Публикация Владимира ГЛОЦЕРА

Должен признаться с первых слов, что я не так уж много знаю о Евгении Николаевой, не упоминаемой ни в каких энциклопедиях и справочниках, кроме каталога библиотеки Тарасенкова. Ее имя всплыло в моих занятиях Черубиной де Габриак. Черубина познакомилась с нею в Екатеринодаре в самом начале 20-х годов и, видимо, привязалась к ней. Николаева входила в Птичник, кружок поэтов и непоэтов, где “каждый назывался именем какой-нибудь птицы” и в котором были Маршак, его брат Илья (впоследствии известный автор научно-художественных книг для детей М. Ильин), их сестра Лия (в будущем детская писательница Елена Ильина), Елизавета Ивановна Васильева (Черубина де Габриак), Ирина Карнаухова (будущая фольклористка и драматург) и другие.

Отношение же Евгении Николаевой к Черубине, как и остальных молодых поэтов и непоэтов, было самое почтительное. За Черубиной тянулась легенда о ее блистательном взлете в поэзии. И Е. Николаева была среди тех, кто посвящал Черубине свои стихи (у нее таких несколько).

Что же я знаю точно? Знаю, что Евгения Константиновна Николаева родилась в 1902 году в семье инженера; что считала себя литератором и жила на литературный заработок; была одинока, не замужем; писала стихи и прозу; печаталась с 1924 года, в журнале “Россия” и в альманахе “Литературная мысль”; в начале 30-х годов жила в Москве, на Арбате. Это все из анкеты члена Московского групкома писателей, заполненной Николаевой в апреле 1934 года.

В 1927 году Евгения Николаева служила в московском издательстве “Узел”, том самом, для которого В. Фаворский награвировал свою известную издательскую марку — перевитые узкой лентой карандаши и ручки, вместе с розой, в одном пучке (узел). Здесь вышел ее первый — и единственный — сборник стихотворений “Разговор с читателем”. Двадцать одно стихотворение. Скромным, по нашим понятиям, тиражом — 700 экземпляров.

О чем же хотела говорить с читателем поэтесса ? О любви. Только о любви и ни о чем больше! Об одиночестве. Разлуках с любимыми. Горечи разлук. Сладости встреч.

Во все времена это называли лирикой. Да, у нее был лирический дар. Не очень сильный, но безусловно подлинный.

Пожалуй, она жила от одной любви до другой, и вся ее жизнь, ее годы измерялись этой любовью — одной, другой, третьей... которую мы, явно снижая высоту чувства, называем привычно романами. “Я очень много могу вынести,— писала она позднее своему другу,— когда у меня полное сердце... когда меня любят и я люблю”.

В московской литературной среде она свела знакомство с Виктором Шкловским, Алексеем Крученых, Николаем Харджиевым, Теодором Грицем... Последний, кстати, был одним из редакторов ее очень хорошей исторической повести для юношества (скорее, для детей); “Корабль купца Романова”, изданной в “Молодой гвардии” в 1931 году,— повести из времен Степана Разина, о голландце, корабельном мастере Стрюйсе и его шестилетнем пребывании в Московии, которая увидена его глазами. Ей удавалась и проза. И она, как писала в той анкете, работала “над историч<еской> книжкою „Бунт и бунтари XVII—XVIII в." для „Мол<одой> Гв<ардии>"” и писала “книгу рассказов”. Где все это теперь ? куда кануло ?

Вообще, о ее жизни в 30-е годы мне известно еще меньше, чем о 20-х. У нее был туберкулез, она часто лечшась в санаториях. Наверное, продолжала писать стихи, но ее стихотворения 30-х годов я не нашел.

Дальнейшее, что я знаю о Евгении Николаевой, связано с войной. В ноябре 1941 года она эвакуировалась на Урал, в Свердловск. И очень скоро об этом пожалела. Здесь не было ни друзей, ни литературной среды, ни работы. Она ездила на уборочную в колхозы, писала частушки, подписи к плакатам (“Дайте больше овощей Для супов и для борщей”). И рвалась в Москву. “Живем мы тут очень тускло,— писала она в Москву Алексею Крученых.— Поэты плохие, писатели тоже. <...> Во главе поэтов — Садофьев. Требования очень сниженные, даже страшно. Я чувствую себя, как в обмороке все время” (письмо 26—30 марта 1942 года). Но Москва была для нее закрыта, на вызов ни от кого и ниоткуда надежды не было, и она стала рваться на фронт. “Мне трудно жить в тылу, окопавшись в кустах,— писала она Крученых в марте 1942 года.— Я недавно видела „Разгром нем<ецких> войск под Москвой", и мне так горестно и стыдно, что меня нет там! Пусть лучше смерть, чем жить тут”. Ее ничто не останавливает в отрешении ехать на фронт, даже обостренье туберкулеза и кровохарканье. И она добивается своего. Она на фронте. Вольнонаемная во фронтовой газете “Вперед на врага”. Тут, конечно, свои тяготы. Плохое питание. Изнурительная, сутра до вечера, черновая работа в газете. Но она довольна. Она сочиняет стихотворные подписи к карикатурам, пишет стихи для газеты. “Здесь на фронте — и не только на нашем, но и на других — меня знают, и я имею успех,— сообщает она своему другу Нине Хведчень-Григорович.— Получаю от читателей письма, а когда с кем-нибудь встречаешься в новом месте, меня спрашивают: „Это Вы — Николаева". Приятно'” Но “начальству нет дела до того, что ты — писательница, раз ты не член Союза писателей” Теперь она рвется с фронта в Москву. Однако еще задерживается в газете, чтобы “собрать сборник фронтовой лирики”, и ожидает весны, “боясь холода в Москве” Все сильнее она чувствует, что больна, но, встретив фронтовую любовь и одержимая патриотическими чувствами, старается не замечать болезнь. Вместе с войсками, со своей редакцией она продвигается по Германии. “Война заставляет держаться на общем молодом уровне,— говорит она в письме к Крученых 17 февраля 1945-го.— Скидки на возраст нет. На марше все равны”.

Сразу после войны она оказывается в Риге, где еще служит в военной газете. И потом возвращается в Москву.

Были в ее письмах военных лет настораживающие мотивы. “Я неожиданно стала из лирика сатириком”,— писала она Крученых в марте 1944 года. И о том же подруге, Хведчень-Григорович “У меня наберется сатиры и шаржей на небольшую книжку”. Да, шутливые, сатирические стихи, профессиональные, но не блестящие, она писала, но лирика, видимо, ушла от нее навсегда. Перебивка войной, потеря истинной литературной среды и, главное, то неведомое, необъяснимое, что рождает лирика, она утратила. Стихотворений, равных ее строчкам 20-х годов, я, признаться, не знаю.

Не знаю даже, где и когда она умерла. Вероятно, в Москве, году в 49-м. “Какая грустная у меня судьба! — восклицала она в письме к подруге.— Нет для меня на свете мужи! Не нашлось раньше, тем более не найти его и теперь”.

В Российском государственном архиве литературы и искусства (бывшем ЦГАЛИ), где хранятся и цитируемые мной письма, я разыскал автографы стихотворений Евгении Николаевой и представляю их читателю “Нового мира”. Два стихотворения из печатаемых на этих страницах входили в ту малотиражную книжку “Разговор с читателем”