МАРИНА ЦВЕТАЕВА В МОСКВЕ. ПУТЬ К ГИБЕЛИ. Автор-составитель и автор текста Ю. М. Каган. М. “Отечество”. 1992. 240 стр.
Чередой прошли юбилейные торжества — столетиям со дня рождения замечательных поэтов посвящались конфе-ренции, книги, статьи, выставки. Кончились славословия. Наступили рабочие будни.
“Не сравнивай: живущий несравним”, — писал Мандельштам. Призывал не сравнивать, но все время сравнивают. Иногда даже невольно. Пастернака с Мандельштамом, Ахматову с Цветаевой... И как поэтов, и по тем жизненным обстоятельствам, которые выпали им на долю. Цветаева т а к открыто, т а к пронзительно говорила о своей судьбе[1] и сама судьба — поэтическая и человеческая — была у нее такой, что больше читателей сочувствует, сострадает ей, чем трем другим названным здесь замечательным поэтам. На Красной площади около ГУМа, около Исторического музея до недавнего времени изо дня в день собиралось множество желающих участвовать в экскурсии “По цветаевским местам”; книги Цветаевой и о ней неизменно раскупаются. И вот еще одна книга. После известных трудов А. Саакянц, И. Кудровой, М. Белки-ной, после работ американских и французских исследователей С. Карлинского, Дж. Таубман, нашей бывшей соотечественницы В. Швейцер, после В. Лос-ской, кажется, трудно ожидать чего-то совсем нового, однако вот перед нами книга, определенно не похожая на сочинения названных специалистов и нисколько с ними не соревнующаяся. Конечно, дело не только в том, что в столь трудное время она издана добротно: в твердом переплете, на хорошей бумаге, с большим количеством хорошо подобранных иллюстраций, многие из которых публикуются впервые. Дело в том, что эта книга создана в каком-то особом жанре, создана как бы самой Цветаевой и теми людьми, которые окружали ее, создана самой этой московской жизнью. В этой книге читателю дается возможность пережить одновременно и документы эпохи (некоторые из них раньше не публиковались), и стихи, и прозаические отрывки, различные суждения, воспоминания о времени, о поэте.
Мы видим родной дом Цветаевой в Трехпрудном переулке, убранство, быт, ощущаем дух серебряного века, дух русской интеллигенции. Видим становление поэта. Потом — странная квартира в Борисоглебском переулке (внимание не может не остановить такая деталь: в квартире было триста квадратных метров!). Видим в ней счастливую молодую Цветаеву, заказывающую кухарке на обед “голову дикого вепря”. Видим эту квартиру разоренной, когда, чтобы выжить, все продавалось, даже портрет любимой покойной матери — он был в дорогой раме и его трудно было вынуть из нее. Видим, как мебель красного дерева шла на дрова, как ее тут же рубили, а пол не подметали, мусор не убирали, и с трудом вернувшаяся в Москву Анастасия Цветаева в темноте приняла весь этот мусор за мягкий толстый ковер... Видим Марину Цветаеву, которая пишет: “Я не могу жить в Борисоглебском, я там удавлюсь” — после смерти своей младшей дочери Ирины, о которой и стихов-то почти нет не потому ли, что в страшном этом семейном событии, так тесно связанном с историей страны, невозможно было хоть что-нибудь сколько-нибудь романтически героизировать?.. Видим, как много лет спустя замечательно одаренная Ариадна Эфрон — старшая дочь поэта, занимавшаяся у художницы Н. С. Гончаровой, в мастерской Лувра, — после всех своих мытарств, после тюрьмы, лагеря, ссылки заверяет Военную прокуратуру и Военную коллегию Верховного суда в том, что всю оставшуюся жизнь она будет “стараться оправдать оказанное ей доверие”... Надо ли разъяснять весь драматизм и даже трагизм этой ее фразы? Видим благородного, романтически настроенного юного мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона, зачарованного и замороченного “великим экспериментом”, от любви к России превратившегося из белогвардейца в “честного агента советской разведки” и расстрелянного за это теми, на кого работал. Представляем себе жизнь поэта на даче провалившихся агентов в подмосковном Болшеве, арест близких людей и какую-то неотвратимую уже вовлеченность Цветаевой в темные дела государства. При опо-знании почерка мужа, узнав, она сообщала, что н е у з н а л а его. Сообщала, что в последние годы писала С. Я. Эфрону из Франции в СССР, пользуясь дипломатической почтой. Вернувшись в Москву, она уже больше ориентировалась в ситуации, чем живя в Париже: пытаясь спасти мужа, она направила свое заявление непосредственному его начальнику — самому Берии.
Немногословные и очень нужные комментарии автора-составителя входят в книгу совершенно органично. Они далеки от какой бы то ни было навязчивости, и в них нет так свойственных многим нашим изданиям попыток создания культа. Книга сделана с большим вкусом и тактом. Чтобы составить такой сборник, как этот, недостаточно было знать и любить творчество Цветаевой, литературу того времени. Для этого надо было прожить жизнь в обстановке культуры старой Москвы, московской интеллигенции, чувствовать драматизм ее существования, уметь читать трагические ее страницы. Цветаева очень московский поэт. Недаром она писала, что у нее “пятерное” право на Москву, ко-торая ее “вышвыривала”, “извергала”: “...право уроженца, право русского поэта, право поэта Стихов о Москве, право русского поэта и право вообще поэта...” (черновик письма В. А. Меркурьевой от 1940 года). “Москвичка с головы до ног. Московская непосредственность. Московская сердечность, московская (сказать ли?) распущенность в каждом движении ее стиха. Но это другая Москва — Москва доОктябрьская, студенческая, арбатская. Поэзия ее похожа на поэзию петербуржанок Ахматовой и Радловой так же мало, пожалуй, как на поэзию “кафейных” поэтов. Это поэзия “душевная”, очень своевольная, капризная, бытовая и страшно живучая. Цветаеву очень трудно втиснуть в цепь поэтической традиции — она возникает не из предшествовавших ей поэтов, а как-то прямо из-под арбатской мостовой” — так писал о Цветаевой Д. С. Мирский.
Думаю, что эта книга — своеобразное “введение в цветаеведение”. Жаль толь-ко, что в ней нет именного указателя и что тираж всего 50 тысяч. Такая книга, ко-нечно, найдет своего читателя, но найдет ли читатель эту книгу?
[1] Один весьма искушенный в литературе человек сказал: “Просто стирает под кожу!”