“У нас нет литературы!” Таков был общий глас еще полтора-два года назад. После Букера-92, когда первая критическая сборная, то бишь номинаторы воленс-ноленс почти на полгода превратились в читателей и искателей, вдруг прояснилось: литература у нас все-таки есть. Точнее — есть проза, и она, по моим наблюдениям, все прибывает и прибывает. Оглядев опубликованный в “Сегодня” список претендентов на Букера-93, рецензент “Независимой газеты” даже несколько растерялся: “Как же из всего этого великолепия выбрать финалистов?”(2.6.93).
Со стихами похуже: время, увы, не художественное. Поэтический “запой”, как выразилась Марина Кудимова, “насильственно прерван”.
А вот с критикой из рук вон плохо. Даже в “Литературной газете”, “Новом мире” и “Знамени”, где предложение всегда превышало спрос. Стон стоит и в “Вопросах литературы”. Публикаций — навалом. Историко-литературоведческих статей достаточно (гуманитарные вузы функционируют, и плох тот доцент, что не мечтает о докторской степени). А вот заказать приличный, на уровне критический материал по текущей словесности — проблема проблем. Старое “Литобозрение” потихонечку угасает; новое, “НЛО”, как и “De visu”, едва родившись, захворало высокой — филологической — болезнью.
Что же случилось? По-моему, ничего экстраординарного. Просто кризисная ситуация усугубила давным-давно существовавший, но как бы скрытый “изъян”, своего рода критическую недостаточность русской литературы. Вспомните: еще Пушкин, столько сил положивший, дабы внедрить в отечественное самосознание и художественную практику необходимость критики, властью авторитета своего внушить: “Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще”, — ничего не добился. Бился-бился, а вынужденно, с недоумением признал: истинная критика для публики незанимательна, — и посему: замечательные “произведения нашей литературы как ни редки, но являются, живут и умирают, не оцененные по достоинству”.
Полтораста с гаком минуло — а что изменилось?
Читатели продвинутые (элита, истэблишмент) предпочитают собственное мнение. Необходимое и достаточное. А публика попроще — Иванову (Татьяну). Потому что эта Иванова, не в пример той, Наталье, никогда не включает в рекомендательные списки произведения “непонятные” и “заковыристые”. Сама, впрочем, просматривает. “И все зачем? Чтоб вам сказать, что их не надобно читать...” В одном из ее журнальных обозрений, и не где-нибудь, а в наиинтеллигентнейшем “Новом времени”, в ряд вредного для “читающего народа”угодила, к примеру, профессиональная критика. Вся. Скопом. Пассаж сей настолько показателен для образованности нашей, что процитирую его по возможности пространней:
“Люди, считающие себя профессиональными критиками, ощущают себя как бы выше обычных читателей, свой вкус считают особенным, потому к произведениям, которыми зачитываются люди, относятся с высокомерием, охотно рассуждают о том, что признается высоким лишь в их профессиональном кругу, обожают понятную лишь узкому кругу лексику, презирают простоту изложения и вообще не считают возможным сказать: „это интересно" или “это неинтересно"” (“Новое время”, 1993, № 5, стр. 50 — 51).
Многие из моих коллег на Иванову (Татьяну) разгневались: это почему же ей, выскочке, позволено решать, что интересно, а что неинтересно, а нам, докам, нет? Я — не разгневалась, ибо в претензиях первой литдамы перестройки к нелюдям из проф-крит-цеха и в самом деле немало верного: и про лексику, в общем, верно, и про презрение к простоте изложения. (Я имею в виду, разумеется, не сложные мысли и соображения, а общие места, разодетые столь причудливо, будто и впрямь несут в себе нечто всерьез мудрое или оригинальное.)
Однако Иванова (Татьяна) все-таки заблуждается, полагая свое мнение совпадающим с мнением “читающего.народа”. “Читающий народ” слишком простодушен для столь въедливо аргументированного нерасположения к истинной критике. Другое дело — “простой писатель”. Из тех, про кого анекдот сложен: “Чукча не читатель, чукча писатель”. Вот он-то наверняка убежден: члены критической гильдии — обслуживающий персонал. Пусть и обслуживают. Да так, чтобы чукчеподобные не делали лишних умственных усилий, чтобы с первой же строчки было понятно: хвалят или ругают.
Но и простой писатель не в собственном мозгу все это сыскал-нашарил. Это он третьим глазом своим, из пупа растущим, разглядел-учуял: в системе СП СССР, где у каждого сверчка был свой особый шесток, жердочка для критики — последняя, первая снизу, ступенька иерархической лестницы.
