На суд читателя предлагается новый этап работы, посвященной “Тихому Дону”, вопросу его авторства. Но прежде чем перейти к изложению, мы вернемся немного назад и расскажем, как появилась у нас сама идея этого исследования
Поиск истоков “Тихого Дона” начался для нас самих довольно неожиданно. Мы обратили внимание на вставленные Шолоховым в повествование фрагменты воспоминаний донского атамана П. Н. Краснова. Включение в художественный текст этих заимствований было настолько неорганично, что помимо разрыва в хронологии и последовательности событий создавало множество противоречий и исторических анахронизмов. Особый интерес вызвали изменения, внесенные в исходный текст мемуаров. Они, несмотря на отсутствие шолоховских рукописей, позволили заглянуть в творческую лабораторию Михаила Александровича. Оказалось, что М. А. Шолохов слабо знал Донскую область, ее географию и историю. А неквалифицированная и тенденциозная обработка мемуаров показала явную нехватку образования и, по большому счету, общей культуры. Это и стало для нас ключом к загадкам “Тихого Дона”.
Прежде всего мы последовательно изучили все случаи, когда Шолохов вводил в текст романа заимствования из книг других авторов, опубликованных в 20-е годы, и полностью подтвердили картину, возникшую при изучении заимствований из мемуаров атамана Краснова. Таких включений достаточно, чтобы говорить о сложном составе и неоднородности текста, разном времени создания отдельных его частей. Появляясь с середины четвертой части “Тихого Дона”, они нарушают композицию и служат как бы средством латания дыр в художественном повествовании. Творческий портрет автора, собравшего и внедрившего в текст заимствования, в корне отличен от образа автора — создателя исторической донской эпопеи, энциклопедичность познаний и талант которого раскрываются перед читателем буквально на соседних страницах.
В результате в первой части нашего исследования мы, как нам кажется, смогли дать ответ на основной вопрос многолетней дискуссии: был ли Шолохов автором “Тихого Дона”? Ответ оказался неожиданным: да, был, но не единственным. Над текстом романа, известным нам сегодня, Шолохов действительно работал. Но в основу опубликованного им текста положен другой “Тихий Дон”, написанный другим автором. Изучаемый текст не составляет органически цельного художественного произведения! Естественно, такой вывод не дает окончательного ответа на главный дискуссионный вопрос, а лишь позволяет сделать первый шаг — оценить сложность задачи и наметить последовательность ее разрешения. Обнаружив в структуре текста соединение обрывков разных сюжетных линий с помощью заимствований, мы подошли к новой проблеме — к вопросу об однородности и цельности основной части текста.
Если в основу собственно художественного текста была положена чья-то рукопись, то, прежде чем взяться за поиски этого неизвестного автора, необходимо решить одну промежуточную задачу. Мы должны четко себе представлять — можно ли судить о “неизвестном” авторе по опубликованному варианту текста или исходный художественный текст тоже подвергся значительной и обширной обработке и переделке. В последнем случае необходимо достоверно определить характер и основные приемы “соавторской” работы над текстом, чтобы в дальнейшем иметь возможность восстановить (хотя бы в общих чертах) первоначальный вид “Тихого Дона”.
Среди множества способов, которыми “соавтор” мог исправлять чужой текст, мы хотели бы остановиться на двух основных типах его вмешательства. Первый — это изъятие и перестановка отдельных глав, эпизодов, фрагментов для изменения фабулы, композиции, сюжета романа. Из-за ограниченного объема журнальной статьи мы не можем остановиться на этой стороне “соавторской” работы подробно. Приведем лишь один яркий пример предполагаемых изъятий и перестановок.
Читателям, вероятно, памятны первые фронтовые эпизоды Евгения Листницкого из третьей части романа: фронтовые будни полка, появление будущего большевика Бунчука, ранение Листницкого в бою и последующий отъезд домой. Вот здесь-то внимательное прочтение текста и приводит к удивительным открытиям. Оказалось, что все боевые эпизоды Листницкого в третьей части, обычно относимые к августу 1914 года, о п и с ы в а ю т с о б ы т и я Б р у с и л о в с к о г о п р о р ы в а в мае — июне 1916 года! Становится понятно, почему в начале четвертой части (октябрь 1916 года) среди окружающих Листницкого действующих лиц мы находим, несмотря на два с половиной года кровопролитной войны, все тех же людей, что и в мнимом августе 1914 года. Грубейшая шолоховская подтасовка указывает нам сразу на два важных факта: изъятие обширного эпизода из третьей части (участие в боях Листницкого в августе 1914-го) и наличие в запасе у Шолохова значительных по объему готовых отрывков, не попавших в опубликованный текст.
Ко второму типу “соавторских” вмешательств относится исправление или дополнение отдельных художественных образов с целью придания им иного звучания, иного значения — для корректировки воздействия художественного текста на читателя. Наиболее заметно “соавторское” редактирование на примере развития в романе образа одного из центральных персонажей, Григория Мелехова.
Несомненно стремление любого автора к цельности и внутренней непротиворечивости своего повествования. Поэтому вопрос о единстве текста романа неотделим от исследования судьбы Григория, отразившей сложность ориентации казаков в роковые для родины минуты.
Непоследовательность и противоречивость в построении образа Григория Мелехова отмечались исследователями давно. Однако известный субъективизм, который всегда присутствует в оценках художественного явления, не позволял выработать единый подход. Поэтому в своей работе мы сделали особый упор на поиск более объективных доказательств “соавторских” искажений художественного образа.
“Тихий Дон”, историческое повествование о казаках верхнедонского хутора в годы Нового Смутного Времени, имеет ряд сквозных черт. На протяжении всего повествования казаки составляют некое прочное целое. Все они действуют заодно, осознавая и храня свою общность, отстаивая общие интересы. Лишь немногие, порывающие связь с кругом казачьей жизни или так и не вошедшие в него, отторгаются по ходу событий и выталкиваются во внешний мир из спаянной казачьей общины.
В Григории Мелехове воплощены дорогие для автора черты казака — коренного землероба и доблестного воина. Его трагическая судьба отражает судьбу донского казачества, вставшего преградой на пути разрушительных сил “углубленной” революции и заплатившего дорогую цену за верность отчизне. Его идейные сомнения и колебания не носят случайного характера, не порождены авторским произволом, но последовательно отражают настроение казачества. Вместе с основной массой казаков Григорий сначала поддается соблазнительной пропаганде “мира” и “классовой борьбы”, но быстро отходит от “пролетарского” дела, навсегда покидает ряды красных. История участия донского казачества в освободительной борьбе против большевистской диктатуры (как это имело место в реальной жизни, а не в книгах, написанных позднее самими палачами) составила в нашей работе опорный параллельный ряд для анализа цельности художественных образов романа, как они известны по опубликованному тексту, прежде всего образа Григория Мелехова.
А подходов к задаче мы избрали несколько. Это и проверка исторической достоверности и правдоподобности тех или иных эпизодов, и последовательное сравнение различных эпизодов между собой, и изучение эволюции отдельных эпизодов от ранних редакций к более поздним. Дополняя общую картину изучением творческих приемов Шолохова, его языка, лексики и т. д., мы попытались с разных сторон высветить общее направление в работе М. А. Шолохова над образом Григория Мелехова.
ЗА ЧТО СРАЖАЕТСЯ ГРИГОРИЙ МЕЛЕХОВ
Смутное время России — историческая основа авторского повествования в “Тихом Доне”. Новый строй является нам и в образе разнузданной черни — прежде всего солдатни, — и в образе сознательных разрушителей своей родины. И тем и другим на страницах “Тихого Дона” противостоят люди, сохранившие верность родине, не дрогнувшие в минуту общего падения духа, готовые отдать за нее жизнь.
И между этими двумя полюсами смуты находится растерянная, потерявшая поначалу жизненные, а подчас и нравственные ориентиры основная масса казаков. Лишь постепенно развеивается революционный туман и жизнь дает свою меру словам и посулам.
На германской войне Григорий честно и доблестно выполнял свой долг, стал полным “крестовым” кавалером. Наступил “февральский переворот”... В опубликованном тексте “Тихого Дона” из судьбы Григория Мелехова выпал 1917 год. Однако в ранних рукописных вариантах романа, недавно ставших известными, этот разрыв оказывается мнимым: один из центральных персонажей становится в семнадцатом году явным “большевиком” — членом полкового комитета. А зимой 1918 года Григорий вместе с Подтелковым участвует в свержении Областного правительства Каледина. Лишь безвинная кровь убитых Подтелковым пленных офицеров-чернецовцев заставила Григория очнуться и отойти от активного участия в установлении большевистской власти на Дону.
Когда весной 1918 года на Дону вспыхнули первые разрозненные восстания против большевиков, Григорий встал в ряды казаков с явной неохотой. Лишь постепенно борьба с большевиками превращается для него в борьбу за родину, “за право на жизнь”. Пришедшая зимой 1919 года на Дон волна красных, начавшийся террор против казачества и разрушение родного края окончательно определили выбор казаков хутора Татарского и самого Григория.
Дальше — ставшая легендой трехмесячная, почти безнадежная борьба повстанцев и их победа, соединение с Донской армией, освобождение донской земли... Поход на Москву не удался, донская земля зимой 1920 года снова оказалась под властью большевиков, но в конце этого крестного пути казачество осталось единым перед лицом врага. В отступление уходят все казаки, борьба продолжается до конца, до полного исчерпания сил. Один за другим погибают казаки Татарского, но никто из них не помышляет о прекращении борьбы, не предлагает сдаться или перейти к красным.
После всех метаний и заблуждений казаки “Тихого Дона”, так же как реальные бойцы Донской армии 1919 — 1920 годов, выбрали свой путь, путь борьбы, и прошли его до конца. Прошел этот путь от хутора Татарского и станицы Вешенской до Кубани и отрогов Кавказа и Григорий Мелехов...
“А власть твоя... поганая...”
“Выстрел сорвал с крыши белый дымок инея. Григорий увидел... в окно, как в снегу, пятная его кровью, катается собака, в предсмертной яростной муке грызет простреленный бок и железную цепь.
— За что убил собаку? Помешала? — спросил Григорий, став на пороге.
— А тебе что? Жалко? А мне вот и на тебя патрон не жалко потратить. Хочешь? Становись!” (VI, 16, 379)
В таком облике пришли на казачью землю новые хозяева. Со злобой в душе, разнузданностью в действиях, жестокие и бессердечные, вызывая поначалу лишь удивление у казаков:
“Я тебе вот что скажу, товарищ... Негоже ты ведешь себя: будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную сторону пришел... Собак стрелять — это всякий сумеет, и безоружного убить и обидеть тоже нехитро” (там же, 380).
Итак, в январе 1918 года после бессудной расправы Подтелкова с пленными чернецовцами Григорий Мелехов ушел из рядов красных и вернулся в родную среду. Теперь, спустя год, красные сами пришли в его дом. Григорий снова оказался перед выбором:
смириться, подчиниться или встать на защиту родного края. Его раздумья, поиски своего пути наиболее полно раскрыты в разговоре с представителем новой хуторской власти Иваном Алексеевичем Котляровым вечером 24 января, через несколько дней после прихода в хутор Красной Армии.
Прежде всего Григорий замечает в действиях новой власти обман рядовых казаков. Ее посулы на деле обернулись для них еще большим неравенством.
