СЕРГЕЙ ФОМИН
*
ТРИ ДНЯ В ПРЕДПОСЛЕДНЕЙ СТОЛИЦЕ
Не странно ли, господа, что в заново славный город Санкт-Петербург сейчас приходится отправляться по-прежнему с Ленинградского вокзала?
Яйцеголовый Ленин с испытывающим прищуром смотрит вам в спину. Раньше никто особенно и не собирался оценивать выражение его лица: раз сказано — “живее всех живых”, то и думать было нечего. На поезд бы не опоздать. Вон сколько таких же, как ты, снует мимо мраморной подставки основателя. А вдруг в кассе кому-нибудь из них продали билет на ваше место?
Теперь, кажется, ездить стали меньше. Зал перед перроном гулок и прохладен, и ты движешься по нему совершенно отдельным существом, осознающим приближающийся акт начала передвижения в пространстве. Обычные очереди в кассы сократились вдвое, а на коммерческий поезд “Афанасий Никитин”, где цены хотя и выше, но всего лишь на семь тысяч рублей, за которые, впрочем, вам оптом предлагается и приготовленная постель, и всемирно известный чай “Липтон”, а не стопка сероватого белья и рыжий напиток неизвестного происхождения, сюда и вовсе никого нет.
Цены на билеты, даже из Москвы в Петербург, теперь пятизначные, но не в этом только, вероятно, причина сокращения пассажиров. Знаменитые “колбасные поезда”, кажется, окончательно и бесповоротно отошли в область достижений социализма. Это было в самом деле дико и стыдно: люди убивали то немногое, что им оставалось — выходные и отпуска, — на то, чтобы привезти за сотни километров сумку и рюкзак товара. Поезда и автобусы жгли бензин, уголь и электричество, перевозя людей, прилагавшихся к вещам и продуктам. А люди, как известно, самый неудобный груз — ими нельзя же завалить ни вагон, ни трейлер до самого потолка. Избавиться от этого кошмара можно было бы очень просто: все желавшие привезти откуда-то товар могли бы сложить деньги, которые они отдали бы за билеты, и вручить их одному водителю в уплату за то, что он загрузит и сопроводит товар. Разницу составило бы свободное время. Но, к сожалению, водитель был тогда всего лишь водителем, а не хозяином своего грузовика.
Оттуда, из этих странных уже времен, и смотрит нам в спину вождь пролетарской революции. “Что, батенька, в Питер собрались?” — “В Питер, Владимир Ильич”. — “А не боитесь? Поезда-то ведь грабят. При развитом-то социализме только товарняки опрастывали. А теперь, говорят, и за пассажирские взялись. Неужели не боитесь?..”
Ну что же — раз грабят, значит, есть что взять. Значит, теперь солидные люди едут...
Солидных людей разбудил на рассвете грохот отодвигаемой мощной рукой двери купе. Усатый милиционер появился в проеме:
— Линейный контроль. Что же это вы — запирать надо! Гляньте, все ли цело? Сумки, вещи...
С презрением бросив взгляд на неисправимых столичных разгильдяев и разгильдяек, умудренный провинциальным опытом страж порядка прикрыл дверь, стараясь, однако, сделать это потише. Но спать было уже невозможно. Взяв сигареты, я вышел в коридор. За окном все выглядело так же, как и десять и двадцать лет назад: под железными мостами протекали коричневые речки, вкривь и вкось лежали зачем-то поваленные деревья, возвышались возводимые по тысячелетней технологии новые срубы, светились золотым торцы поленниц и бесконечно тянулся самый длинный в стране забор вдоль Октябрьской железной дороги.
Прежде приезжавших в Ленинград встречал на Московском вокзале все тот же смотревший им при отъезде в спину человек, что было несколько странно для прибывших не только из столицы, но и откуда бы то ни было, поскольку памятники Ленину стояли везде. И, уезжая от него, к нему же всегда и приезжали. Теперь вас встречает здесь Петр Великий. Основанный им город за три прошедших года приобрел два новых скульптурных изображения государя. Один, сработанный Михаилом Шемякиным, сел в Петропавловской крепости. Он оказался странен: длиннорук, длинноног и лыс, как председатель СНК, причем голова выглядела к тому же непропорционально маленькой. Мнения тогда еще ленинградцев, узревших новый монумент, разумеется, разделились, поскольку для них не было и нет большего удовольствия, чем заниматься дискутированием.
