ОЛЬГА ПОСТНИКОВА
*
БАБЬИ ПЕСНИ
* * *
Мне старуха-соседка икону дала.
Я не то чтобы к сердцу заботу брала,
Но уж как принесешь ей пакет молока —
Будешь родная дочь на века.
Три окошка подвальных глядят на закат,
Три лица беспечальных со снимка глядят:
Двое братьев родных да жених не жених,
Никого-то из них не осталось в живых.
Все до пенсии тянет, до второго числа,
У ней ветка не вянет, что домой принесла.
Оттого и осталась лицом молодой,
Что всегда умывалась ледяною водой.
Империя
Я устала от злобных твоих поцелуев.
Гневной мамкой не стой надо мной!
Неужели страною воров и холуев
Ты останешься в правде земной?
Ведь сегодня последний звонарь умирает,
Снова благовест нем и набат,
И под серными ливнями злато сгорает,
И на брата ощерился брат.
Взгляд притушен крысиной тоской отчужденья,
Все бегут, все раскиданы врозь.
Неужели вот эти черты вырожденья —
Грозной нации апофеоз?
Ты не плачешь об этом растоптанном люде,
Ты погубишь верней, чем спасешь.
Головой Иоанна на кованом блюде
Ты сама себя кротко несешь.
Так и Рим погибал и, боясь воскресенья,
Он пощады не дал никому.
Где уста, что вещали любовь и спасенье,
Где глаза, что глядели сквозь тьму?
Но и злая острожная даль Акатуя
Озаряется скудной весной.
Не приемлю посмертную дань поцелуя,
Рано доски смыкать надо мной.
1988.
Вы зачем обмываете меня,
Вы зачем одеваете меня,
Вы зачем укрываете меня,
Вы зачем зарываете меня?
Не дала силы сыну моему,
Не дала счастья мужу моему,
Не дала света дому моему,
Не нужна стала больше никому.
Вы меня провожаете туда,
Где вина неизбывна навсегда,
Где ни сна, ни поденного труда,
Ни огня покаянного стыда.
Но цветет белым кружевом покров,
Но цветет белой сливой край дубров,
Но цветет в синих жилах моя кровь,
Не хочу поминальных я даров.
Не готова родня моя рыдать,
Не готова к разлуке моя мать,
Не готова душа моя летать,
Не готова пред богом я стоять.
Дайте мне только день один прожить,
Чтоб сорочку кроеную дошить,
Чтоб сыночка мне на ночь уложить
Да у матери прощения просить.
Подражанье староверам
Фамилия
Наш род на исходе, но нет, не безлюбье мужское
Поповского корня обильный обрезало цвет:
Для этой державы обычное дело мирское —
Мужей истребили, и больше фамилии нет.
Придет эпидемия — сына семья потеряет,
Придет революция — старшие братья в расход,
А в тридцать втором всех останных судьба добирает,
Бабьё пощадит, но навеки отцов отберет.
И только война пожалеет, присудит “без вести
Пропал”, чтобы матери все-таки младшего ждать.
Ни песен, ни пенсий... Назначит несчастной невесте
Библейскую жажду плодиться да право рыдать.
Вотще Веселовский в трудах перечислил подъячих [1] —
Изведено семя! Тебя только Бог и упас,
Малец некрещеный, сестрою рожденный в безбрачье,
Но серостью глаз, но строптивостью вышедший в нас.
* * *
Судьба моя — пожизненная ссылка
В усталые и мутные глаза,
Где алчно монопольная бутылка
Злаченые затмила образа,
Глаза, где я дроблюсь не отражаясь
И в потный ком прессуется людье...
Но дай сберечь простую эту жалость
И это сострадание мое.
О, награди всей горечью печали,
Тем среднестатистическим лицом,
Где нет уже божественной печати,
Где сходства нет ни с дедом, ни с отцом.
И спит мое возвышенное слово,
Но я в долгу до смерти у него,
Двужильного, святого, испитого,
Несчастного народа моего.
Не дав идти в холерные бараки,
Трудом инопородность превозмочь,
Поставь меня в толпу, когда во мраке
Ты явишься, сжигая эту ночь.
* * *
По садам, по брошенным садам
Я бреду, проваливаясь в ямы.
И Москва, прокуренный содом,
Мельтешит обманными огнями.
Чьи-то дни, о, сладостные дни
Погребли под сором и суглинком.
В черных трубах, на траншейном дне
Спрятаться бы камнем невеликим...
А весной так больно деревам,
Так их жаль — ободранных, избитых...
Боже мой, так много даровал,
Но достаток отнят как избыток.
Дай мне силы защитить мой дом,
От безумья дай ты мне отсрочку!
Я целую вишенную почку,
Горький цвет, что мне в утешенье дан.
* * *
Люблю тебя, кладбищенский люпин,
Мой альбинос, мой синий, розоватый...
И этих уз не в силах разорвать я,
Мне гробовых не разомкнуть объятий,
Не сдвинуть ряда тех дерновых спин.
