СТИХИ: ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
*
АННА НАЛЬ
ВЫБОР
* *
*
Тяга к газетному тексту,
к факту и комментарию
подтверждает истину, как мир, старую:
в историческом действии
каждый способен к жесту
по отношению к времени своему и месту
В один и тот же поток информации,
не утоливший жажды,
можно войти дважды.
Гераклиты мудрее своих сограждан:
легче с якоря сняться им.
Читатель, купаясь в чужих несчастьях,
подобно спящему,
привыкает к сочувствию без соучастия.
Значит, реальность происходящего
сохраняется лишь отчасти.
В этом странном
двойственном измерении,
пребывая в текущем времени,
мы поставлены перед выбором:
или вместе на берег выгребем,
или, став историческим фактом,
канем в Лету в момент инфаркта.
Будет белая зыбь
по бездонному воздуху
перемещаться,
создавая иллюзию мирного отдыха,
полного счастья.
Никакого числа в ноль часов мартобря
на забытой газете
лунный луч приземлится,
освещая страницы,
где “на круги своя возвращается ветер”
Символ веры
Одушевленная природа,
квадрат Малевича у входа
в ее владенья.
Здесь содержаньем безраздельно
владеет форма.
Для архетипа это норма.
Одушевленные созданья,
картина счастья и страданья,
души разомкнутые дали,
превозмогающие тело.
Уже совсем другое дело.
Светясь в воздушном океане,
жираф горящий на поляне
парит, как вывеска в тумане,
украсив сюр существованья
мечтой взаимопониманья.
Полотна старых живописцев,
неподражаемые лица.
Гробницы, ставшие грибницей
новейшей темы.
Но вавилонские блудницы,
тире “культурные обмены”,
полны амбиций.
Решись двадцатое столетье,
наклеив марку на конверте,
себя оставить после смерти
как символ веры —
я посоветую в печали
изобразить первоначальный
творенья замысел, ручаюсь,
что есть примеры:
не воды бурные и сушу,
а лишь невидимую душу,
которой машет от порога
рука невидимого Бога.
Девятнадцатое августа
Дождь, сгустивший туман,
затянувший канун
Преображенья.
Эта оторопь, вязкий обман,
упыриный трясун,
выдвиженье
бронетанковых войск,
лиц оплавленный воск,
раскалившийся мозг
групп особого назначенья.
Оцепленье на Пресне,
Садовом кольце.
Белый дом в баррикадном
терновом венце,
и накатом
в предместья
поверх головы
катакомбное “Эхо Москвы”.
Вижу город распятый
в разъятой стране.
Щель Арбата,
где детство прошло в стороне
от вселенских раздоров.
На Проточный летальный
причаливал день.
В коммуналке металась
безумная тень
по стене коридора.
Все, что лавой развала
в подкорке спеклось,
поднялось, прорвалось,
понеслось на авось,
одичалою болью кричало.
Дыры окон без штор,
близость штурма и шторм,
долетающий снизу.
Сквозь российскую призму
девятой волны —
захлебнувшийся призрак
гражданской войны,
общей крови начало.
Девять суток вослед
поминальный пикет
из туннеля — на свет
как преграда убийцам.
И Давида звезда —
словно в пепле гнезда
шестикрылая птица.
Мир, единый в любви.
Новый Спас на крови.
Свет Фавора на лицах.
Что ж в огне муравьи,
Отче, — дети Твои?
Ночью колокол снится.
Прочерк.
Август. Столица.
ИГОРЬ СЕЛЕЗНЕВ
Последняя сила
* * *
За счастье державы родной,
за правое дело
танцует начальник отдела
с твоей женой.
В надежных сдержалась руках
и все понимает,
глаза на него поднимает,
не смотрит никак.
И смехом исходит, звонка,
житейское дело,
будь ласков, краснеть не посмела,
бледнеет пока.
Начальник отдела живой
и жизнелюбивый;
сидишь ты над мясом с подливой,
скорей бы домой.
Тебе же свою приберег,
ты видишь с испугу,
начальник отдела супругу.
Тебе ж невдомек!
Держась на последнем болте,
встаешь и взыскуешь
его половины такую ж
нужду в темноте.
Не смотрит она никуда,
вести помогая
себя, и ее дорогая
улыбка туга.
Свободна в ладонях спина,
ведь Первое мая,
на ощупь за платьем любая
прокладка ясна.
* *
*
Мне поставили мат —
до локтей закатал рукава.
Может, силой померимся, брат?
Локоть к локтю прижат.
К голове прилегла голова.
Что ж, поехали.
Больше надежд у меня.
Силу правую знает обида.
И, башку накреня,
белобрысый мой брат,
он смеется для вида.
Будь скромней.
Но хорошая злоба
руку, давит мою, распалясь.
То-то вспомнилась мельком зазноба.
То-то в небо мольба понеслась.
Разъезжаются локти.
Об стол.
Вдруг я свежую жилу
вслепую нашел!
Жму живей.
(Все я делал не так!
Обнимал я подружку халатно...)
Красным сделался враг.
Мы стола охватили края,
каблуками линолеум роем,
безобразно мой брат, с перебоем
дышит исподволь собственным зноем...
И последняя сила сочится моя...
Нам Господь помогает обоим.
АЛЕКСАНДР СОРОКИН
Лес и дача
* *
*
Не выношу я шумных сборищ
и убедительных речей,
когда послушной массе вторишь,
а сам как будто бы — ничей.
Но здесь вращается иначе
обычный круг земных орбит.
Раскачивает лес и дачу
все тот же ветер злых обид.
На шаткой палубе фрегата,
где никому в ночной глуши
о нас докладывать не надо, —
на миг столкнулись две души.
И мир преобразился, вписан
в полуокружие террас
случайным вечности капризом,
касающимся только нас..
* *
*
Ничего мы не знаем и все-таки верим в слова,
в звуки, полные скорби, отрады, любви и печали.
Не пустой разговор — если кругом идет голова
и значительны паузы, сколько бы мы ни молчали.
Неуступчивы, в судьбах не схожи, наивны,
и все ж об одном говорим мы,
но каждый по-своему мучась:
о несчастной, прекрасной земле, где,
куда ни пойдешь, кружит ворон с жар-птицей
и гибельна светлая участь.
И так тягостно думать — пустыня еще велика,
и так радостно помнить, что нам суждено возродиться;
читан Вертер, а Фауст... еще и не листан пока;
и так медленно солнце за темные сосны садится.
РЕНАТ ХАРИС
На теплоходе “Дмитрий Донской”
Тучи хмуро зависли
на откосе крутом.
Но светлы мои мысли,
как вода за бортом.
Там меж тьмою и светом,
что пробрызнула высь,
Челубей с Пересветом
в поединке сошлись
Минет доля холопья
их, полегших в стерне.
Дико хрястнули копья,
да сломались во мне.
Мир вам, внук Пересвета,
челубеевский внук!
Дар любви и привета —
жар раскрывшихся рук.
Пусть из разного теста
мы печем свой пирог,
нет в сердцах наших
места для обид и тревог.
Но порой, как ни странно,
если в дружбе разлад,
богатырские раны
к непогоде болят...
Перевел с татарского ВАДИМ КУЗНЕЦОВ.