— Во урод-то, — говорили одни.
— Конечно, урод, — отвечали другие. — Да только он таким и был. Все промерено и уточнено в соответствии с данными истории и антропометрии.
— Да ведь император все-таки. Отчего же лысый-то?..
— А ты сам от чего? Вот и он от того же. И вообще — выродок, хотя, конечно, и император.
Вокзальный же новопоставленный Петр Алексеевич Романов своим внешним видом споров не вызвал. Он был и широкогруд, и суров, и по-над плечами его клубилось нечто романтическое, и шевелюра была на месте. Как все романтики, он смотрел канонически выпученными глазами куда-то поверх всех и влево, что, повторяю, всех же и устраивало. Однако сам факт установки на месте убранного вождя царской статуи вызвал некоторое смятение, которое еще успел зафиксировать в “600 секундах” Александр Невзоров. В те времена он был репортером и, считая это звание выше всякого депутатства, демонстративно отказался баллотироваться в разогнанный ныне Верховный Совет. Теперь он признает его единственно законной властью, будучи, впрочем, уже с удовольствием избранным в абсолютно незаконную, надо полагать, с его точки зрения, Государственную Думу.
Кто может разобраться во всей диалектике петербургской души, если это не удалось до конца даже ее же и умыслившему Достоевскому?
Мой будущий собеседник окажется совершенно прав, сказав, что город влияет на своего жителя, хотя они, и город и житель, этого не чувствуют. Действительно, нужно быть весьма малочувствительным, чтобы не сопоставить два текста, простершихся над привокзальной площадью Восстания: “Ленинград — город-герой” (что не подлежит никакому сомнению — все пережитое с этим названием можно считать только подвигом) и напротив — “„Жилетт” — лучше для Мужчины нет”. Хотя я лично и бреюсь исключительно при помощи электричества, мне очень нравится эта реклама, потому что слово “мужчина” в ней всегда пишется с заглавной буквы.
Лет тридцать назад братья Стругацкие в романе “Стажеры” описали заведение общепита далекого будущего, где на одной стене было написано что-то вроде: “Заходи, пальчики оближешь”, а на другой: “Наше кафе борется за звание кафе отличного обслуживания”. Как видно, будущее наступило несколько раньше, чем предполагали классики отечественной фантастики.
Бросив дорожную сумку в заказанный для меня номер, с трудом отысканный в бесконечных коридорах гостиницы “Октябрьская”, я вышел на Невский.
Приезжая сюда, я всегда прохожу его пешком из конца в конец, потому что нигде нельзя сыскать грусти такой безукоризненной чистоты, которая, как мне кажется, охватывает всякого, кому случится идти вдоль этой великой архитектурной линии от голубой стены Московского вокзала до золотой вертикали Адмиралтейства. Эта линия создана, быть может, слишком определенным человеческим замыслом, и это вам не Москва, погруженная в бесформенное историческое болото и набитая загадками для игроков телевизионных викторин: “Откуда происходит название Щипок?”... Если знаете это или отгадаете, получите кофемолку — не забудьте поблагодарить спонсора. Здесь же кофемолки не выиграешь, хотя именно Петербург всегда пил преимущественно кофе, в то время как Москва — чай, здесь каждая часть города, как часть корабля, имеет свое название и объяснение. Может быть, эта всеобъяснимость и порождает такую совершенную грусть, что она заставляет отложить саму мысль о ее временности и случайности, не дает возможности предположить, что можно сменить пространство и переждать время — и тогда где-нибудь и когда-нибудь что-нибудь сможет быть иначе. И для этой грусти нет декорации более подходящей, чем Невский проспект, которому Гоголь так призывал не верить. Но именно на его середине, у арок Гостиного двора, он, проспект, убеждает тебя окончательно в своей абсолютности, и ничего более не остается как переживать свою грусть до самой высшей ее точки, той, где существует великая легкость твоего отсутствия в мире. И так вот, будучи как бы не бывши, ты проходишь оставшуюся часть проспекта до самого конца, чувствуя, как энергия твоего существования растворяется в движении вечной толпы, находящейся в постоянном противостоянии с автомобилями и троллейбусами из-за патологического отсутствия подземных переходов, на фоне набережных, мостов и зданий, которые, по мнению некоторых местных жителей, уже пришли в полное обветшание и вот-вот должны провалиться в ту трясину, на которой они когда-то были воздвигнуты. Впрочем, я отметил, что наконец-то сняли леса с храма Спаса на крови, о чем так хрипло и отчаянно просил на своих концертах артист, ныне исполняющий под фамилией Розенбаум обязанности купринского Сашки-Гамбринуса.