“Ты говоришь — равнять... Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а “Ванек” в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они — куда равенство денется?.. Нет, привада одна!” (там же, 20, 392)
Что же несет казакам новая власть, по мнению ее представителя, главы хуторского ревкома Котлярова? Идеи братства? Свободу? Права? Для Ивана Алексеевича важнее другое — его собственное положение, близость к власти: “Мне руку, как ровне, дал, посадил...” (там же, 391)
Для Григория же проблема новой власти видится много сложнее, ибо это вопрос для него не личный (как и при какой власти ему легче приспособиться), а общий — решается судьба народа и его родного края. Поэтому-то и не могут найти общего языка глава новой хуторской власти образца 1919 года и бывший боец красной гвардии, устанавливавший “советскую власть” на Дону в январе 1918-го.
Но Григорию необходимо высказать вслух свои мысли, разрешить сомнения, и он продолжает этот все более опасный для него разговор:
“— А власть твоя — уж как хочешь — а поганая власть. И ты хвалишь ее, как мамаша: “Хучь сопливенький, да наш”. Ты мне скажи прямо, и мы разговор кончим: чего она дает нам, казакам?
— Каким казакам? Казаки тоже разные.
— Всем, какие есть.
— Свободу, права...
— Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать! — перебил Григорий. — Земли дает? Воли? Сравняет? Земли у нас хоть заглонись ею. Воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал? Казакам эта власть окромя разору ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна...” (там же)
Как свидетельствуют доводы Григория Мелехова, в казачестве трудно укоренить общие лозунги “воли! земли!”, какими удалось склонить на сторону большевиков миллионные массы крестьянства. Понятие воли для казаков — исконное, собственной кровью добытое, “монопольно” Закрепленное. Вопрос о земле также не стоит остро: огромные плодородные пространства — только работай.
Итак, Григорий сформулировал три основных вопроса, волновавших казаков и бывших для них мерой отношения к происходящему:
земля. Казаки имели достаточно земли и не нуждались в ее переделе;
воля, или, точнее, личная свобода. Ограничения личной свободы в среде казачества определялись стремлением не допустить общество до анархии и сами по себе не были обременительными в повседневной жизни;
вопрос о власти, и в частности о самоуправлении казаков. При старом порядке вещей казаки имели реальную возможность участвовать в местном управлении. “Атаманов сами выбирали”.
Чувствуется, что рассуждения Григория глубоко продуманы, укоренены в опыте казачьей жизни. Ведь Григорий сам увлекался на фронте большевистскими идеями, но кровная связь с родной землей взяла верх:
“Ломала и его [Григория] усталость, нажитая на войне... Но когда представлял себе, как будет к весне готовить бороны, арбы, плесть из краснотала ясли, а когда разденется и обсохнет земля — выедет в степь, держась наскучившимися по работе руками за чипиги, пойдет за плугом, ощущая его живое биение и толчки: представлял себе, как будет вдыхать сладкий дух молодой травы и поднятого лемехами чернозема... — теплело на душе... Мира и тишины хотелось... Все напоминало ему полузабытую прежнюю жизнь” (V, 13, 274).
Со временем эти чувства еще сильнее утвердятся в его сознании. Невозможность мирно трудиться на родной земле, ее разорение и опустошение вызовут у Григория резкое неприятие непрошеных хозяев и приведут на путь непримиримой борьбы с большевиками.
“И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли! Он видел: такое же чувство завладевает и остальными казаками... И каждый, глядя на неубранные валы пшеницы, на полегший под копытами нескошенный хлеб, на пустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильной работе бабы, и черствел сердцем, зверел...” (VI, 9, 362)
Трудно укоренить в донских степях идеи “пролетарской революции”. Остается использовать старое средство — насилие, и Григорий хорошо чувствует это. Его же собеседник Котляров далек от насущных казачьих проблем. Неопределенная идея равенства туманит его сознание, опьяняет, развязывает руки:
“—Богатым казакам не нужна, а другим?.. А рабочих куда денешь?.. Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному! А не дадут — с мясом вырвем! Будя пановать! Заграбили землю...
— Не заграбили, а завоевали! Прадеды наши кровью ее полили, оттого, может, и родит наш чернозем.
— Все равно, а делиться с нуждой надо. Равнять — так равнять!..* (там же, 20, 391)
Перед нами две противоположные, непримиримые линии. Одна отражает интересы казачества в целом, приход красных рассматривается как завоевание и насилие, покушение на свободу и жизнь. Другая представлена казаками, по тем или иным причинам порвавшими с казачьей средой, оторвавшимися от земли. Поэтому они, такие, как Иван Алексеевич и Кошевой, усвоили идеологию и лозунги революционной пропаганды, пошли на сотрудничество с новой властью.
“...не покривил душой перед собой”
Борьба, начатая сперва с явной неохотой, постепенно, ожесточаясь, мобилизует в Григории все его физические и душевные силы, становится смыслом и содержанием жизни. Кульминация в его судьбе — минута, когда, откликаясь на призыв восстать за честь и свободу родины, Григорий Мелехов принимает одно из важнейших решений в своей жизни.
Ниже мы приводим отрывок из главы 28 шестой части в разных редакциях. Текст самой ранней редакции был настолько крамольным для того времени, что уже при публикации в журнале “Октябрь” он подвергся существенной правке. Все изменения в текст, судя по свидетельствам очевидцев, внес сам М. А. Шолохов.
“Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. <Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий: <и, до края озлобленный, он думал> у каждого своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь, и бездумно надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее...
Проба сделана: пустили на войсковую землю <красные полки> вонючей Руси, пошли они, как немцы по Польше, как казаки по Пруссии. Кровь и разорение покрыли степь. Испробовали? А теперь за шашку!
Об этом Григорий думал <, опаляемый слепой ненавистью, думал Григорий>, пока конь нес его по белогривому покрову Дона. На миг в нем ворохнулось противоречие: “Богатые с бедными, а не казаки с Русью... Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные...” Но он <со злостью отмахнулся от этих мыслей> усмехнулся, не покривил душой перед собой: “Мы все царевы
помещики, на казачий пай до двенадцати десятин падает, побереги землю!” Ясен <, казалось,> был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях...”
В словах Григория о новой власти обращает на себя внимание исчерпывающий и продуманный характер оценок. Он вспоминает старую, хорошую жизнь, критически оценивает как деятельность новой власти, так и идейное обоснование ее права вершить судьбы, выказывает неверие ее посулам, а главное — видит нескончаемое разрушение разумного и естественного течения жизни, насильственное вторжение в нее чуждых и враждебных сил.
До начала Верхне-Донского восстания в эпизоде с Котляровым он думает, в сущности, то же самое. Власть большевиков — поганая, мужичья, окромя разору ничего не дает; большевики вторглись в жизнь казаков врагами, отняли от земли, атаманов назначают, землю прадеды завоевали, своей кровью полили; земли много, хватает на всех. В итоге “бездумно надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь... Испробовали. А теперь — за шашку!..”
Для понимания выбора, который делает Григорий, очень важно упоминание о новой власти как о власти мужичьей. Этим автор подчеркивает существовавшее у казаков чувство определенной отчужденности от общей массы русского населения — местный “сепаратизм”. Для Григория пришедшая на Дон волна завоевателей — это прежде всего “полки вонючей Руси”, стремящейся отнять главное достояние — землю. Он реально осознает внутреннее единство казачества, когда мысленно отбрасывает деление борющихся сторон на “красных” и “белых” “ ..мы все царевы помещики”
“Матросню!.. Всех!.. Рррублю!..”
Среди многих эпизодов участия Григория в боях во время восстания картина боя с матросами под хутором Климовским — одна из самых значительных и выразительных: “Григорий полуобернулся к сотне: “Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной!..” (VI, 44, 439) Мы встречаем здесь и отчаянную решимость, и яростную, бьющую через край энергию, сплавленную с ненавистью к врагам казачества. Но одно обстоятельство выделяет этот бой из всех остальных.
Конная атака повстанцев встречает такой страшный отпор со стороны обороняющихся матросов, что казаки не выдерживают и поворачивают назад, бросая своего командира на произвол судьбы. “В замешательстве, в страхе Григорий оглянулся... Сотня, повернув коней, бросив его, Григория, скакала назад”. Григорий оказался перед выбором: отступить под напором превосходящей силы или... нечеловеческим напряжением превозмочь и одолеть врага. После недолгого замешательства он выбирает второе.
“В непостижимо короткий миг... он зарубил четырех матросов и, не слыша криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым... Но наперед ему заскакал подоспевший командир сотни...
— Куда?! Убьют!..
Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул:
— Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Рррублю!..” (там же, 440)
Сверхчеловеческие усилия Григория, его самозабвение в бою приводят к надрыву, истерическому припадку.
Автор несколько раз на протяжении романа рисует отношение Мелехова к тем, кто находится по другую сторону фронта. Здесь, среди “красных”, мы встречаем и старого унтера из саратовских крестьян, и казака-хоперца. А ранее, на германском фронте, он сталкивался и с немцем, и с чехом, и с австрияком. Были и тяжелые переживания по поводу первого убитого, и спокойное, взвешенное отношение к врагу. Всегда Мелехов видел во враге человека, его человеческую природу, старался хоть как-то понять его душу. Лишь однажды чувство ненависти ослепляет и захлестывает на мгновение Григория, и он кричит в припадке: “Матросню!.. Всех!.. Рррублю!..”
Этот внезапный взрыв открывает нам нечто очень значительное в авторском построении. Для Григория Мелехова враг, с которым ведется беспощадная борьба, это не мужик (саратовский или пензенский), не предатель и изменник казачества вроде Мишки Кошевого, не иногородний, как какой-нибудь Валет. В своей борьбе Григорий защищает нечто большее, чем землю, на которой живет, чем свое достояние, свободу или даже жизнь. Надвигающаяся на него сила грозит разрушить сам окружающий мир. Грозит втоптать в землю и уничтожить создававшиеся веками основы самой жизни. А “мужики”, “иногородние” и прочие — только слепое орудие в руках этой сатанинской силы. Поэтому-то она и рождает в душе Григория слепую, безотчетную ненависть, а ее олицетворением становится “матросня”, особо отличившаяся в годы гражданской войны на поприще кровавого установления “новой жизни”.
Этот эпизод органично входит в развитие сюжетной линии Григория Мелехова. Тем ярче контраст со вставленным здесь же небольшим фрагментом, полностью противоположным остальному тексту, отрицающим и пафос борьбы, и мотивацию поступков центрального персонажа:
“Кого же <? Кровных> рубил!.. <Своих!> — И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: — <Своих!> Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти... предайте!..” (там же)
Странное чувство возникает при чтении этого отрывка. “Поганая власть”, “мужичья”, которая казакам “окромя разору ничего не дает”, является на Дону в лице вооруженных матросов. Каким образом Григорий, проникшийся “злобой к большевикам”, которые “вторглись в его жизнь врагами”, “отняли его от земли”, защищая унаследованную от прадедов, политую их кровью землю, потерявший уже в этой борьбе родного брата, может называть матросов своими, кровными?! В начале восстания именно эти матросы составляли часть “полков вонючей Руси”, которых пустили на Дон, и в результате — “кровь и разорение покрыли степь”.