Вот так придет в Никольское мой сын
Сажать цветы, подобно всем сиротам.
Придет один, уйдет навек один,
Моей виной промучась до седин,
Наследным одиночеством измотан.
А по российским жальникам пустым —
Как будто бы процветшие кресты.
И символом родства и захолустья
Стоит люпин — в соцветьях и стручках.
Не о себе и плачу и молюсь я —
О бедных детях, слепых стариках,
В ком жизнь взяла, кому я жизнь дала,
Чей путь еще на этом свете длится,
В чьих милых лицах, в чьих похожих лицах
Я родственной улыбки так ждала.
* * *
Марии Аввакумовой.
Когда же Мария спросила меня:
“Зачем ты все время больна?” —
Я ей не сказала, живучесть кляня,
Что жизнь мне совсем не нужна.
Мария, Мария, тебе ль вопрошать,
Успения ты ль не ждала,
Где можно уже не смотреть, не дышать,
Где пенье и теплая мгла!
Но бледный ребенок глядит на меня,
Он к мукам земным не готов,
И рано мне спать у свечного огня,
Закутанной в белый покров.
Мария, возрадуйся вместе со мной:
Мы мир с ним приимем вдвоем,
И каждою, каждой минутой земной
Спасаюсь я в сыне своем.
* * *
Жизнь потеряла ценность. Инстинкт продолжения рода,
Закон сохранения вида полностью преодолен.
Так лемминги, чтоб тонуть, бегут в океанские воды,
И тесный гон олений жаждой гибели распален.
Нам стало почти все равно: умереть или забыться.
Пьянство и бутифос или тяга в чернобыльский лес...
Ведь целый народ был отравлен пафосом самоубийства,
Точно навек был оставлен промыслом скорбных небес.
Что мне делать? Меня не хватает на все это горе,
Мало моей свечки, чтобы пройти сквозь ночь.
Господи, как мне страшно: ближнему я не опора,
Ближнему не помогаю — дальнему как мне помочь?
На интернатских детей недостало моей заботы,
Тысячи стариков в нищей немощи — я не взяла,
Я обманутых девочек не уберегла от абортов,
От Афганистана мальчиков не спасла.
И своего ребенка я мучаю непониманьем,
И к своей матери редко я прихожу.
А друг мой умер в Израиле, друг мой погублен изгнаньем.
Бог меня спросит об этом — и что я тогда скажу?
За злобу в очередях мне тоже не будет прощенья.
Как я хочу поверить воскрешенью погибшей страны...
Но и в славянское свято [2] , в тысячелетье крещенья
Нет исповедальни слушать мои вины.
1988.
Радиация
Прощай и прости, что хлеба не преломили,
Что общего дома не знали и бедности не разделили.
Но тем отчужденьем себя наказали мы сами...
Омыла бы ноги твои и отерла своей головы волосами,
Сожженные известью и неистовым излученьем,
Но их ты не дал целовать, ты выбрал бред и мученье.
Не верил любви, а когда в примирении кратком
Ожоги твои умащала шиповника красным экстрактом,
Чей запах вмещает плодов ворсистую мякоть
И масло целебное тригональных зерен,
Как трудно мне было глядеть на тебя и не плакать,
Но нежности этой моей ты не был покорен.
И в утро не мог пробуждением долгим упиться,
Ведь мстительный мир матерьяльный,
Уже опоил тебя мертвой тяжелой водою,
Уже затуманил глазницы предсмертной слюдою.
Цветочница
Красная лампада горит
перед большой богородицей
с простонародными косами.
Царские врата украшены
гирляндами крупных белых ландышей,
их сплела моя бабка.
Женам пропавших без вести
некуда ходить на могилы.
Они ставят венки
и букеты бумажных цветов
в хатах перед довоенными фотографиями
мужа и детей.
Вот как делают красные маки:
надо связать четыре лепестка,
намазать клеем зеленую головку
и обмакнуть в манку,
чтобы крупка была
как пыльца тычинок.
Цветочница, сделай такие цветки,
чтоб все помнили только детство,
где плетут из вишенья венки на голову,
где глиняные полы посыпаны лемешкой,
где на маккавей —
букеты из карих гремучих головок и чернобривцев.
* * *
Д. М.
В перервинской церкви при свете дневном,
В огромном слесарном цеху,
Где грязью закрашена роспись давно,
Есть ангелов строй наверху.
До них дотянуться рука не смогла
В тот срок социальных надежд
И лишь лазурита пыльцу соскребла
С подола наивных одежд.
Кто богом оставлен, кто так одинок,
Что только станок и любил,
Смотри же, смотри в голубой потолок,
Где чистых кипение сил.
На Курской дороге гляжу из окна,
Всегда мне Перерва видна.
И взгляд эту церковь кирпичную ждет:
В три смены там служба идет.
1982.
[1] Б. С. Веселовский, “Дьяки и подъячие Древней Руси”.
[2] Праздник.