А. С у в о р и н. Дневник. (“Голоса истории”) М. “Новости”. 1992. 494 стр.
Мне жаль затравленного зверя (революцию). Не то чтобы я жалел его острых зубов, его хищного наскока, его безумной ярости — помилуй Бог! Мне жаль улетевшей красоты этого единственного в своем роде русского медведя, столь много обещавшего и столь мало давшего. Мне жаль моих ожиданий, моей грусти, моих восторгов, моей веры и ошибок, жаль пролетевшей, как сон, молодости. Подкрадывается что-то старое, склизкое, корявое. Перед зрелищем затравленной революции я испытываю что-то среднее между тошнотой и раскаянием. Смелость сознавшей свою силу и отвагу задорной юности, наглость реакции, наглость торжествующей, злобно-старострастной, импозантной, но похотливой энергии старости”.
Кто же это с такой интимной проникновенностью размышляет о вечно драматичном движении российской истории? Неужели Алексей Сергеевич Суворин (1834 — 1912), чье имя на памяти нескольких поколений иначе и не упоминалось в печати как в сопровождении самых уничижительных определений?
Да, почти семьдесят лет пришлось дожидаться повторного издания “Дневника” А. С. Суворина — одного из выдающихся деятелей отечественной словесности и журналистики, публициста, драматурга, театрального деятеля. Хоть значение этой незаурядной личности в истории русской культуры чрезвычайно многогранно, в нашем сознании она накрепко связана лишь с одной стороной обширной деятельности — с руководством и изданием газеты “Новое время” — столь же популярной и влиятельной в России, сколько и одиозной в общественном восприятии.
Всякую возможность объективной оценки и исследования этой газеты в свое время исключили резкие характеристики, данные ей и ее издателю Лениным в его статьях “Карьера” и “Капитализм и печать”. С этих статей началось и злоупотребление насмешливой кличкой, приставшей к газете с легкой руки: Н. Щедрина (М. Е. Салтыкова): “Чего изволите?” Ни один писавший о Суворине не упустил возможности повторить эту кличку, трактуя ее как обвинение в пресмыкательстве перед власть предержа-щими, совершенно забывая, что Н. Щедрин в свое время насмехался над... либеральным изданием. В зависимости от этих характеристик рассматривалось и участие в “Новом времени” знаменитых русских писателей. А. П. Чехову его великодушно прощали как ошибку мо-лодости, которую он якобы впоследствии исправил. В. В. Розанову мстительно ставили в вину, радостно клея ему политический ярлык нововременца. В длинный список прегрешений нововременский период записывался и А. В. Амфитеатрову.
Но, так или иначе, Суворин действительно самый заметный и непреходящий след оставил в отечественной журналистике. Даже долголетие делает А. С. Суворина уникальной фигурой в ее истории. Подумать только: в молодые годы, как он сам вспоминает в дневнике, воспитывался на фельетонах барона Брамбеуса (то есть Осипа Сенковского, литературного противника Пушкина), а жизнь закончил в канун первой мировой войны и пере-жив уже первую русскую революцию, современником Л. Толстого, А. Чехова, М. Горького...
Ценность дневника такого человека сама по себе велика, даже если бы он не обладал умом, талантом, смелостью суждений, присущих Алексею Сергеевичу Суворину. Тем более что этот дневник еще и ключ к его непростой личности, вокруг которой еще при жизни стал складываться миф о беспринципном деляге, скупом, бессердечном человеке, культивировавшем в журналистике лакейство и приспособленчество. Некоторые стра-ницы “Дневника” свидетельствуют, насколько болезненно воспринимал его А. С. Суворин и как пытался его постоянно опровергать: “Вчера рассердился на заметку о праздновании 20-летия газеты. В заметке названы подарки, поднесенные мне, а ни слова нет о том, что я дал 5000 рублей в кассу наборщиков и 10 000 рублей в кассу сотрудников”.
Конечно же, дыма без огня не быва-ет. Современников раздражало богатство А. С. Суворина, пусть и нажитое им, как говорится, своим горбом. Положение богача, хоть и вкладывающего постоянно деньги в отечественную культуру (в журналистику, в издательское и театральное дело), его тяготило. В припадке самобичевания он записывал: “Я прекрасно вижу, что я — мешок с деньгами и ничего больше”.
В дневнике он порой бывает циничен. Падок на сплетни. Их он записывает в большом количестве и с видимым удовольствием. Так появляются эпизоды забавные, но часто далеко не лестные для многих известных людей: Н. С. Лескова, А. К. Толстого, Д. В. Григоровича... Эта страсть, несомненно, связана с общительным характером театрала и острослова. И за это многие его недолюбливали.