Может быть, Шолохов хочет протянуть связующую нить к тем временам, когда Григорий Мелехов, впитавший основные “классовые” идеи большевистской пропаганды, зимой 1918 года вместе с Подтелковым боролся против власти Донского правительства? Напрасный труд. Первая же кровь пленных офицеров-чернецовцев на донской земле оттолкнула Григория от большевизма. Год спустя в споре с Иваном Алексеевичем он скажет, вспоминая словесный туман недоброй памяти семнадцатого года: “Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать!”
Нет, логичнее предположить иное: слова о “своих” — чужеродная “соавторская” вставка. В пользу этого говорит и сравнение разных редакций этого эпизода. Слова, изъятые из поздних редакций “Тихого Дона”, определенно указывают на попытку некоторого смягчения Шолоховым вставного фрагмента, поскольку несовместимость с основным текстом, противоположность его общему духу слишком явно бросается в глаза.
Можно было бы привести и другие примеры аномалий в тексте, но мы сознательно не станем расширять объем рассматриваемого материала. Сравнение разных отрывков показывает чужеродность таких “большевистских” всплесков в поведении персонажей “Тихого Дона”, идейную и лексическую близость “соавторского” фрагмента традиционной большевистской пропаганде, разрушение “добавлениями” логики внутренних переживаний героев, осмысления и обоснования ими своего поведения.
“Овцы погибшие быше людие мои...”
В “Тихом Доне” олицетворяет старые казачьи традиции дед Гришака, фигура которого сопутствует на протяжении всего повествования Григорию Мелехову: у старого воина должно перенять эстафету верного служения тихому Дону молодое поколение казаков.
В дни общего развала, шатания и неустойчивости казаков он единственный после прихода в хутор “красных” открыто демонстрирует верность казачьему долгу и бесстрашие перед лицом новой, “безбожной” власти.
“— Кокарду, говорю, сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такое подобное. При советской власти нельзя, закон возбраняет.
— Я, соколик, верой-правдой своему белому царю служил. А власть эта не от бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам я не присягал, так-то!.. Митюшку проводили мы в отступ. Сохрани его, царица небесная!.. Твои-то остались?.. Наказному, небось, присягали. Войску нужда подошла, а они остались при женах” (там же, 19, 389).
Таким же гордым и непреклонным встает перед читателем седой старец дед Гришака в заключительной главе шестой части “Тихого Дона”, когда он, отказавшись спасаться за Дон от наступающих красных карательных отрядов, сталкивается на пороге своего дома с отщепенцем Мишкой Кошевым, пришедшим сжечь его родной курень.
“А ты что же это? В анчихристовы слуги подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец, значит, супротив наших казаков?..” <там же, 65, 500)
Однозначно и последовательно отношение деда Гришаки к представителям новой власти. Тверда его личная позиция — вплоть до последних мгновений его земной жизни.
Особое место в романе занимает одна из центральных сцен в повстанческих главах — разговор Григория Мелехова с дедом Гришакой на Пасху, в самый разгар восстания. Ранее мы были уже свидетелями мучительных раздумий Григория и возникшей в его душе решимости подняться на борьбу за донскую землю, видели и его героическую энергию в этой смертельной схватке.
На Пасху же в кульминационный момент борьбы происходит как бы встреча двух поколений казаков. Устами деда Гришаки автор вводит в текст “Тихого Дона” тему библейских пророчеств. Вопрос о причинах происшедшего, о том, почему распалась такая, казалось, крепкая старая жизнь, в глубине души волнует многих казаков. Сопоставление событий, развернувшихся на донской земле, с библейскими как бы устанавливает для них меру и масштаб. Но, главное, оно указывает на возможные причины происшедшей катастрофы: “Овцы погибшие быше людие мои, п а с т ы р и и х с о в р а т и ш а и х...”
“Григорий вошел в горенку... Дед Гришака, все в том же армейском сером мундирчике с красными петлицами на отворотах, сидел на лежанке. Широкие шаровары его аккуратно залатаны, шерстяные чулки заштопаны. Дед Гришака держал на коленях Библию...
— Вот я и говорю. А через чего воюете? По божьему указанию все вершится. Мирон наш через чего смерть принял? Через то, что супротив бога шел, народ бунтовал супротив власти. А всякая власть от бога. Хучь она и анчихристова, а все одно богом данная. Я ему ишо тогда говорил: " Мирон! Ты казаков не бунтуй, не подговаривай супротив власти, не пихай на грех! "” (там же, 46, 446).
Удивительная метаморфоза (подмеченная еще Р. А. Медведевым)! Нарушено психологическое и символическое единство образа. Апология советской власти в устах деда Гришаки полностью выпадает из единого ряда:
старый казак не может считать советскую власть законной после начала восстания, если еще раньше даже под угрозой смерти не боялся бросить ей вызов, демонстративно шагая в церковь с “царскими” крестами на груди;
дед Гришака не мог одергивать сына, Мирона Григорьевича, чтобы тот “не подговаривал супротив власти”, поскольку сам открыто бросал этой власти вызов и з а к о н н о с т ь е е н е п р и з н а в а л;
старик неоднократно показан читающим Библию, размышляющим над ней. Попытка оправдать дьявольскую, “анчихристову” власть (“Хучь она и анчихристова, а все одно богом данная”) для него совершенно невероятна;
в главе 46 дед Гришака заговорил совсем другим языком, который типичен скорее для деда Щукаря, чем для сдержанного и молчаливого, полного чувства собственного достоинства старого казака.
Грубое “соавторское” вмешательство в текст еще заметнее там, где дед Гришака разъясняет Григорию пророчества из Книги Иеремии:
““Овцы погибшие быше людие мои, пастыри их совратиша их, и сотвориша сокрытися по горам: с горы на холм ходиша".
— Это к чему же? Как понять? — спросил Григорий..
— К тому, поганец, что бегать вам, смутителям, по горам. Затем, что вы не пастыри казакам, а сами хуже бестолочи-баранов, не разумеете, что творите...” (там же, 447)
Этот отрывок представляет исключительный интерес, поскольку здесь явственно выступает раздвоение текста: фрагмент не мог быть написан лишь одним человеком. С одной стороны, привлечение библейских пророчеств из Книги Иеремии не случайно: в них описано похожее и тоже катастрофическое время в истории Израиля (государство политикой своих вождей разрушено, а народ — то, что от него осталось, — рассеялся); направленность библейских изречений вполне ясна — это слова о лжепастырях, которые совратили народ и увели его в пропасть. (Для лучшего понимания текста приведем эти же строки из синодального перевода Ветхого завета: “Народ мой был как погибшие овцы; пастыри их совратили их с пути, разогнали их по горам; скитались они с горы на холм...” /Иер. 50, 6/) С другой стороны, вложенный в уста деда Гришаки (“со”)авторский комментарий к этим строкам свидетельствует о непонимании писавшим смысла пророчеств, форма же комментария скорее вызывает все те же ассоциации с дедом Щукарем и его байками.
Для многих поколений верующих, читавших Библию (а следовательно, и для деда Гришаки), выражение “скитающиеся по горам” имеет вполне определенный и хорошо понятный применительно к ландшафту Палестины смысл. Но о каких горах может идти речь в “Тихом Доне”, когда шолоховский дед Гришака говорит Григорию: “...бегать вам, смутителям, по горам”?
И дальнейшее прямо-таки анекдотично:
“Слухай дале: — Забыша ложа своего, вси обретающая их снедаху их.
— И это в точку! Вша вас не гложет зараз?
— От вши спасения нету, — признался Григорий...” (VI, 46, 447)
Дед Гришака в романе неоднократно читает Библию, размышляет над вопросами жизни и смерти. И его кончина предстает как пример непоколебимого противостояния неправедной, “анчихристовои” власти. Она венчает готовность честно исполнить свой долг и пройти по предначертанному пути до конца.
“После выстрела [Кошевого] дед Гришака упал навзничь, внятно сказал:
— Яко....не своею си благодатию... но волею бога нашего приидох... Господи, прими раба твоего... с миром...” (там же, 65, 501)
Вероятно, здесь, в эпизодах, связанных с дедом Гришакой, мы сталкиваемся с еще одним случаем того, что обрабатывавший и дописывавший первоначальный текст “соавтор” порой плохо понимал смысл отдельных мест в тексте, а чувства и представления персонажей, по всему судя, были ему глубоко чужды.
“Вези... пока помру...”
Ключом к пониманию образа Григория являются финальные эпизоды освободительной борьбы на Кубани весной 1920 года — заключительные главы седьмой части “Тихого Дона”. Приходит к концу борьба донского казачества (в восьмой части мы встречаем лишь отдельные эпизоды из частной жизни казака Григория Мелехова, не более того), и можно уже подвести ее итог.
После всех колебаний Григорий Мелехов, как мы знаем, сделал свой окончательный выбор, и этот выбор привел его зимой 1920 года на Кубань...
“Оставив Аксинью, Григорий сразу утратил интерес к окружающему... То, что происходило на отодвигавшемся к югу фронте, его не интересовало. Он понимал, что настоящее, серьезное сопротивление кончилось, что у большинства казаков иссякло стремление защицать родные станицы, что белые армии, судя по всему, заканчивают свой последний поход и, не удержавшись на Дону, — на Кубани уже не смогут удержаться... Война подходила к концу...
Григорий на остановках внимательно прислушивался к разговорам, с каждым днем все больше убеждаясь в окончательном и неизбежном поражении белых. И все же временами у негорождалась смутная надежда на то, что опасность заставит распыленные, деморализованные и враждующие между собою силы белых объединиться, дать отпор и опрокинуть победоносно наступающие красные части...
В станице Кореновской он почувствовал себя плохо... Врач осмотрел Григория... уверенно заявил:
— Возвратный тиф. Советую вам, господин сотник, прекратить путешествие...
— Дожидаться красных? — криво усмехнулся Григорий... — Вам лучше остаться. Из двух зол я бы предпочел это, оно — меньшее.
— Нет, я уж как-нибудь поеду, — решительно сказал Григорий” (там же. 27, 613, 616 — 617).
В минуту ставшего уже почти явным поражения в долгой и кровавой войне Григорий Мелехов ни разу не усомнится в ее необходимости, не обронит слов сожаления по поводу того, что казаки подняли знамя в этой оказавшейся для них смертельной борьбе. Григорий связывает прекращение серьезного сопротивления не с правотой, справедливостью дела, за которое воюют “победоносно наступающие красные части”. Нет, причину он видит в другом: “...у большинства казаков иссякло стремление защищать родные станицы...”
Но, значит, раньше такое стремление было! Значит, защитой родных станиц — родной донской земли — было вызвано участие казаков, самого Мелехова в жестокой и почти безнадежной борьбе! Страшная цена: гибель большинства хуторян, оставление самого хутора, смерть почти всех членов семьи Мелеховых — такова плата за верность старому укладу жизни, за мужество, проявленное при его отстаивании.
Больной, находящийся на грани смерти, потерявший в жестокой борьбе все самое дорогое, Григорий Мелехов, быть может, в одно из последних осознанных мгновений жизни подтверждает верность своему выбору. Завет верности казачьему долгу, родине, тихому Дону... Решение разделить общую судьбу...