Гостиный же двор, наоборот, частично был в ремонте, и на его обнаженных стропилах мужчины в вечных ватниках громозвучно перелистывали блестящие жестяные плоскости. Скрючившийся на табурете продавец лотерейных билетов вводил в соблазн проходящих мимо женщин:
— Купите! Обязательно выиграете и будете симпатичной миллионершей!
И тогда, конечно, начнется другая жизнь, и не надо будет составлять часть метрополитеновской сороконожки, потому что именно вас будут ждать бордовые такси-“мерседесы”, собравшиеся стайкой у гостиницы “Невский палас”. И не вечно недовольный полковник в отставке и пиджаке неопределенного цвета будет затворять перед вашим носом двери временного жилья, а не дослужившийся, наверное, и до ефрейтора здоровый парень в куртке с золотыми аксельбантами и бранденбургами сделает все, чтобы вы не расшибли лоб о прозрачную до невидимости преграду между тем миром и этим.
“Невский палас” возник как бы из ничего там, где была когда-то гостиница “Балтийская”. Шесть лет назад я именно в ее номере обнаружил на экране черно-белого телевизора “Рекорд”, что на отечественном ТВ появилась программа “Пятое колесо”. Сейчас мало кто в это поверит, но в первом выпуске состоялась всего лишь экранизация только что вышедших в свет комментариев Юрия Лотмана к “Евгению Онегину”.
Номер делил со мной директор завода.
— Какого? — спросил я, вертя в руках бутылку “столичной”, которую в первые годы реформ следовало доставать лишь по крайнему знакомству, а он сделал это просто из портфеля.
— Механического, — ответил он и добавил, глядя на показавшегося на экране Горбачева: — И говорит, и говорит, и говорит... И не надоест ему...
Всего этого уже не было. И мой будущий собеседник на вопрос о том, что значит появление на вечном проспекте нового пространства, ответил, что сделавшие это преследуют чисто практическую цель. И вложенный сюда рисковый капитал теперь приносит колоссальные прибыли и окупится за три года. И это не какие-нибудь альтруистские выходки, это — жесткий бизнес. Но сколько стоят номера и здесь и в “Европейской”, которую отделала шведская компания? На Западе такие цены и не снились — 300 долларов в день. Это сверхприбыль, но если не будет таких отелей, то не будет и здесь, в Петербурге, и бизнесменов, которым нужны те условия, к которым они привыкли. И мы это осознаем и тоже хотим сделать, но российскими деньгами.
Слово “риск” прозвучит в его речи еще не раз. Собственно, с этой темы и начался наш разговор. По стране только что прошла волна убийств. В газетах и на телеэкранах замелькали изображения крупных мужчин с простреленными головами. Московские банкиры в знак протеста объявляли однодневную забастовку. Банкиров в этом году убивали так же, как в начале века — великих князей, губернаторов и полицмейстеров, а в 20-х и 30-х годах — советских дипломатов, председателей колхозов и секретарей партячеек. Мой же собеседник, как вы уже, наверное, догадались, был петербургским банкиром, и тема риска для жизни в собственной профессии не могла его не касаться.
Деньги, все это связано с деньгами, с желанием получить кредиты, которые часто просто не могут отдать. Деньги берут под рисковые операции, там прибыль, конечно, больше. Но, четко не просчитав ситуации, их не могут вернуть, и тогда возникают вот такие взаимоотношения...
Ленинградец Бродский в своем эссе о Достоевском назвал деньги пятой, обнимающей отношения между людьми, стихией. В свое время, срывая верхушки с Марксова “Капитала”, я успел запомнить, что и он приходил примерно к таким же выводам: капитал — это человеческие отношения. И в принципе кажется верным, что все в той или иной степени зависит именно от них. Но в разное время и в разных местах они разные. На это мой собеседник, заметив, что “Капитал”, пожалуй, единственный экономический труд, который более или менее последовательно изучали у нас в свое время, не стал пускаться в метафизику сравнений отношений при капитализме и социализме. По-видимому, это мало его интересовало, слово “взаимоотношения” для него означало прежде всего отношения с клиентом.