Характерен случай, когда в Александринке на премьере “Чайки” А. П. Чехова, которую А. С. Суворин сам не очень одобрял, считая, что писателю следовало более поработать над пьесой, он, однако, бросился грудью защищать ее от Д. Мережковского: “Мережковский, встретив меня в коридоре театра, заговорил, что пьеса не умна, ибо первое качество ума — ясность. Я дал ему понять довольно неделикатно, что у него этой ясности никогда не было”.
Сегодняшнего читателя “Дневника” А. С. Суворина не может не поражать удивительная современность его оценок. Не приводит ли на ум известную главу набоковского “Дара” такое воспоминание: “Чернышевский говорил бойко, много, самоуверенно, с тою авторитетностью и как будто хвастливостью, которые к нему располагали, ибо думалось: „Вот он какой молодец!””.
А какой удивительно меткой является его характеристика Тургенева: по словам А. С. Суворина, “он создавал образы мужчин и женщин, которые оставались образцами. Он делал моду. Его романы — это модный журнал, в котором он был и сотрудником, и редактором, и издателем. Он придумывал покрой, он придумывал душу, и по этим образцам многие россияне одевались...”
“Дневник” А. С. Суворина сохранил для нас массу глубоких и ценных мыслей Чехова, Толстого и других его литературных собеседников. Многие хрестоматийно известные высказывания писателей именно отсюда начали путь в многочисленные книги и исследования, чаще всего без указания источника. Как, например, широко известное толстовское: “(Лео-нид) Андреев все меня пугает, а мне не страшно”, сообщенное А. С. Суворину малоизвестным писателем П. А. Серге-енко, близким к кругу Л. Н. Толстого.
При частой остроте и резкости суждений А. С. Суворин бывал мягок и вни-мателен к людям, даже снисходителен. Нежно относился к А. П. Чехову, неизменно благоговел перед Л. Н. Толстым. Но вот Виктор Буренин, которого мы сегодня помним разве что по расхожей эпиграмме: “По улице бежит собака,/ За ней Буренин, тих и мил,/ Городовой, смотри, однако,/ Чтоб он ее не укусил”, — остроумный и злой Буренин, начинавший еще в “революционно-демократической” курочкинской “Искре” и в “Новом времени”, не всегда бывавший неправым в острых и метких фельетонах, получает в “Дневнике” Суворина совсем уж неожиданную характеристику:
“ — Какой Буренин мягкий и приятный человек. Я с удовольствием говорил с ним, — сказал мне Киреев.
Я ему рассказал, какой он действительно добрый человек. Злой в критике, но необыкновенно добрый и деликатный человек в жизни. Я много раз это испытал”.
Однако В. Буренин был верным нововременцем, а А. Амфитеатров, для которого Суворин немало сделал доброго, оказался ренегатом. Поведение Амфи-театрова при уходе из “Нового времени” было не совсем благородным по отношению к бывшему патрону, на что и пеняет ему Суворин в письме, включенном им в “Дневник”: “Выругать хозяина, кото-рому задолжал, обидеть хозяина смертельно, которому обязан, чтоб перейти к другому, — это русская черта, одна из самых худших”. Но стоило Амфитеат-рову начать издание “России” (той са-мой газеты, где он опубликует своих сенсационных “Господ Обмановых”), как Суворин залюбовался его талантом, и все простил, и признает превосходство “конкурента” на журналистском поприще: “Читал “Россию”. В ней есть что-то свободное и искреннее. “Новое время” заплесневело, замучено, серо. Так мне кажется, и думаю, что не ошибаюсь”.
Последние строки очень важны для понимания личности Суворина и сложного отношения его к издаваемой им газете. Он никогда не ставил знак равенства между собой и “Новым временем”. Критически высказывался он и о газете, и вообще о возможностях прессы в условиях постоянного надзора и вмешательства властей. Вот что он пишет в 1893 го-ду: “Читал “Новое Время”. Дрянно и бесцветно ужасно”. Через восемь лет: “Говорить прямо и открыто невозможно. Газета становится противною... Газета меня угнетает. Я боюсь за ее будущее”.
Почему же А. С. Суворин, талантливый публицист и организатор журнально-газетного дела, умный и глубокий человек, не считал возможным в полной мере отвечать за позицию своей газеты (а она действительно временами бывала непристойной, как в деле Бейлиса), за ее качество и репутацию? Да, оказывается, по тому же самому, почему этого не мог ни один из его антагонистов в буду-щем — редакторов советской газеты или журнала, будь он семи пядей во лбу и разнаипрогрессивнейший по своим убеждениям.