“Над ними сияло солнце. То клубясь, то растягиваясь в ломаную бархатисто-черную линию, с криком летели в густой синеве неба станицы темнокрылых кааарок. Одуряюще пахло нагретой землей, травяной молодью. Григорий, часто дыша, с жадностью вбирал в легкие живительный весенний воздух. Голос Прохора с трудом доходил до его слуха, и все кругом было какое-то нереальное, неправдоподобно-уменьшенное, далекое...
Прохор... снова наклонился над Григорием, и тот скорее догадался по движениям обветренных Прохоровых губ, нежели услышал обращенный к нему вопрос:
— Может, тебя оставить в станице? Трудно тебе? На лице Григория отразились страдание и тревога; еще раз он собрал в комок волю, прошептал:
— Вези... пока помру...
По лицу Прохора он догадался, что тот услышал его, и успокоенно закрыл глаза, как облегчение принимая беспамятство, погружаясь в густую темноту забытья, уходя от всего этого крикливого, шумного мира...” (VII, 27, 616)
Как завещание звучат на Кубани в повозке отступающего казачьего обоза его слова — еле слышный ответ верному спутнику на дорогах войны Прохору Зыкову: “Вези... пока помру...”
Тема верности в самом широком понимании этого слова близка автору. Не случайно эпиграфом к “Тихому Дону” взяты слова старинной песни “Ой ты, наш батюшка, тихий Дон!”. В песне рассказывается о девушке, которая отвергла все попытки увлечь себя и поплатилась за это. Сохранила верность, пожертвовав жизнью.
Идея верности, даже ценой собственной гибели, — одна из сокровенных мыслей автора, стержень, на который нанизываются события и судьбы основных персонажей.
Когда в ночной степи внезапно зазвучит мужественный грубоватый голос запевалы, Григорий, лежа в повозке, почувствует, будто в него вдохнули жизнь. Следя за виртуозным пением подголоска как за движением самой жизни, казаки, отступающие за Дон, на Кубань, чувствуют прилив надежды! Кульминационный момент повествования: заканчивается лишь этап, трагический и тяжелый, в судьбе тихого Дона...
Как внешняя и мощная сила большевизм сломал старинный уклад жизни. Победила сила, но дух казачества сломить она не смогла! Все казаки уходят в отступ, не находя себе места в разоренных, развороченных непрошеными гостями жилищах, уходят, лишь бы не оставаться под ненавистной властью. Все так же сжимаются их сердца при звуках родной донской песни, все так же тянутся невидимые нити к родной земле. Вот поразительный итог эпопеи.
Старая легенда рассказывает о взятии турками Константинополя: при появлении неверных в храме святой Софии служивший литургию священник вошел в стену — он должен выйти из стены и возобновить службу, когда над святой Софией вновь воссияет крест.
Так и в романе — в темноту ночи со старинной песней уходит казачий полк. В душе казаков — щемящая боль утраты. Но бьется сердце в надежде на возрождение тихого Дона, родного их края. Это, по нашему мнению, и есть и с т и н н ы й к о н е ц р о м а н а
— глава 28 седьмой части!
История жизни и борьбы хутора Татарского закончена. Ушел вдаль, за горизонт казачий полк — и мы уже семьдесят с лишним лет в минуты внутренней тревоги и надежд напряженно вслушиваемся: не слышен ли снова цокот копыт, не настала ли минута возрождения?
ВОЗНИКНОВЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ “СОАВТОРСКИХ” ФРАГМЕНТОВ
Границы авторского текста
Пусть не покажется произвольным высказанное выше утверждение, что эпизодом со старинной казачьей песней о Ермаке, которую слушает Григорий Мелехов в обозе отступающих на Кубань казаков (глава 28 седьмой части), прерывается нить авторского повествования. Мы действительно обнаруживаем несколько признаков радикального разрыва между текстом первых семи частей “Тихого Дона” и заключительными страницами седьмой части, а также всей восьмой частью.
Глава 28 седьмой части завершает рассказ о судьбе Григория Мелехова, сражающегося против установления большевистской диктатуры на Дону. Обрыв в этом месте авторского повествования означает совпадение границ художественного пространства “Тихого Дона” и его временных рамок (и в первую очередь — судьбы одного из центральных персонажей романа, Григория Мелехова) с историей героического двухлетнего участия донского казачества в освободительной войне 1918 — 1920 годов и защите Дона от большевистской диктатуры.
1. В главе 28 имеется явная логическая неувязка в развитии судьбы персонажей. Разные части текста не стыкуются между собой, противореча друг другу. В начале главы прямо утверждается, что:
“За всю дорогу, до самой станицы Абинской, Григорию запомнилось только одно: беспросветной темной ночью очнулся он...” (там же, 28, 617)
Но с р а з у п о с л е эпизода с песней, отделенные многоточием, стоят следующие слова:
“И еще, как сквозь сон, помнил Григорий: очнулся он в теплой комнате... из соседней... донесся взрыв безудержного мужского хохота” (там же, 618) — и далее самогонка, пьяные речи, брань и т. п.
Здесь при соединении отдельных фрагментов текста Шолохов ошибся. Плохо представляя географию “Тихого Дона”, он не придал особого значения расположению на Кубани упоминаемых в тексте станиц. От станицы Кореновской Абинская станица лежит на юг, за Е к а т е р и н о д а р о м, с у щ е с т в е н н о д а л ь ш е — около Новороссийска. Поэтому “еще помнить” что-либо о пребывании в Екатеринодаре Григорий не мог, если действительно ему “за всю дорогу до самой станицы Абинской... з а п о м н и л о с ь т о л ь к о о д н о...”.
Неинтересно подробно разбирать, что дальше в тексте наговорено “плачущим пьяным голосом” Прохора Зыкова, Харлампия Ермакова, Платона Рябчикова и других персонажей, как на смотру собранных вокруг... Впрочем, вслед за Харлампием Ермаковым и нам хочется предусмотрительно воскликнуть: “Возьми у него бутылку! Выльется!” (там же, 619). Но внимание наше задерживается на словах Рябчикова: “Екатеринодар заняли! Скоро пыхнем дальше! Пей!” — которые еще раз твердо указывают на простой и очевидный факт — Шолохов не представлял, что станица Абинская лежит по пути отступления казаков далеко за Екатеринодаром. По этой-то причине он и дополнил повествование после эпизода с ночным обозом на пути в Абинскую картинами пьянства казаков в Екатеринодаре, хотя по прямому смыслу предшествующего текста казаки слушают ночью песню о Ермаке, уже оставив Екатеринодар позади. Не зная точного местоположения Абинской, Шолохов не смог без неувязок пристыковать собственную концовку к главе 28.
2. Немотивированные изменения в поведении персонажей, их мыслях, взаимоотношениях наблюдаются все чаще и чаще примерно с середины описания восстания. Подробнее этот вопрос будет рассматриваться ниже.
3. Путаница в персонажах. Описывая новую пьянку казаков в Новороссийске, Шолохов среди собутыльников Григория несколько раз называет Петра Богатырева: “В комнату... вошли Прохор, Харлампий Ермаков и... Петр Богатырев” (там же, 618). По прямому смыслу подразумевается командир повстанческой бригады Григорий Богатырев. Его двоюродный брат Петр упоминался только в главе 53 шестой части: он первым прилетел
к повстанцам на самолете из-за Донца и установил с ними связь донского командования. Мы видим, что этих двух братьев и спутал “соавтор”.
Не менее наглядно предстает и произвольная трактовка реальных исторических лиц:
“Богатырев метнул в его сторону озлобленный взгляд... сказал: “Просить будут все эти Деникины и другие б... и то не поеду!"” (там же, 622).
Для Шолохова Петр Богатырев, очевидно, фигура абстрактная, в связи с ним не возникает никаких конкретных ассоциаций. В действительности облик Петра Богатырева не имел ничего общего с тем пьяницей и гулякой, которого изобразил “пролетарский писатель”. Известна фотография Петра, напечатанная в 1919 году в “Донской волне”. Очень молодой стройный офицер, вся грудь увешана крестами. Он первым прилетел в восставший округ и в этом крайне опасном предприятии проявил себя храбрым и преданным защитником Дона. И напрасно Шолохов вложил в его уста фразу о том, что, мол, не поедет он, Петр Богатырев, вслед за всякими там “Деникиными”. Дальнейшая судьба Петра Богатырева сегодня известна. Он д о к о н ц а с р а ж а л с я в составе Русской армии Врангеля, покинул Россию во время крымской эвакуации и умер спустя много лет в эмиграции!
4. Важную информацию об обнаруженных нами изменениях в повествовании и об их характере дает изучение х р о н о л о г и и последних частей романа. Мы встречаем в тексте следующие особенности:
прекращается датировка событий по старому стилю. Все даты художественного текста “Тихого Дона” (без заимствованных фрагментов) автор дает по старому стилю. Последняя такая дата (уход казаков хутора Татарского в отступление на Кубань в главе 25) исторически достоверна и дана по старому стилю: “Выезд назначен был на 12 декабря” (там же, 25, 604);
в тексте исчезают все православные календарные даты, столь часто встречавшиеся в предшествующих частях романа, составлявшие основу скрытой, “внутренней” хронологии и с удивительной точностью синхронизовавшие линии разных персонажей;
единственная конкретная дата в тексте глав 28 и 29 п о с л е эпизода с ночным обозом — дата пребывания Григория в Новороссийске во время эвакуации Донской армии. Она стоит уже в той части текста, где самогонка льется рекой, и д а н а п о н о в о м у с т и л ю! “Утром 25 марта Григорий и Платон Рябчиков пошли на пристань” (там же, 619).
Одновременно с прекращением датирования событий по старому стилю и исчезновением православной хронологии наблюдается одно принципиальное изменение в поведении персонажей “Тихого Дона”. С самого начала книги автор многократно, в самых разнообразных формах показывает православный мир тихого Дона с его глубоко укоренившимися обычаями, православным воспитанием казаков, их собственным видением и мировосприятием. Вот, например, реакция Петра Мелехова на уход Вешенского полка с фронта в январе 1919 года:
“Отступать, значит?.. — Петро встал, крестясь на мутные, черного письма иконы, смотрел сурово и горестно. — Спаси, Христос, наелся” (VI, 13, 374).
Подобных примеров множество...
“ — Наши бьют али кто?..
— Красные, дед! У наших снарядов нету.
— Ну, спаси их царица небесная! — Старик... снял старенькую казачью фуражку; крестясь на ходу, повернулся на восток лицом” (там же, 59, 481).
У автора казаки никогда не забывают по православному обычаю перекреститься — входят ли они в курень, садятся за стол и т. п.;
“К отцу Петра Богатырева пришли старики. Каждый из них входил, снимал у порога шапку, крестился на иконы и присаживался...” (там же, 53, 467)
Проявления радости или тревоги в душах казаков неразрывно связаны с православной традицией. Вот тревожные минуты ухода близких на войну:
“Разбудили спавшую Дуняшку. Помолясь, всей семьей сели за стол...
— Храни тебя царица небесная! — исступленно зашептала Ильинична, целуя сына. — Ты ить у нас один остался” (VII, 8, 530, 533).
“Пантелей Прокофьевич, получив от хуторского атамана приказ о явке на Сборный пункт, наскоро попрощался со старухой, с внуками и Дуняшкой, кряхтя опустился на колени, положил два земных поклона, — крестясь на иконы, сказал: “...Ну, храни вас Господь!"” (там же, 21, 590).