Они, по его мнению, требовали прежде всего профессиональной взвешенности. Они были для него тоненькой нитью, не оборвать которую позволяет лишь точный анализ. Банк существует за счет клиента, и если клиент не возвращает кредита, это вина банка, значит, он не спрогнозировал ситуацию и не защитил клиента договорными отношениями. Тем более что сегодня кредитные ресурсы направляются не в государственные, а в коммерческие структуры, и здесь уже вступают в силу жесткие правила игры. А законов нет, или же они недостаточно проработаны. И тогда партнерские отношения, основанные на законной юридической основе, перерастают в межличностные. А клиент, знаете ли, бывает наглый. И нагл он от незнания всей серьезности тех проблем, которые его окружают. Человек вообще чем меньше знает, тем больше уверен в своей правоте. Впрочем, и банк виновен, если поторопился выдать кредит. Но ситуацию сейчас трудно прогнозировать. Встают самые устойчивые предприятия, платежи задерживаются, арбитражные суды устали рассматривать взаимные претензии. И конечно, клиенту невтерпеж, если оборачиваемость у него, скажем, пятнадцать дней, а платежи идут месяцами. С одной стороны, это проблема роста, а с другой — неумение работать. В стране две тысячи банков, возникшие за какие-то три последних года, а раньше было всего шесть. Банкиров никогда не готовили. И, как правило, в условиях инфляции платежи, по идее, должны идти значительно быстрее. А у нас, как и положено, все наоборот...
Таким примерно будет наш будущий разговор, и мне понравится, что мой собеседник окажется одет не в яркий кашемировый пиджак — форменный для мальчиков от бизнеса, — а в клетчатый, считавшийся неотразимым в годы его молодости, когда он оканчивал финансовый институт.
Когда я, еще бледный юнец, вдыхая запах клея, исходящего от только что полученного аттестата зрелости, и ведя пальцем по списку вузов моего родного города, пискнул: “Финансовый!..” — то присутствовавшая при этом знакомая девушка тут же подняла меня на смех: “Я тебе нарукавники сошью!” Я испугался и стал журналистом.
Мой же собеседник, как видно, страху никогда подвержен не был и нарукавников не испугался, хотя, быть может, их у него никогда и не водилось, как не испугался он затем стать предпринимателем (тогда в таком шаге не было ничего исключительного, этого просто потребовала ситуация).
Он был начальником областного управления Жилсоцбанка, когда в 1987 году произошла самая “первая конъюнктурная реорганизация”, приведшая к тому, что в коммерческие структуры ушло 23 процента всех служащих. И стало ясно, что нужно что-то предпринимать, дабы спасти банковскую систему, от которой, кстати, зависела и вся жизнедеятельность города. И от Москвы тогда потребовали “эксперимента”, предоставлявшего Ленинграду частичный хозрасчет. Не затем, чтобы стать собственником, а в первую очередь, как стало ясно тому, кто сумел просчитать и продумать надвигающуюся ситуацию, чтобы избежать катастрофы. Для того чтобы удержать людей и сохранить профессиональные взаимоотношения, нужно было как-то изменить систему показателей прибыли и часть ее распределить в виде заработной платы, составлявшей до того 137 тех еще, с Лениным и надписью на пятнадцати языках, рублей.
Вот с чего, собственно, все и началось. Сейчас звучит почти неправдоподобно, но это случилось в те баснословные времена, когда еще не прозвучала впервые историческая фраза: “Борис, ты не прав!” — которая теперь в той или иной форме стала необходимой банальностью каждой газеты, считающей себя вправе анализировать политику президента. Тогда у нас не было еще ни таких газет, ни президента. Но и тогда уже было ясно, что страна находится на грани полной деградации и нужно что-то делать, что-то предпринимать, чтобы успеть эволюционно перейти из одной системы в другую... Это был простой и естественный ход, сделанный профессионалом, — взять на себя ответственность, стать предпринимателем, освобождая государство от усилий в той сфере, где вполне можно было справиться без них. И началось то, что началось.