По “Дневнику” можно установить необычайное, детальнейшее сходство взаимоотношений печати с властью в царское, дореволюционное, и в советское время. “Положение “Нового Времени” никогда не было лучше других газет. Это была мука, никогда, бывало, спокойно не уснешь и чуть сомнение — бежишь в типографию... Правительство разгуливало по газетам с ножом и резало кого хотело и за что хотело”. Стоит почитать подробное описание того, как министр Горемыкин распекал Суворина и поучал его журналистскому делу, или рассказ о визите начальника Главного управления по делам печати Соловьева, как тут же возникают безусловные и стойкие ассоциации со Старой площадью и Главлитом. Разве не о нашем с вами недавнем прошлом такая, например, запись Суворина, сделанная... в 1896 году:
“Соловьев, главный начальник по делам печати, велел сказать Шубинскому, что „Павел I может быть сумасшедшим для него, Шубинского, но не может быть таким для публики”. Пришлось в ноябрьской книжке „Исторического Вестника” перепечатать 3 страницы. Шубинский хотел идти объясниться к Соловьеву, но Коссович ему сказал: „Если он в таком же настроении, как в эти три дня, то лучше не ходите. Мы даже боимся ходить к нему””.
Но вот здесь как раз и самое неожиданное для тех, кто привык к одно-значным характеристикам А. С. Суворина. Находясь в равных условиях с нашими современниками в части произвола властей над печатью, он явно превосходил их в моральном отношении. Пожалуй, стоит привести цитату из дневника А. С. Суворина за 1904 год. Это рассказ о том, как маститый журналист прореагировал на попытку правительства наградить его орденом:
“Сегодня С. С. Татищев приходил ко мне от Плеве. Государь согласился принять депутацию журналистов на условиях: чтоб не было евреев и чтоб был Суворин. „Государь полюбил Вас, — говорил Татищев. — Он читает Вас. Вы тронули его сердце. Императрицы тоже читают, и Плеве вторит государю. Дело идет о том, чтобы наградить Вас. Хотят Вам дать „Владимира” на шею”.
Я вскочил как ужаленный. „Как, мне орден? Да это, значит, убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не остается””.
Так А. С. Суворин отстаивал хотя бы призрачную независимость журналиста от власти, к которой он относился весь-ма трезво и без всяких иллюзий. “Толь-ко похвалы печатаешь с легким серд-цем, а чуть тронешь этих “государственный людей”, которые, в сущности, государственные недоноски и дегенераты, и начинаешь вилять и злиться в душе и на себя, и на свое холопство, кото-рое нет возможности скинуть”. Опять та же тема “тошноты и раскаяния”, крас-ной нитью проходящая через весь “Дневник”.
Тошнота подступает к горлу Суворина каждый раз, когда ему приходится говорить о власти: “...она не стоит того, чтоб ее поддерживать”. Людям, увлеченным модным и внеисторическим, розовым взглядом на дореволюцион-ную Россию, стоит прочесть страницы “Дневника”, посвященные Ходынке, антисемитизму Александра III, пессимистические характеристики нового ца-ря Николая II: “государь окружен глупцами или прохвостами”, “государь сидит между стульями очень неловко”, “Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Он движется и не знает куда”. Есть выражения и покрепче: “Можно спросить: есть ли у правительства друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же могут быть друзья у дураков и олухов, у грабителей и воров”.
Мы долго смотрели на историю отечественной журналистики, словесности и вообще культуры одним только глазом и привыкли к однообразной плоскости исторического пространства. Сейчас мы только начинаем учиться воспринимать его объемно. Дневники А. С. Суворина на этом пути — хорошее подспорье. Почти одновременно с ними вышли мемуары Е. М. Феоктистова. Хорошо бы какому-нибудь из наших издательств выпустить хотя бы репринт одной из дореволюционных объективных биографий М. Н. Каткова — премного оболганного и недооцененного деятеля русской журналистики. Помнится, в самом начале перестройки пришлось мне перелистывать изданную в годы первой русской революции брошюру “М. Н. Кат-ков о печати” и удивляться, насколько пресловутый “махровый реакционер” в своих взглядах на гласность прогрессивнее “перестроечного” идеологического секретаря Вадима Медведева...
Говоря о ранее поминавшихся только лихом деятелях российской консервативной печати, нельзя не вспомнить два соображения, высказанные В. В. Розановым. Как-то, объясняя свой переход в консервативный лагерь журналистики, он назвал две очень важные причины. Во-первых, это тематика, мимо которой дружно прошла вся “революционно-демократическая” печать и которую В. В. Розанов обозначил как
“Христос”,
“Христианство”,
“История”,
“Человечность”.
Во-вторых, свидетельствовал В. В. Розанов, “консервативные журналы и газеты никогда себе не позволяли вмешиваться в личность автора-сотрудника, никогда от них не требовали во всем с собою согласия, беря лишь общее сочувственное направление; и далее: “Ни малейшему унижению, никакому прижиманию душа ни одного сотрудника там не подвергалась, и это было до того “общим правилом”, что обратного — нельзя себе представить”.