Итак, православная тема передана исторически достоверно и играет у автора важную роль в раскрытии духовного мира тихого Дона. Эпизоды, в которых она возникает, встречаются в тексте шестой и седьмой частей практически равномерно вплоть до самых последних глав седьмой части, когда этот мотив полностью исчезает из текста. Ни в мыслях, ни в действиях казаков мы уже не встречаем “веры Христовой”, лишь иногда в лексике персонажей промелькнет то или иное общеупотребительное слово или выражение.
Параллельно с православной темой примерно в тех же границах текста мы встречаем в самых разных случаях конкретные, исторически достоверные упоминания о р г а н о в к а з а ч ь е г о в о й с к о в о г о у п р а в л е н и я. Называются представители хуторской, станичной или окружной власти, те или иные их распоряжения, приказы и сообщения, распространяемые через эти же органы местной власти и т. д. Притом центральные персонажи действуют в соответствии с требованиями этих властей (как, например, при мобилизации Пантелея Прокофьевича в конце августа или при организации отступления из хутора в декабре, когда Григорий был вызван в станичное правление).
Духовная и социальная стороны того мира, в котором живут казаки “Тихого Дона”, упорядочены: закон духовной жизни определен православием, а порядок и защита донской земли обеспечены стройной войсковой организацией, с выборными атаманами и строгой дисциплиной. В самом конце седьмой части эти особенности из авторского повествования исчезают. Однако в восьмой части романа мы не обнаруживаем взамен каких-либо картин новой жизни, даже отдаленно напоминающих подробнейшее и удивительно точное изображение старого казачьего мира первых частей “Тихого Дона”. Это тем удивительней, что именно этот период начала 20-х годов был хорошо знаком агенту новой власти на Дону, молодому продработнику М. А. Шолохову!
Язык мой — враг мой! (Изменения речи персонажей в седьмой и восьмой частях)
Начиная с главы 28, казаки все настойчивей наделяются такими чертами, как беспробудное пьянство в тяжелые минуты отступления Донской армии, отрицание всякого смысла за освободительной борьбой, которую эти же казаки вели на протяжении последних двух лет, равнодушие к собственной славной истории, короче говоря, полное моральное разложение. Эти черты возникают в тексте не вдруг. Приведем ряд характерных примеров, заметив лишь, что подобные черты после главы 28 становятся доминирующими.
Первый пример — циничные (иначе не скажешь) разглагольствования Григория Мелехова:
“Ха! Совесть! Я об ней и думать позабыл. Какая уж там совесть, когда вся жизнь похитнулась... Людей убиваешь... Неизвестно для чего всю эту кашу... Зараз бы с красными надо замириться и — на кадетов” (VI, 46, 448).
Вздорность подобных сентенций, время от времени навязываемых Шолоховым персонажам “Тихого Дона”, легко обнаруживается при сравнении с тем, что написано рядом, на этих же страницах, — например, с воззванием окружного совета к казакам и откликом на него:
“„Вашим мужьям, сыновьям и братьям нечем стрелять... Они стреляют только тем, что отобьют у проклятого врага. Сдайте все, что есть в ваших хозяйствах годного на литье пуль. Снимите с веялок свинцовые решета..." Через неделю по всему округу ни на одной веялке не осталось решет” (там же, 38, 422).
Одна из любимых шолоховских тем — ненависть Григория к “генералам” и “офицерам” Но его собственные отношения с близкими ему казаками, с которыми он прошел многие годы кровавой войны германской и гражданской, под пером Шолохова становятся точной копией той “офицерской” спеси, грубости и отчужденности, какую шолоховский Григорий приписывает офицерам:
“Прохор Зыков около сарая истово хлебал из чашки кислое молоко... — Ты, зараза, так и этак тебе в душу, службы не знаешь?.. Кто должен коня мне подать? Прорва чертова! Все жрешь, никак не нажрешься!.. Дисциплины не знаешь!.. Ляда чертова!
— Орешь, а все зря. Тоже не велик в перьях!.. Ну, чего шумишь-то?..
— Как ты со мной обращаешься?.. Я тебе кто есть?.. Езжай пять шагов сзади!..” (VII, 10, 539)
Бросается в глаза любопытное изменение лексики в речах персонажей. Например, постоянное поминание ч е р т а, да и вообще различные ругательства, которые Шолохов не жалея раздает по самым разнообразным адресам. “Черт” в этих эпизодах не сходит с уст Григория' либо других казаков, хотя в “Тихом Доне” многократно показана существовавшая у казаков православная традиция, когда даже простое упоминание черта считалось грехов:
“ — Кто это, насупротив меня...
— А черт его знает...
— К черту, — побагровев, ответил Секретев. — Сволочь проклятая. Ломается как копеечный пряник, попрекает...” (там же, 7, 524)
“Да разве же так она, война, прикончится? Черт их всех перебьет! — с отчаянием сказал Прохор”; “Вот веселая жизня заступила, да черт ей рад!”; “А черт их удержит! Растряслись по хуторам...”; “Дударев не управится. Ни черта ничего он не понимает” (там же, 9, 534 — 536).
Нельзя отнести появление “черта” в речи персонажей к последствиям длительной войны — “чертовщина” возникает в тексте как бы отдельными очагами, в эпизодах, в которых “соавтор” рисует нам совсем иной образ Григория Мелехова.
Речь Григория Мелехова: характер эволюции
Проблема языка в романе “Тихий Дон” обширна и многогранна. Для ее изучения требуются усилия специалистов разных областей знания: филологов, психологов, этнографов и т. д. Не претендуя на" исчерпывающие результаты, мы взяли для сравнительного анализа лексики разных частей “Тихого Дона” прямую речь одного из основных персонажей, Григория Мелехова, которого мы встречаем в повествовании с первых до последних страниц. Отслеживалась такая важная характеристика, как частота употребления в прямой речи диалектных слов. Удалось установить следующее.
В книге 1 “Тихого Дона” количество диалектных слов в речи Григория незначительно. Большинство из них, по Словарю Даля, указывает на Донскую область как на территорию распространения либо обладает общепризнанным, общеупотребительным значением. По количеству диалектных слов книга 2 практически не отличается от первой. Расширяется спектр их употребления. За исключением двух слов все они тоже встречаются в Словаре Даля.
Умеренное использование диалектных слов в первых двух книгах, наличие их в Словаре Даля свидетельствует о хорошем литературном языке автора и его знании местных речений. Немногословие Григория, отсутствие в его речи вульгарных слов и жаргонизмов определенным образом характеризуют главного героя, придают его характеру целомудренность, сдержанность, разумность. Рассуждения больше в мыслях, чем в речах, — одна из особенностей его склада. В целом по количеству и типу встречаемых диалектных слов в первых двух книгах романа прослеживается единая рука автора, рисующая образ Григория близкими лексическими средствами.
В книге 3 значительно увеличивается количество диалектных слов, расширяется спектр их использования в речи Григория Мелехова. Большая часть их повторяет уже присутствующие в книгах 1 и 2. Например, “гутарить”, “зараз”, “ежели” и др. Однако их употребление учащается. Начиная с главы 46, в речи Григория появляются вульгаризмы, жаргонизмы — речь засоряется, становится многословней: “похитнулась жизнь”, “мо-гешь”, “шутейно”, “скользь” и т. п.
Книга 4 по количеству и характеру используемых диалектных слов резко отличается от книг предыдущих: увеличивается их число, учащается использование ранее употребленных слов в 1,5 — 2 раза (“гутарить”, “зараз”, “ежели”, “пущай”, “ишо как” и др.);
спектр диалектных слов, вульгаризмов, жаргонизмов, откровенных ругательств становится настолько широк, что полностью выпадает из схемы их распределения в предыдущих книгах; появляется значительное число вульгаризмов, практически не повторяющих друг друга; подразумеваемый смысл используемых вульгаризмов неестествен, и введение их в разговорную речь противоречит языковой практике первых частей романа (например, “вы-щелкнуться”, “продерет и так”, “ты мне дурочку не трепи” и т. д.); появляется ряд диалектных слов, характерных для северных говоров (“совесть не зазревает”, “балабон” /тверской говор/ и др.).
Из диалектных слов, используемых в речи Григория Мелехова только в книге 4, лишь незначительная часть имеется в Словаре Даля. Однако Шолохов в своем словаре диалектных слов в конце книги объяснения им не дает. Видимо, он считал эти слова доступными и вполне понятными: из 94 диалектных слов, встречаемых в речи Григория, Шолохов поясняет только два
Итак, речь Григория в последней четверти книги 3 и в книге 4 резко отличается от предыдущих книг. Обилие вульгаризмов, жаргонизмов, слов с непонятным значением и смыслом, сомнительного происхождения, “исковерканных” слов, ругательств и т. п. рисует нам портрет как иного Григория Мелехова, так и другого автора романа. Например, только в четвертом томе “Тихого Дона” встречаются: “хреновина” (один раз), “пьяная сволочь” (два), “под разэтакую мамашу” (один), “сковородник обломает” (один), “дерьмо какое” (один), “не лапай кобуру” (один), “копти на все четыре стороны” (один) и т. д.
В тексте распределение выделенных нами диалектных слов существенно неравномерно. Слова, имеющиеся в Словаре Даля, встречаются более или менее равномерно на всем протяжении романа. В то же время значительное число диалектизмов (точнее, вульгаризмов, жаргонизмов, ругательств) в седьмой части встречается в предполагаемых “соавторских” эпизодах. Это прежде всего главы 6, 7, 9 — 11, 28 — 29 седьмой части романа и вся восьмая часть.
Чтобы дополнить полученную картину, мы одновременно обследовали еще одно произведение Шолохова, “Поднятую целину”, по тому же параметру — частоте использования диалектных слов в речи персонажей. Для сравнения была взята речь Макара Нагульнова — в некотором смысле аналога Григория Мелехова при всей условности такого сопоставления. Оба персонажа простые казаки-землеробы, близкие по характеру, темпераменту, социальному положению. Сравнение речи этих персонажей дало следующие результаты:
язык Макара Нагульнова по обилию диалектных и деформированных слов, вульгаризмов близок к языку Григория Мелехова из “вставных” шолоховских эпизодов седьмой части романа. В обоих случаях Шолохов использует большое число “новообразований” по одному-два раза;
для изобретения этих неологизмов Шолохов часто использует искаженные формы общеупотребительных слов и выражений;
в первых частях “Тихого Дона” (1 — 5) широкого применения такой языковой практики не наблюдается.
Все это подтверждает вывод относительно сложносоставного характера текста “Тихого Дона” и участия в его создании различных авторов.
Обобщим сделанные выше наблюдения и сформулируем некоторые выводы относительно заключительной, восьмой части романа.
Сужается художественное пространство. В первых семи частях действие всегда прямо или косвенно связано с широким историческим пространством: Россией начала XX века. Связи эти, от мелких деталей быта, характеристик персонажей до конкретных исторических событий, введенных в текст в полном соответствии с географией, хронологией, создают довольно жесткий каркас текста, противостоящий произвольному его изменению или редактированию
К восьмой части описываемый круг жизни сжимается до пределов отдельного хутора, отдельной семьи и т д. и существует как бы в стороне от остального бытия.
