В № 8 “Нового мира” за 1991 год, рецензируя сборник воспоминаний крестьян-толстовцев, я упомянул, что неплохо было бы переиздать у нас книгу М. А. Поповского “Русские мужики рассказывают”, вышедшую впервые в Лондоне в 1983 году. Вряд ли с моей подачи, но книга переиздана . Писатель Марк Поповский эмигрировал в США в 70-е годы, но еще до отъезда получил известность, в частности как автор жизнеописания ученого Николая Вавилова, произведения, изуродованного, впрочем, по признанию автора, внутренней и внешней цензурой. Вот что он рассказывает о своей двойной жизни в России:
“Почти пятнадцать лет, начиная с 1964 года, втайне от советских властей я писал сочинения, не предназначенные для печати. Это были все те же библиографические и публицистические книги, с той, однако, разницей, что автор решил говорить о своих героях всю известную ему правду <...> Открылась возможность разобраться в причинах как благородных, так и недостойных поступков советских ученых; задуматься над тем, что подчас толкает исследователя на путь предательства и самопредательства. В одной из своих новых книг о выдающемся биологе академике Николае Вавилове я смог рассказать, например, что он был не только творцом замечательных научных идей, великим путешественником и основателем Сельскохозяйственной академии в Москве, но и, в какой-то момент, советским разведчиком в Афганистане. Я предпринял попытку исследовать причины многократных нравственных падений великого биолога, вычертить ту кривую, которая в конечном счете низвела его с вершины мирового признания и успеха в ту яму на Саратовском кладбище, куда в годы второй мировой войны тюремщики сбрасывали трупы умерших от голода заключенных. В другой, опять-таки написанной не для печати, работе, посвященной знаменитому советскому хирургу и одновременно деятелю церкви архиепископу Луке Вой-но-Ясенецкому , мне вновь пришлось разгадывать нравственную загадку, в результате которой многажды арестованный и трижды сосланный в Сибирь ученый-епископ после 12 лет репрессий впал в соблазн сталинизма. Во время последней войны он верно служил Сталину не только своим огромным авторитетом, но и пером публициста”.
От размышлений об “этическом кариесе”, затрагивавшем даже самые яркие и сильные личности в СССР, писатель обратился к истории российских толстовцев, как раз и продемонстрировавших высокую степень иммунитета к господствовавшей в стране деморализации. Сам Лев Толстой считал, что число его последователей в России ничтожно, едва ли сотня человек, но по оценке М. Поповского к 1917 году в России было 5 — 6 тысяч толстовцев, причем влияние их на сектантов, крестьян и некоторые слои интеллигенции было значительно большим, чем можно было бы ожидать. Сотни из них прошли лагеря, ссылки, сумасшедшие дома, более ста были расстреляны. К 70-м годам нашего века их оставалось около пятидесяти. Беседы с ними (кроме ценнейшего архива — более трех тысяч листов, — увезенного автором на Запад) и позволили М. Поповскому написать свою книгу. Причем часть толстовцев, узнав о его намерениях, высказывалась против: “...такая книга принесет в мир только лишнее зло”, поскольку в то время еще были живы и преследователи и жертвы. Но писатель с удовольствием вспоминает участие, которое тогда проявили к нему И. П. Ярков (Куйбышев), В. П. Павлов (Белореченск), А. Н. Ганусевич (Москва), А. Г. Мозговой (село Короп Черниговской области, Украина), И. Я. Драгуновский (Киргизия).