А вообще-то чукчизм (в отношении к критике) исповедовали и исповедуют не только нечитающие писатели, но и многие из почитывающих. И отнюдь не простых. Не потому ли ни один из “солидных” журналов, российской журнальной традиции вопреки, критикам не доверили? Не хватало прозаиков — призывали на царство поэтов!.. По той же самой причине даже сейчас, при острейшей нехватке критических материалов, за критику — заказную, срочную, в номер! — в самых культурных и явно озабоченных состоянием литературы изданиях платят на порядок ниже, нежели за прозу (любую). И набирают по инерции мелким, полуслепым шрифтом, вроде как грифом симпатическим помечают: печатается, дескать, факультативно, на правах приложения...
Не спорю: в застойные времена и от критобслуги кое-что зависело. Существовало, например, негласное, но полутвердое правило: к заявке на переиздание даже заслуженный “авторский талант” обязан был приложить семь — десять положительных рецензий в центральной прессе, подписанных небезызвестными перьями. Вот их и организовывали — и книги слали на дом, и поздравительные открытки, а иных и кое-чем позначительнее соблазняли-склоняли...
Однако в целом критики — как слаженной когорты экспертов, как независимого института, ответственного за эталон “меры и веса”, — у нас не было и не могло быть. Так что групповой портрет кисти Ивановой-второй сделан, к сожалению, не с натуры.
Критики не было, а вот критики были, и в этом плане название книги Сергея Чупринина “Критика — это критики” ситуацию отражает точно.
А ныне и критики куда-то подевались.
Впрочем, известно — куда.
Одни — во власть ушли.
Другие — где-то служат.
А кто попроворней, перетекли за океан-море, пристроились к грантам-харчам и теперь уж оттуда, из пресного рая американских университетских городков, засыпают критотделы ведущих “толстяков” и влиятельных еженедельников своими творениями. На первых порах журналы ссорились из-за заморских посылок. Да вскорости и поостыли. Критический текст — товар особый, долгому хранению и отстранению не подлежащий. И хоть и сказано умным поэтом: “Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье”, критике правило сие не указ. Может, в том и заключается специфика этого редкостного на Руси и ремесла и дара, что тут-то как раз и надобно разглядеть Лицо, лицом к лицу находясь. И разглядеть, и угадать, и предугадать: большое оно. Лицо, или так, средних потенций. Потому-то и расстояние (и в прямом и в переносном смысле) в сфере действия истинной, а не рекламной или рекомендательной критики не подмога — помеха.
Но главная утечка — это угрюмое молчание тех, кто еще так недавно и слыл и был в числе ведущих. Не утратив ни интереса к литературе, ни любопытства к литновостям, недавно ведущие вдруг взяли да и вышли из игры. Ушли, так сказать, в нети. И хотя объяснения даются разные, причина, похоже, одна: не смогли или не захотели сменить “контактные линзы”. Ведь человек, и тем более человек творческий (“Но ты, художник, твердо веруй в начала и концы...”), никогда не смотрит на мир невооруженным глазом. Между его глазом и реальностью — готовая, унаследованная, смоделированная предшественниками картина мира, что-то вроде очков с соответствующими диоптриями. Сначала корректирующие стекла как бы и мешают, но со временем, словно контактные линзы, прирастают к роговице. Содрать их — ослепнуть... Но и не снять — ослепнуть: перестать понимать, как и о чем сегодня, когда время переломилось и сумрак неминучий затмил нам ясность божьего лица, следует писать.
Момент слепоты — и немоты — пережили практически мы все. Даже Лев Аннинский. При всей его ваньковстаньковской стойкости растерялся и запаниковал. Оклемался, конечно, хотя некоторые из последних его публикаций и наводят на подозрение, что предметы он видит как бы не в фокусе — не отсюда ль избыток красноречия? Витийство, ранее ему не свойственное? Но Аннинский — случай особый. Для него не писать значит не жить. Те же, для кого служба наблюдения современных замечательных явлений была хоть и почетной, но повинностью, от повинности уклонились, рассудив, и справедливо, что из уважения к прошлым заслугам их уже и “не разоблачат”, и “не пошлют в действующую литармию” (это я опять Марину Кудимову цитирую, ее язвительную колонку в “ЛГ” от 9 июня сего года).
Что до критиков андерграундного поколения (в широком понимании этого слова), то и у них проблемы. Свои, специальные, но проблемы. По части диоптрий здесь вроде бы почти порядок. Однако подпольная форма существования (и самоосуществления и самообслуживания) отметила и речь их и мысль роковой печатью некоммуникабельности. Приспособившись писать для своих, посвященных, для тех, кто всегда рядом и потому поймет и то, об чем умолчали, об чем помыслили тенями смыслов, что недодумали, до чего не дотумкали, через что перемахнули слишком длинным — кенгуриным — перескоком, андерграундцы (бывшие) словно бы утратили и охоту и волю выражать себя и свое в системе все-языка.