Почти исчезает историческое время. Отсутствие жесткого исторического каркаса не дает однозначно связать художественные эпизоды с внешними событиями. Мы, таким образом, не можем эти события надежно датировать и проследить, не обнаруживается ли разрывов и перестановок отдельных фрагментов, сделанных рукой “соавтора”. Содержание художественного текста, по сути, позволяет привязать его к любым внешним событиям, любому времени, производя при этом в тексте лишь минимальные редакторские изменения.
Сужается авторское мировидение. Если в первых семи частях автор создавал впечатляющую картину народной жизни, то в восьмой части мы имеем в лучшем случае фрагментарное и порой нелогичное, противоречивое изображение жизни нескольких лиц. Ни о судьбе хутора Татарского, ни о судьбе донского казачества после окончательного установления большевистской власти мы ничего не узнаем.
Особое место занимают в восьмой части несколько глав, завершающих историю любви центральных персонажей “Тихого Дона” — Григория и Аксиньи. Именно художественная сила и выразительность этих страниц неоднократно приводились в дискуссиях как веский аргумент в пользу авторства Шолохова. С нашей точки зрения, эти действительно значительные страницы “Тихого Дона” скорее всего относятся к более раннему времени и искусственно перенесены “соавтором” на весну 1921 года, на время п о с л е о т с т у п л е н и я н а К у б а н ь в 1 9 2 0 г о д у.
У нас нет возможности здесь подрооно обсуждать этот вопрос, можно указать лишь на такое важное противоречие: Григорий предлагает Аксинье (весной 1921 года) бежать от власти большевиков на Кубань. Такой план мог бы иметь место, например, весной 1918 года, но никак не 1921-го! Тогда, в 1921-м, можно было бы спасаться бегством на север, на восток, даже на запад, но не на Кубань. Там продолжалась еще война, и вся территория Северного Кавказа была буквально забита войсками Кавказского фронта, боровшегося с повстанцами-казаками. Это, наряду с разрывом в хронологии романа, в связности изложения, дает веские основания, чтобы подтвердить сделанное выше предположение о возможном финале авторского повествования в главе 28 седьмой части “Тихого Дона”. Эпизод с ночным обозом, когда казаки затаенно слушают старинную казачью песню, завершает связный, осмысленный рассказ автора “Тихого Дона” о жизни, трагической судьбе, гибели донского хутора и его казаков.
СИСТЕМА “СОАВТОРСКОЙ” ПЕРЕРАБОТКИ ТЕКСТА
Эволюция отдельных фрагментов текста
Эта проблема может быть сведена к следующим двум аспектам:
выявление в тексте мест, удаленных Шолоховым, и мест, добавленных им в позднейших изданиях;
сопоставление изменений, вносимых Шолоховым в разные фрагменты, и их типоло-гизация.
В последнем случае мы можем соотнести этот вклад Шолохова с общей направленностью исходного текста.
Григорий Мелехов
Во внутреннем монологе Григория Мелехова в начале Верхне-Донского восстания выражены его главные мысли и чувства. Изменения, которые вносились со временем в этот эпизод, безусловно, не случайны, имеют целенаправленный характер.
Изъятия
1. Шолохов устраняет резко отрицательные отзывы о красных (“полки вонючей Руси”, “пошли как немцы по Польше”).
2. Снимает негативную характеристику прихода на Дон Красной Армии — “кровь и разорение покрыли степь”.
Уместно здесь вспомнить фразу Григория из разговора с Иваном Алексеевичем, характеризующую его отношение к новой установившейся на Дону власти и также удаленную из текста в позднейших изданиях: “И ты хвалишь ее [власть] как мамаша: „хучь сопливенький, да наш"”.
3. “Мы все царевы помещики...” — эти слова, подчеркивающие сознание единства всех казаков, отсутствие “классового” расслоения, удалены.
Изъятые слова объединяет осмысленное и продуманное отношение Григория к жизни.
Добавления
1. Смягчается характеристика Красной Армии.
2. Во всех добавлениях подчеркивается мысль, что причина недовольства стоит вне общих жизненных вопросов казачества.
3. Вставленные слова (“опаляемый ненавистью”, “озлобленный” и т. д.) как бы переориентируют ситуацию, указывая на то, что причины, приведшие к восстанию казаков, имеют прежде всего личные мотивы и носят временный характер — впредь до минуты, когда исчезнет предубежденность и казаки очнутся, вернутся в лоно “родной” власти.
4. Добавленные Шолоховым слова призваны подчеркнуть бессознательный, основанный на эмоциях, в какой-то мере случайный образ действий Григория Мелехова, толкнувший его на участие в восстании.
В результате шолоховского редактирования текста происходит з а м е т н о е и з м е н е н и е о б р а з а Григория Мелехова, героя, через поступки, действия и мысли которого нам дано понять мотивацию, психологию, характер действий всего казачества в гражданской войне на Дону. Вводя в мотивацию Григория случайные и эмоциональные элементы (“до края озлобленный”, “опаляемый слепой ненавистью”, “со злостью отмахнулся... от мыслей”), Шолохов снижает значимость изображаемого до судьбы отдельного, частного лица Этому же эффекту способствует максимальное смягчение характеристики новой, “чужой” власти. Устраняются такие ее черты, которые вряд ли позволили бы Григорию в последующих эпизодах назвать эту кровавую власть своей.
Мишка Кошевой
На противоположном крае казачьего мира в “Тихом Доне” показан Мишка Кошевой, один из немногих персонажей — сторонников советской власти на Дону. Как же изображен этот представитель красных, или, если взять шире, кто реально противостоит Григорию Мелехову и всему казачеству на донской земле в кровавой драме гражданской войны? И еще один вопрос, неразрывно связанный с первым: как изменялся образ Кошевого в процессе редактирования текста?
Возьмем эпизод яростной расправы казаков с Кошевым в самом начале восстания на хуторе. Татарском Сцены восстания, в которых показан образ “большевика” Мишки Кошевого, впервые появились на страницах провинциальных изданий (например, ростовского журнала “На подъеме”) и настолько шли вразрез с господствующими пропагандистскими клише 20-х годов, что уже в столичной журнальной публикации подверглись значительной правке. Сразу бросается в глаза однонаправленность изменений, вносимых в образы Григория Мелехова и Мишки Кошевого. Фактически Шолохов стремится сгладить драматическую основу “Тихого Дона” — борьбу казачества как единого целого за свою свободу и землю.
РАННЯЯ ЖУРНАЛЬНАЯ РЕДАКЦИЯ РЕДАКЦИЯ 1941 ГОДА (“На подъеме”, 1930, №6, стр. 15—16) (VI, 27, 403—404)
Выстрел. Емельян, не роняя из рук Выстрел. Емельян, не роняя вожжей, упал с саней из рук вожжей, упал...
И на миг не пришла Кошевому в голову < — >
мысль о защите. Он тихо слез с саней, не
глянув на Емельяна, отошел к плетню. ...Кошевой спрыгнул с саней...
Кошевой без крика лег лицом вниз, ладо- < — >
нями закрыв глаза, упал не от боли... А От ожога в плече
скорее от страха... Кошевой без крика упал
вниз, ладонями закрыл глаза
(Мать Кошевого обращается к сыну)
Уходи Иди куда хошь Нехай убьют, Уходи Христа-ради уходи, но не на моих глазыньках Уходи Мишенька! Уходи! Найдут Не хочу тебя тут зрить! тут тебя
Итак, в самом раннем журнальном варианте фраза “И на миг не пришла Кошевому в голову мысль о защите” подчеркивает покорность и малодушие Кошевого: он униженно молит о своем спасении тех, кого еще накануне мог лишить жизни. Шолохов изымает из текста эту фразу и еще одну, где также содержится прямое указание на испытываемый Кошевым в минуту опасности с т р а х.
В другом эпизоде (смерть Петра Мелехова) обращенные к Петру слова Мишки Кошевого, уже запачкавшегося в крови своих казаков: “Мы вас, гадов, врагов, без слез наворачиваем”, — слишком выпукло рисовавшие жестокость и бессердечие “большевика”, опущены при последующих публикациях.
В первоначальном тексте “Тихого Дона” родная мать изгоняет раненого сына, не желая иметь с ним дела после всех совершенных им преступлений против своих, казаков. В этой сцене автор показывает отторжение казачьей средой отщепенцев, сторонников “новой жизни”. И конечно наиболее явные черты такого рода при редактировании изымаются из текста и заменяются нейтральными.
Мы видим, что при редактировании последовательно убирались или сглаживались непривлекательные, негероические черты адепта новой веры н е н а д е ж но с т ь и м а л о д у ш и е в минуту опасности и ж е с т о к о с т ь и б е с с е р д е ч и е в минуту торжества.
Оговоримся сразу, что переделка текста под давлением явной или скрытой партийной цензуры была широко распространена во все годы коммунистической власти. В принципе, изучая только изменения, которые последовательно вносил в текст Шолохов, мы не можем точно ответить на главный вопрос нашего исследования — стремился ли Шолохов приспособить текст к текущим требованиям “литературной власти”, или он переделывал ч у ж о й текст в соответствии с заданным замыслом и тогдашней политической конъюнктурой? Получить ответ можно, лишь расширив круг изучаемых вопросов.
Чужеродные фрагменты текста
Органичность отдельных фрагментов текста, последовательность (или прерывистость) развития действия романа прослеживаются при изучении какой-либо сквозной существенной характеристики. Для казаков зимой и весной 1919 года не было вопроса .более злободневного, чем отношение к новой, большевистской власти на Дону, начавшей проводить расказачивание.
Обратимся к деду Гришаке и сопоставим между собой различные эпизоды, в которых старый воин выражает свое отношение к новой власти.
ПЕРЕД ВОССТАНИЕМ. ФЕВРАЛЬ 1919 ВО ВРЕМЯ ВОССТАНИЯ. АПРЕЛЬ
1919
Я верой-правдой своему белому А всякая власть от бога. царюслужил. А власть эта не от Хучь она и анчихристова, а все
бога. Я их за власть несознаю. одно богом данная. Я Александру-царю присягал,
а мужикам я не присягал!...
Митюшку проводили мы в отступ. Мирон наш через чего чего, Сохрани его, царица небесная!.. смерть принял?Через то, что
Твои-то остались? Наказному, супротив бога шел, народ, небось, присягали. Войску бунтовал супротив власти... А нужда подошла, а они остались через чего воюете? По божьему при женах. указанию все вершится.
НАКАНУНЕ ПОБЕДЫ. МАЙ 1919
В анчихристовы слуги подался? Я ему... говорил: “Мирон! Ты Красное звездо на шапку навесил? казаков не бунтуй, не подговаривай Это ты...супротив наших казаков? супротив власти, не пихай на грех!”
Следует добавить, что оценка событий глазами других персонажей обнаруживает е д и н о е и п о с л е д о в а т е л ь н о е отношение казаков к советской власти.
М и р о н К о р ш у н о в: “Вот эта чертова власть. Она всему виновата. Да разве это мысленное дело — всех сравнять?.. Хозяйственному человеку эта власть жилы режет” .
Г р и г о р и й М е л е х о в: “...власть твоя... поганая власть. Казакам эта власть окромя разору ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Чего она дает нам, казакам?.. Всем, какие есть...”