“Первое, что мне бросилось в глаза при общении с толстовцами, — это их страстное отношение к книге. Я находил в их квартирах богатые, десятками лет собираемые библиотеки философского, исторического содержания, с уникальным подбором книг Льва Толстого и литературы о нем. Эти книголюбы знают цену каждой по-настоящему ценной книге. Более всего привлекают их тома Юбилейного 90-томного собрания сочинений Льва Толстого, книги греческих, римских философов, философские сочинения Индии (Джамапада, Упанишады и др.), мемуары людей, близких к Толстому (Т. Сухотина-Толстая, Н. Н. Гусев, Маковицкий, В. Ф. Булгаков). Большим спросом пользуются среди этих книгочеев также исследования, относящиеся к рукописям Мертвого моря, истории инквизиции, истории духоборов. Живой интерес проявляют они также к книге маркиза де Кюстина “Россия в 1839 году” и к другим столь же уникальным в СССР изданиям. Когда у них нет денег приобрести вожделенное издание, они берут его в библиотеке и перепечатывают на машинке. Одного такого крестьянина-толстовца я застал дома за перепечаткой трудов римского стоика Эпиктета (ок. 50 — 138). У этих людей нет более сильной страсти, чем страсти к собиранию книг. Когда в начале 1977 года живущий на Северном Кавказе 86-летний Василий Павлов навестил в приволжском городе Куйбышеве 85-летнего Илью Яркова, то обратно через всю страну повез два короба взятых для прочтения исторических и философских книг. “Теперь с а м ы м г л а в н ы м я обеспечен”, — сказал он, демонстрируя свои богатства.
Средний возраст уцелевших толстовцев 75 — 80 лет. Наиболее молодым никак не менее 55, но есть и старики, перевалившие за 95 (Александр Николаевич Ганусевич). Как правило, это люди без высшего, а подчас и без среднего образования. Но громадная их начитанность, знание истории, философии, религиозных проблем, этики и высокие личные нравственные качества позволяют говорить о них как о несомненных интеллигентах. Тип этот полностью пресекся не только среди российского крестьянства, но нет его почти и среди советских горожан с дипломами о высшем образовании. Ибо, в полном соответствии с русским словом “интеллигенция”, просвещенные старики эти в обстановке жесткой духовной стандартизации сохранили способность к с а м о с т о я т е л ь н о м у м ы ш л е н и ю, сберегли высокий нравственный накал и духовную оппозицию ко всякой власти. Именно эти качества, по словам Оксфордского словаря, и созидают интеллигенцию <...>.
Один из признаков интеллигентности (в русском понимании этого термина) состоит в том, что интеллигент чувствует себя частью исторического потока, видит себя связанным с прошлыми и будущими поколениями. В этом отношении толстовцы, несомненно, интеллигентны. Они не только много читают, но и пишут. И что бы ни выходило из-под их пера: автобиографические повествования, письма, воспоминания, — все носит характер записок исторических. Толстовцы — истовые историки, упорные борцы против государственной политики всеобщего и обязательного беспамятства”.
Сегодня из т е х толстовцев вряд ли кто жив. Впрочем, недавно в Москве прошла конференция последователей толстовского учения.
Но с чем мне трудно согласиться, так это с тем, что автор, судя по всему, считает Льва Толстого все-таки христианином, в то время как великий писатель в своих религиозных исканиях вышел, и далеко вышел, з а пределы не только Православия, но и христианства вообще (то, что он продолжал ссылаться в своих построениях на Иисуса, еще не делает его христианином). Видимо, для М. Поповского в 70-е годы эта проблематика, эта сторона толстовства была или вовсе неинтересна, или менее интересна, чем мужественное противостояние толстовцев тоталитарному насилию.
Конечно, книгой М. Поповского, сборником “Воспоминания крестьян-толстовцев” (М. “Книга”. 1989) и некоторыми журнальными публикациями, в частности и в “Новом мире” (рассказ Б. Мазурина о коммуне “Жизнь и труд” — 1988, № 9), тема толстовцев в России не исчерпывается. Хотелось бы только заметить, что подлинное преодоление того беспамятства, о котором пишет М. Поповский, состоит не в механической перепечатке того, что уже собрано, обработано и издано другими, а в том, чтобы сделать достоянием читателя те обширные архивы, что все-таки уцелели после семидесятилетнего разгрома. Это упрек не журналу “Урал”, а всем нам — ленивым и нелюбопытным.