Но, наверно, самое важное в значении для нас опыта консервативной печати, что это был опыт не разрушения, не осмеяния или пригвождения, а опыт созидания, реальной работы на благо России, опыт, донельзя сегодня необходимый нашей давно утерявшей его журналистике.
И на этом, вероятно, можно было и закончить рецензию на переиздание “Дневника” А. С. Суворина, если бы не печальная необходимость еще раз напомнить издателям, что есть такой термин “культура издания” и что с ней-то у нас в последнее время дело обстоит все хуже. Если бы “Новости” просто выпустили репринт издания 1923 года, с них, как говорится, были бы и взятки гладки. Хотя и репринтные издания принято снабжать новым справочным аппаратом. Вначале я принял за чистую монету утверждение издателей, будто (цитирую) “текст печатается по: Издательство Л. Д. Френкель, Москва — Петроград, 1923”. Однако иллюзия рассеивается, как только внимательно просмотришь “Указатель имен”. Там среди примечаний, явно составленных для книги 1923 года, читателя ожидают сюрпризы. 30 мая 1907 года Суворин записывает такую строчку: “Чуковскому 23 года, жена, двое детей. Талант, и искренний”. К этому упоминанию о молодом критике, еще раз доказывающему доброе отношение Суворина к талантливым людям, с изумлением читаем такой комментарий: “Чуковский Корней Иванович (1882 — 1969) — писатель, литературовед, доктор филологических наук, автор классических произведений для детей”.
А вот довольно забавный ляп, допущенный еще в издании 1923 года и дополненный историческими датами уже безымянным комментатором издательства “Новости”: “Чемберлен Невилл (1869 — 1940) — глава английского кабинета министров (1937 — 1940), лидер консерваторов”. В “Дневнике” упоминается речь Чемберлена, вызвавшая большую тревогу в России в 1898 году, когда Невиллу Чемберлену было всего двадцать девять лет и еще двадцать девять лет отделяли его от правительственной карьеры. Нет никакого сомнения, что речь идет о совсем другом Чемберлене — Джозефе, министре колоний Великобритании в 1895 — 1903 годах, одном из видных идеологов британского колониализма. Словом, редакционное вмешательство “Новостей” в текст прежнего издания несомненно. Жаль, что оно не направлено на улучшение его качества.
Именной указатель явно неполон и не может служить серьезным справочным материалом для читателя. На первых же сорока пяти страницах находишь массу имен, к которым нет никакого пояснения: Чижов, граф Строганов, Столыпин-“Монго”, граф Ферзен, Петр Петрович, Нюра и т. д. Далее оказывается, что в списке имен нет даже многократно упоминаемого Снессарева, бывшего нововременца и автора разоблачительной книги о “Новом времени”, которую по-дробно пересказал Ленин в статье “Капитализм и печать” (с не очень понятным, впрочем, доверием к фактам, изложенным проворовавшимся Снессаревым, мстящим выгнавшей его с позором ре-дакции).
Сам текст “Дневника”, изданного во время нэпа частным издателем, чрезвычайно сомнителен с текстологической точки зрения, на что в свое время указывалось на страницах “Вопросов литературы”. Уже в цитате, приведенной в начале рецензии, мне пришлось исправить явную грубую опечатку. Подготовивший издание 1923 года М. Кричевский делает довольно странное признание: “Большое место в “Дневнике” отведено чисто семейным делам, которые были очень запутаны и очень часто выводили старика из равновесия, когда он впадал в брюзжанье. Эти записи мы, по мере возможности, выпускали совершенно”. И еще: “Отдельные выражения, слишком “вольные”, заменены либо другими (?! — Р. Т.), либо точками”.
Само это признание о текстологическом произволе в сочетании с вульгарно-социологическими установками предисловия должны были бы насторожить современных издателей. Но никто не попытался сверить текст и устранить пробелы по рукописи “Дневника”, хранящейся в ЦГАЛИ. Между тем уже известны вопиющие искажения авторского текста в издании 1923 года. Вот одно из них, исправленное Н. А. Роскиной в полном собрании сочинений А. П. Чехова (т. 8; М. “Наука”. 1986). А. П. Чехов, рассуждая о смерти, говорил Суворину: “Я не могу утешаться тем, что сольюсь с козявками и мухами в мировой жизни, которая имеет цель”. В “Дневнике” издания 1923 года напечатано “сольюсь с вздохами и муками”. Видимо, “козявки и мухи” у Чехова показались М. Кричевскому слишком вольным выражением... И вот несмотря на то, что это искажение несколько лет как обнаружено и исправлено, новые поколения читателей опять вынуждены читать “с вздохами и муками”.