Реплики деда Гришаки, которые мы встречаем в эпизодах начала и конца восстания, соответствуют целостной концепции автора. А отсюда со всей очевидностью следует, что беседа Григория со старым казаком на Пасху (апрель 1919 года), как она преподана Шолоховым, чужеродна основному тексту.
“Аномалии” в тексте: попытка реконструкции работы “соавтора”
В то же время сравнение отдельных аномальных эпизодов обнаруживает и определенное сходство между ними, прежде всего во внутренней структуре. В “пасхальном” фрагменте затронуты те же вопросы, что и в февральском, но освещены они иначе. Среди этих вопросов такие важные, как законность новой власти и оправданность борьбы с нею.
ФЕВРАЛЬ МАЙ <1919> АПРЕЛЬ
“Э т а” в л ас т ь:
А власть эта не от бога — — > А всякая власть от бога...
Я их за власть не сознаю — — > ..а все одно богом данная.
В о л я б о ж ь я:
Митюшку.. сохрани его, царица не- ———> Мирон наш через чего
бесная! смерть принял?
Через то, что супротив
бога шел.
З а к о н н а я в л ас т ь.
Наказному, небось, присягали ——— > Народ бунтовал
Войску нужда подошла. супротив власти.
Ч е р е з ч т о в с е в е р ш и т с я:
Вот эта чертова власть. Она всему ———> По божьему указанию
виновата. все вершится.
А н т и х р и с т:
В анчихристовы слуги подался? ———> Хучь она и анчихристова, Красное звездо... навесил. а все одно богом данная.
С у п р о т и в к о г о:
[Кошевому]: [Мирону Григорьевичу]:
...ты... супротив наших казаков? — — > Ты казаков не бунтуй, не
подговаривай супротив
власти...
Видно, что “пасхальный” фрагмент построен как зеркальное отражение, инверсия других эпизодов той же сюжетной линии. Практически каждый важный вопрос, понятие, чувство из уже затронутых ранее воспроизводятся здесь. Однако трактовка их либо прямо противоположная, либо упрощенная, примитивная. Зеркальная структура фрагмента, конечно, исключает случайность совпадений и указывает на искусственность и вторичность этого фрагмента по отношению к основному тексту и, следовательно, подтверждает “соавторское” участие в формировании известного нам текста “Тихого Дона”. Дополнение текста эпизодами, написанными с прямо противоположных позиций, служит главным источником появления в романе “неразрешимых” противоречий.
Та же зеркальная инверсия обнаруживается в эпизоде боя под Климовкой. Если в начале фрагмента написано: “Он забился у них в руках, крикнул:...— Матросню!.. Ррруб-лю!..” — то последующее добавление Шолохова, которое явно выпадает из общего текста, конструируется таким образом: “Кого же рубил!.. — И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая...” Мы видим, что “аномальный” фрагмент построен так же, как и первичный. Использованы те же ключевые слова “забился”, “крикнул”, “рубил”, но при этом в полученный текст вложен совершенно иной, прямо противоположный смысл.
Хорошей иллюстрацией шолоховского метода инверсии служит рассматривавшийся уже эпизод с толкованием дедом Гришакой Священного Писания:
Овцы погибшие быше людие мои ...а сами хуже бестолочи- (Народ мой был как погибшие баранов...
овцы)...
...пастыри их совратиша их ...вы не пастыри казакам... и сотвориша сокрытися по горам: ...не разумеете, что творите... с горы на холм ходиша (скитались ...бегать вам, смутителям, по горам. они с горы на холм).
Забыша ложа своего (забыли ...вша вас не гложет зараз? — От ложе свое) вси обретающая их вши спасенья нету,— признался
снедаху их... (все, которые Григорий. находили их, пожирали их...)
Очевидно, что речь деда Гришаки строится на чисто механическом перевертывании библейского текста: “пастыри” — “не пастыри”; “овцы” — “хуже баранов”. А превращение “вси” (все) во “вши” обнаруживает недостаточно ясное понимание внутреннего смысла обрабатываемого текста.
Повторы в тексте: метод работы “соавтора”
В тексте мы сталкиваемся с многообразным повторным использованием тех или иных его исходных элементов — от целых фрагментов до отдельных слов и словосочетаний, — причем Шолохов может и заимствовать их из книг других авторов, и брать из самого художественного текста, из других его мест, и вводить от себя.
Исправляя эпизод начала восстания, Шолохов многократно вводит одни и те же словосочетания: “Ясен, казалось, был его путь” — “Теперь ему уже казалось, что извечно не было...”; “...до края озлобленный,он думал...* —“...опаляемый слепой ненавистью, думал Григорий”.
Неразборчивость в художественных средствах и явное нарушение жизненной достоверности хорошо видны на примере того, как Шолохов вводит в роман тему большевизма. Впервые Григорий Мелехов знакомится с “идеями” в самом начале войны, в глазной больнице, из разговоров с Гаранжей. “Изо дня в день внедрял он [Гаранжа] в ум Григория досель неизвестные тому истины...” (III, 23, 158) — и тому подобное в духе пропагандистских штампов 20-х годов. “Странно” не только то, что Григорий невозражает малограмотному, нахватавшемуся большевистских словечек (“хвабрыкант”) Гаранже, но прежде всего то, что таких возражений — “н е б ы л о и х и н е л ь з я б ы л о н а й т и”.
Оставляя в стороне многие внутренние противоречия текста этой главы, укажем лишь на одно “необъяснимое” обстоятельство: спустя почти три года, в 1917 году, т о ч н о т а к и м и ж е словами казак Лагутин будет убеждать в правоте “большевистских идей” офицера и монархиста Евгения Листницкого!
Гаранжа забивал его [Григория] ...несложными убийственно- в тупик простыми,убийственно- простыми доводами припер его простыми вопросами... [Листницкого] казак к стене.
...был бессилен противопоставить ... понимал, что бессилен ему[Га ранже] возражения, не было противопоставить какой- их и нельзя было найти. либо веский аргумент...
...сам он в душе чувствовал правоту ...заворошилось наглухо
Гаранжи... упрятанное сознание
собственной неправоты. (III, 23, 158) (IV, 12, 211)
В заключение можно сформулировать несколько предположений. Текст некоторых фрагментов вторичен, то есть создавался на основе механической переделки фрагментов основного текста. При этом использовались методы:
зеркальной инверсии, когда сохранялась и перенималась внутренняя конструкция первичного текста;
удвоения текста, когда объем формируемого текста увеличивался за счет повторения в новом месте и несколько иной форме уже имевшегося содержания;
сохранения в новообразованных фрагментах лексики заимствуемых и “размножаемых” эпизодов.
Опять-таки можно определенно говорить о реальности “соавторского” участия в переработке и редактировании текста “Тихого Дона”.
ВОСЬМАЯ ЧАСТЬ “ТИХОГО ДОНА”
“...с великой душой служил советской власти”
Непрерывная линия авторского повествования о том, как “край родной восстал за честь Отчизны; за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол...”, обрывается в конце седьмой части “Тихого Дона”. Наши умозаключения были бы неполными, если б мы хотя бы бегло не спроецировали их в восьмую часть. Выше уже говорилось, что ядро восьмой части — завершение истории любви Григория и Аксиньи — следует отнести к более раннему времени повествования (1918?) и что в 1921 год эпизоды эти перенесены искусственно, рукою “соавтора”. Проследим теперь, как завершается в заключительной, восьмой части романа развитие образа Григория Мелехова.
Поздней осенью 1920 года Григорий Мелехов возвращается домой с врангелевского фронта. О его судьбе в последний год жизни, об отношении к прошлому, к установившейся советской власти мы достаточно подробно узнаем из его мыслей и рассуждений.
Прежде всего мы сталкиваемся с совершенно иным отношением к войне. Место сознательного защитника родной земли занял безучастный, сторонний наблюдатель:
“И в армии, и всю дорогу думал, как буду возле земли жить, отдохну в семье от всей этой чертовщины. Шутка дело — восьмой год с коня не слазил! Во сне и то чуть не каждую ночь эта красота снится: то ты убиваешь, то тебя убивают...*
“Боится, что восстание буду подымать, а на черта мне это нужно, — он и сам, дурак, не знает... кабы можно было в Татарский ни белых, ни красных не пустить — лучше было бы” (VIII, 7, 657, 658).
Перед нами совершенно другой человек, из другой эпохи, с иным наоором мыслей и чувств! Своя казачья власть превратилась для Григория в ихнюю власть “генералов”. Если раньше красные “вторглись в его жизнь врагами”, надо “бездумно биться” с теми, кто “казаков продал”, то в восьмой части “Тихого Дона” после чудесного преображения Григорий заявляет, что он “с великой душой служил советской власти”.
За что же сражается Григорий Мелехов?
ПЕРЕД ВОССТАНИЕМ ОСЕНЬ 1920 ГОДА
Чего она дает нам, казакам? Да чтоб я ихнюю власть опять
устанавливал? Генералов
Фицхелауровых пригла ВОССТАНИЕ шал? Я это дело опробовал раз,
а потом год икал, хватит,
ученый стал, на своем горбу Они вторглись в его жизнь все отпробовал! врагами... Бездумно биться с теми, кто хочет отнять жизнь, право на нее..
ВЕСНА 1919 ГОДА ОСЕНЬ 1920 ГОДА
Матросню!. Недавно, когда подступили к Крыму, Всех!.. довелось цокнуться в бою с корниловским
Рррублю!.. офцером — полковничек такой шустрый,
усики подбритые по-англицки, под
ноздрями две полоски, как сопли, — так я
его с таким усердием навернул, ажник
сердце взыграло! Полголовы вместе с
половиной фуражки остались на бедном
полковничке. .. и белая офицерская
кокарда улетела. Вот и вся моя
приверженность!
Дело не только в том, что разрушается цельность образа верного сына Дона. Григорий Мелехов в разное время будто бы бездумно рубит налево и направо всех, кто по стечению обстоятельств попадает ему под горячую руку, а потом, когда нужно (“соавтору”), или раскаивается в содеянном (“Кого рубил?.. Своих!”), или вспоминает об этом с удовлетворением. “Соавтор” дорисовывает образ отменного садиста, смачно и с подробностями рассказывающего о расправе над корниловским офицером. Достаточно сравнить эти слова с описанием первого боя Григория на германской войне в Галиции, вспомнить чувства, которые испытал Григорий к первому убитому им человеку, чтобы усомниться (даже с учетом всего происшедшего впоследствии) в возможности подобной метаморфозы.
“...промежду офицеров был, как белая ворона”
В монологах восьмой части Григорий не раз повторяет мысль о вредоносности офицерства как такового и пытается при этом, оправдывая себя перед “родной” властью, свести к случайности и свое собственное офицерство, и участие в борьбе на стороне “белых” Интересно, что в конструкции этих проклятий по адресу “офицеров” встречается “традиционная” инверсия
ЗИМА 1919 ГОДА ОСЕНЬ 1920 ГОДА
<VIII, 7, 658)
[Иван Алексеевич] Кровью заработал этот проклятый Мне руку, как ровне, дал офицерскийкий чин, а промежду
офицеров был, как белая ворона.
Они, сволочи, и за человека меня
сроду не считали. Руку гребовали по
давать... да чтобы я им после этого
Под разэтакую мамашу!