Более того: столь рано и так надолго исключенные из о т к р ы т о г о п р о с т р а н с т в а к у л ь т у р ы, привыкшие к пятачку своей тусовки и теперь вот в это пространство выброшенные, они, как оказалось, не умеют в нем ориентироваться. Один из наглядных примеров — реакция Марии Ремизовой, соредактора эстетствующего (под “серебряный век”) журнальчика экс-“Клюква”, ныне “Богема”, на последние публикации Виктора Сосноры. Обозревая для “НГ” (15.4.93) отделы прозы “Нашего современника”, “Москвы” и “Волги”, М. Ремизова выделила из потока полусерятины лишь два произведения: главы из романа Алексея Слаповского “Закодированный” и в том же номере “Волги” — фрагменты соснорской “Книги пустот”. Слаповского за “неожиданный подарок” — “отличный текст”, Соснору — оттого что хуже всех:
“Название абсолютно соответствует содержанию, и можно лишь подивиться смелости автора, выразившегося столь откровенно. Этот текст можно не только бросить с любого места, его без всякого ущерба можно вообще не читать. Это настолько свободный полет в свободном пространстве, что никто, кроме автора, насладиться им, видимо, не сможет. Такие тексты очень приятно писать, но читать их — удовольствие сомнительное. Автор до того погружен в свои субъективные ощущения, что расшифровать их нет никакой объективной возможности. Допускаю, впрочем, что существует некий узкий круг, где подобные тексты идут на ура, — это настоящие и будущие авторы подобного же рода ни к чему не обязывающей писанины, но навряд ли число его представителей соотносимо даже с тиражом “Волги” (7 тыс. экземпляров)”.
Не узнай я по случаю, на завоевание каких высот кинулась “Клюква” (“Богема”) — а замахнулись ее создатели аж на “воскрешение традиций “серебряного века", журналов „Аполлон" и „Весы"”, — право, решила бы, что процитированный “отзыв” — из внутренней молодогвардейской рецензии на рукопись В. Сосноры (в застойные времена там обожали такого типа “размахай” и “раздолбоны”). Но это, увы, не плагиат, а физиологическая реакция на чужака, неизвестного в том “гуманитарном” округе, по которому зачислена М. Ремизова. Соснора писал когда-то: “Нет в живых тех, кто любил. Когда издадут мои книги, не будет ни одного, кто б меня видел. А когда мне присвоят звание полного Мертвеца (“великого”), и не вспомнят, с каким хоть веком-то мой ум был связан”. Казалось бы, время поторопилось: Соснора издан, хотя и наполовину, еще при жизни, однако, как видим, даже вчерашние молодые уже и не знают хотя бы понаслышке, что это такое и за какие такие заслуги опубликованная в “Согласии” “Башня” попала в букеровский набор...
Но это все полбеды. Беда в том, что новобранцы в критику не идут. Работа адова, престиж — никакой, а гонорары — символические. Скажете: а как же поэты, прозаики? Но у тех просто нет иного выхода. А вот у способных к критической рефлексии, начитанных и быстроперых — есть. Следуя моде и духу времени, большие газеты и богатые еженедельники заводят штатных обозревателей. И не жалеют на это денег.
Конечно, газетная критика — это всего лишь газетная критика и нет ничего мертвее вчерашних литновостей... И все-таки как знать. Может, именно из этих неусталых труженихов газетного моря и сформируются русские критики класса “нос”? Это я не Гоголя вспоминаю, а Сергея Юрского, его оду западным профессионалам от искусства:
“Hoc! Hoc — самый главный... В любом деле появились носы. Они чуют ветер... Они просеивают тысячи явлений, чтобы выбрать... сорок. А из сорока... восемь. И в ту же секунду начинают просеивать новые тысячи... Нос смотрит внимательно и без расспросов. Решение принимает мгновенно...
— А если ошибется?
— Кто? Нос? Невозможно. Тогда он не нос... о ш и б о к б о л ь ш е н е т... Произошла великая перемена — искусство освободилось от зрителей... Есть все и на все вкусы... Но твой выбор ни на что не влияет”.
Как тут не позавидовать? И белой и черной завистью не изойти? Я и позавидовала. А потом вдруг... скучно сделалось. “И скучно и грустно...” Какие ветры чуют тамошние носы —понятно. Те, что несут запах бешеных денег.
Ну а наши? Да у нас за искусство больших денег еще лет сто не будут платить... А кроме того — “правильный нос в России реже маленькой ножки”...