Я пока что еще не давал
даже имени этому морю,
я едва бандероль надорвал,
я едва коробок откупорил,

а оно уже хлынуло из,
и заполнило впадину глаза,
и, расширив зрачок до отказа,
зашумело, и сделало бриз.

Это вышло само по себе,
словно джинн из соленой бутылки.
Отвернись — ощутишь на затылке
взгляд, сомкнувшийся на ворожбе,

углубленный, прозрачный, сквозной,
переменчивый, но неотступный,
сквозь сознанье, входящее в ступор,
проникающий словно озноб.

Шмель сладостно зудит внутри цветка
и взревывает, как бомбардировщик.
Иван синюшный, Марья из желтка,
шмель плюшевый, ореховая роща,

коленные суставы ломких трав
и клевера медовые сосочки...
Шмель взлетывает, Марью потоптав,
и едет к новой, пламенный и сочный.

Гулена, сластолюбец, сердцеед,
от этих игр у Марьи могут дети!..
А он приник, заныл, оцепенел —
и вот уже выруливает к третьей;

и на роскошный, сказочный разврат,
не выходя из солнечной нирваны,
без ревности, но с завистью глядят
синюшные, бессильные Иваны.