Грубая и вульгарная, ни на чем не основанная исторически брань, адресуемая русскому офицерству, может быть соотнесена лишь с агрессивной и лживой советской пропагандой, сеявшей ненависть ко всем силам общества, способным оказать сопротивление новой власти. Ранее в тексте мы встречаем иное отношение Григория Мелехова к своему офицерскому званию.
Когда во время отступления на Кубань зимой 1920 года ночью неизвестные будут рваться в хату, где Григорий остановился вместе с Аксиньей, он с твердостью скажет непрошеным гостям:
“— Я — сотник девятнадцатого Донского полка... Вы что это, милые станичники, развоевались?..
— Слухай ты, ваше благородие, или как там тебя... Мы видим, что офицер из тебя лихой” (VII, 26, 610).
Упрощенная и примитивная трактовка офицерства тянется у Шолохова еще от эпизодов седьмой части с участием “генерала Фицхелаурова”. В разговоре начштаба Копылова с Григорием Мелеховым очень ярко отразились шолоховские представления об офицерах:
“Правда, ты офицер, но офицер абсолютно случайный в среде офицерства. Даже нося офицерские погоны, ты остаешься... неотесанным казаком. Ты не знаешь приличных манер, неправильно и грубо выражаешься, лишен всех тех необходимых качеств, которые присущи воспитанному человеку. Например: вместо того, чтобы пользоваться носовым платком,как это делают все культурные люди... И после этого ты еще обижаешься, что офицеры к тебе относятся не как к равному. В вопросах приличий и грамотности ты просто пробка!” (там же, 10, 539 —540)
Григорий в своих антиофицерских речах постоянно подчеркивает, что он “сын хлебороба”, “безграмотный казак”, “какая я им родня”. Здесь и проявляется незнание Шолоховым донского казачества. В действительности между рядовыми казаками и казачьими офицерами не существовало пропасти: офицерские кадры готовились здесь же на Дону, в Новочеркасском военном училище. Практически каждый здоровый и грамотный казак мог в него поступить. И хотя Григорий такого училища не кончал, вряд ли у него могло быть чувство ущербности по отношению к более образованным офицерам .
Узы, связывавшие рядовых и офицеров, в донских полках оказались в 1917—1919 годах намного прочнее, чем в остальной армии, — почти не было случаев выдачи своих офицеров, сохранялась некоторая дисциплина и т. д. Из Новочеркасского училища вышли и будущие защитники тихого Дона, лихие казачьи генералы Секретев, Мамонтов, Гусельщиков и многие, многие другие. Кстати, все они были самого простого происхождения.
И опять мы встречаем повтор при создании нового эпизода. Сравните две реплики Григория:
ИЮНЬ 1919 ГОДА ОСЕНЬ 1920 ГОДА (после встречи с Фицхелауровым)
Я б его потянул клинком через Я его с таким усердием навернул, лоб ажник черепок бы его ажник сердце взыграло! Полголовы хрустнул! вместе с половиной фуражки остались на... полковничке.
Подведем некоторые итоги тому, за что же сражается на донской земле Григорий Мелехов. Две различных, непримиримых линии находим мы в тексте. Одна выражена словами: “заблудились мы, когда на восстание пошли”, “замириться и на кадетов”, “не болел душой за исход восстания” — и заканчивается многочисленными изъявлениями ненависти к офицерам. Другая — эпизод отступления казаков на Кубань в феврале 1920 года — показывает Григория Мелехова как активного, сознательного и думающего участника сопротивления. Процитируем снова важные для понимания его образа места: “Он понимал, что настоящее, серьезное сопротивление кончилось” , “...иссякло стремление защищать родные станицы”, “И все же временами у него рождалась смутная надежда на то, что опасность заставит... силы белых объединиться, дать отпор и опрокинуть победоносно наступающие красные части”.
Находясь на пороге смерти, он продолжает анализировать ход борьбы, реально и трезво прогнозирует ее исход. И вместе с тем разделяет судьбу казачества, остается в рядах защитников Дона до конца.
“СОАВТОРСКАЯ” РАБОТА НАД ТЕКСТОМ: ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ
Изучение текста “Тихого Дона” выявило многочисленные аномальные места, искажающие единое художественное поле или явно из него выпадающие. В каждом отдельном фрагменте, как в случае с “идеями” Гаранжи или с толкованием Библии дедом Гришакой, можно пытаться найти разные оправдания или объяснения наблюдаемого отклонения. Однако, рассматривая все эти случаи совокупно и сопоставляя их с последовательным, цельным движением повествования, можно прийти к ряду обобщений. Прежде всего — насчет характера редакторских вмешательств в текст.
Связанные воедино судьбой Григория Мелехова, несомненно олицетворяющего в глазах автора само казачество и его трагическую участь, аномальные отрывки обнаруживают прежде всего свою ч у ж е р о д н о с т ь по отношению к основному массиву текста. Выраженные в них чувства и внутренние раздумья, отношение к событиям и даже сама лексика героев — вес чуждо, подчас противоположно тому тексту, в который эти фрагменты введены.
Чужеродность фрагментов приводит к нарушениям л о г и ч н о с т и повествования и внутренней логики художественных образов, к появлению в тексте явных или скрытых п р о т и в о р е ч и й. Так, героика вдруг ненадолго сменяется предательством, на смену внутренних мучительных раздумий над жизнью приходит безоговорочная любовь к “родной” власти и столь же безоговорочная ненависть к “генералам” и “офицерам”, вместо чистой народной речи — ругань и жаргон городских низов 20-х годов. Вместо сознательного и бесстрашного защитника родины — вояка-садист, которому будто бы все равно, когда, где и кого рубить.
Очень важно, что эти нарушения и искажения художественного поля носят вполне л о к а л ь н ы й характер. Не найти ни продолжения в последующем тексте встречающихся в этого рода отрывках идей и образов, ни каких-либо оснований на предшествующих страницах романа для такого кратковременного поворота темы. В каждом подобном случае решается как бы локальная задача по “исправлению” или “дополнению” текста.
Пути и методы решения М. А. Шолоховым этих “частных” задач довольно стереотипны. Здесь мы уже указывали на в т о р и ч н о с т ь: новообразованный фрагмент возникает, как правило, на основе исходного, базового фрагмента текста, отталкиваясь от содержания или лексики которого Шолохов и создает свои дополнения.
Н е с о в м е с т и м о с т ь авторского и соавторского текстов гораздо глубже частных противоречий. С самого начала мы видим в Григории Мелехове не просто цельную натуру:
за всеми его человеческими слабостями и внутренними коллизиями все-таки стоит не разрушенный еще мир старой русской дореволюционной жизни, в котором люди имеют целостное мировоззрение, устоявшиеся понятия о вере, семье, родине и воинском долге. Именно эта нравственная основа, на которой строилась жизнь человека в России, и отсутствует в тех спорадических “блуканиях” Григория Мелехова, на какие обрекает его Шолохов своими добавлениями.
Осознанное отношение к жизни, стремление разобраться и с в о и м умом понять происходящее дополняются твердой волей и решимостью отстаивать с в о й в ы б о р. Защищая свое чувство к Аксинье ценою разрыва с семьей, отечество — от внешних врагов, рискуя жизнью на фронте, родную донскую землю — от безжалостного порабощения, Григорий осознанно и неуклонно следует выбранному им пути.
Психологизм редакторских включений идет в р а з р е з с психологией персонажей “Тихого Дона”. Шолохов выдвигает на передний план бессознательность и случайность действий героев, полную зависимость их поведения от внешних обстоятельств; отсутствуют либо прямо отрицаются моральные основы поведения и выбора своего пути; персонажи постоянно понуждаются мысленно оправдываться перед “родной” властью. Более того, в добавленных фрагментах у Григория Мелехова теряется цельное отношение к жизни — шолоховская характеристика “от белых отбился, к красным не пристал” вполне точно передает важнейшую черту, привнесенную соавтором в его характер: аморфность.
Метания в поведении Григория Мелехова, потеря им твердости духа и нравственной опоры рисуют нам в рассмотренных фрагментах не просто другого человека — человека и н о й э п о х и. В его сознании на переднем плане мы встречаем набор и д е о л о г и ч е с к и х и п р о п а г а н д и с т с к и х большевистских ш т а м п о в (порой напрашивается явная аналогия со сценами ряда известных фильмов 20 — 30-х годов) , причем штампов более позднего времени: второго послереволюционного десятилетия. Григорий Мелехов шолоховских дополнений — это г е р о й с о в е т с к о й л и т е р а т у р ы, среди создателей которой был и молодой тогда, н а ч и н а ю щ и й “донской” писатель М. А. Шолохов.
Принимая во внимание и результаты первой части исследования, зададимся вопросом:
что же нового можно сказать о “тайнах” “Тихого Дона”, о предыстории создания текста и его авторе (авторах?)?
Фундаментальный вывод, который можно сделать на основе проделанной части исследования, относится к тексту романа, его структуре и составу. С первых же глав в тексте обнаруживается обширный слой, обязанный своим появлением другому автору — соавтору. Его работа над текстом сводится к исправлению и редактированию исходного авторского текста, а также дополнению этого текста фрагментами и эпизодами, либо взятыми из книг других авторов 20-х годов, либо написанными непосредственно соавтором. В самых различных случаях соавторской работы наблюдается и нечто общее. Это не просто многочисленные ошибки при описании Донской области, исторических событий, психологии и быта казачьего мира. Соавтор раскрывается нам как человек, далекий от казачества, Дона. А постоянная тенденциозная обработка и нивелировка текста в духе большевистской идеологии и пропаганды выставляет соавтора, помимо всего прочего, неким представителем новой власти, проводником ее идей и установок.
Таким образом, М. А. Шолохов, создав “свое” произведение, во многом уничтожил и разрушил художественный мир первоначального “Тихого Дона”. Получившийся гибрид в сиду раздвоенности авторской мысли, расщепленности идейной и психологической основы ведет к сбою читательского сознания, особенно когда речь идет о новых поколениях читателей, ориентированных на “Тихий Дон” как на классическое произведение русской литературы XX века. Ведь данный текст оставляет открытым вопрос: на чьей же стороне была правда? Кто виновен в том мученическом пути, которым идет наш народ по сей день?
Еще один фундаментальный результат дает попытка освободить текст “Тихого Дона” (хотя бы мысленно) от соавторских наслоений. Авторский текст в этом случае распадается на несколько полунезависимых произведений. Так, например, предвоенные главы “Тихого Дона” написаны человеком, у которого еще не выработалось в результате многолетней войны и революции катастрофического сознания и видения мира. Начало мировой войны (третья часть романа) описывается скорее в героической тональности, мы еще не сталкиваемся ни у персонажей, ни у самого автора с чувством усталости и безнадежности, которым (после двух лет кровопролитной борьбы) окрашено повествование в четвертой части романа.
И наконец, революция и гражданская война — показанные совершенно другими глазами, чем довоенный казачий мир или же первые месяцы германской войны. Однако самое важное заключается в том, что в тексте “Тихого Дона” по мере развития повествования о событиях гражданской войны обнаруживаются радикальные изменения фабулы и сюжета.
Все это может означать, что автор писал свой “Тихий Дон” одновременно, синхронно с изображаемыми в нем событиями. В соответствии с ними автор неоднократно корректировал текст и даже радикально менял ход повествования. Основной объем “Тихого Дона” создан не позднее 1918 — 1919 годов, но подробный разговор об этом — в следующей части нашей работы.