А ведь как просто и хорошо было раньше. Все прогнозировалось на год вперед, и в шесть часов можно было закрывать контору и идти заниматься “своими делами”. Теперь же, работая по двенадцать и четырнадцать часов в день, как ни странно, можно почувствовать большую свободу. Впрочем, ничего странного — ведь свои дела теперь здесь, и без всяких кавычек. А там, в государственном секторе, — напряженное ожидание, бульшая нагрузка душе, зависимость от множества не подвластных тебе обстоятельств. А у тебя задача простая — крутиться. Дело уже нельзя бросать, когда понимаешь, что тобой начинает руководить здравый смысл и ты можешь что-то сделать, и, прилагая усилия, человек может сам воспользоваться их плодами. Сам, а не кто-то.
И потом, это просто-напросто интересно. Кто бы что ни говорил, а таким вот образом, начавшись эволюционно, банковская система страны за три года совершила революцию. И ведь никто не помогал, ни государство, ни западные партнеры. И тем не менее международная банковская система принимает нас, это то, о чем может мечтать каждый экономист. Это свобода, возможность быть не зависимым от государства и возможность государства не отвечать по нашим обязательствам...
А что я знал о банках, идя сюда, к моему собеседнику, в великой грусти по вечному проспекту? Наверное, не больше, чем те совершенно рекламные старичок со старушкой, которые, поддерживая друг друга под руки, приковыляли сюда и, не зная, к кому обратиться, ткнулись к охраннику:
— Хотим деньги к вам положить...
— Это вот туда. — Он указал направление, и потенциальные клиенты двинулись мимо вмонтированных в стену больших медных часов с гордой маркой “Павел Буре”, шевеливших как ни в чем не бывало стрелками и указывавших правильное время.
Здесь, в этом здании, все вообще было как-то по-нашему. Не было пугающего шика интерьера, и длинноногие девицы не пробегали, прижимая к бюстам золотом тисненные кожаные папки, и молодые люди в двубортных пиджаках не смотрели им вслед. Ходили обычные чиновные люди обоего пола в мятых брюках и юбках ниже колен, занозистые деревянные козлы обозначали продолжение бог знает когда начавшегося, как у Ноздрева, ремонта, и лишь скромное объявление, пришпиленное кнопками к мешковине, сообщало, что с сегодняшнего числа столовая обслуживает сотрудников банка только по кредитным карточкам. Для меня это означало, что обедать придется в городе, здесь деньгам был уже другой счет.
Однако если вы думаете, что описываемая мною сейчас беседа произошла тотчас же по моем прибытии в город Санкт-Петербург, то я вынужден буду уточнить истины ради: ни в первый, ни во второй дни встреча не состоялась. Дело в том, что у моего собеседника была назначена встреча более важная. В тот же день, что и я, только на собственном самолете, в Петербург прибыл известный во всем мире собиратель крышек для унитазов, участник самого громкого семейного скандала этого года — принц Уэльский и Честерский, герцог Корнуоллский и прочая и прочая по имени Чарльз, представитель правящей королевской династии Великобритании. И в то самое время, когда я, переживая в обратном порядке вышеуказанную грусть великого проспекта, плелся в гостиницу, Юрий Иванович Львов, президент АО “Банк „Санкт-Петербург””, находился в театре “Эрмитаж” и с бокалом шампанского в руке обращался к присутствующим с таким спичем (дается в сокращении):
— Ваше королевское высочество! Уважаемый господин мэр! Дамы и господа! Друзья, коллеги! Проснувшаяся после долгой спячки Россия еще только учится жить по общечеловеческим законам здравого смысла. Она еще на пути к возрождению исконных ценностей национальной истории, духовности, культуры, традиций предпринимательства. Это страна, которая вызывает извечно противоречивые чувства своей внутренней мощью и кажущейся непредсказуемостью. Это страна, духовный потенциал которой соизмерим разве что с ее необъятными просторами и неисчерпаемыми природными богатствами. Это страна, где еще совсем недавно слова “предприниматель”, “банкир”, “бизнесмен” воспринимались как злая пародия и насмешка. Это страна, в которой тем не менее жить нашим детям и внукам. Сказав свое твердое “да” рыночной экономике, российское общество отказалось тем самым от патерналистской роли государства как всеобщего попечителя и универсального благодетеля. И часть сильных, здоровых и вполне образованных людей с головой окунулась в бизнес, добровольно взяв на себя ответственность за свое личное благополучие и благополучие своих семей. Этих людей вы не встретите сегодня в забастовочных пикетах и на демонстрациях. У них нет времени вести дискуссии. Они работают, ежедневно рискуя своими скромными капиталами, учатся на ошибках, тяжким трудом возрождают славу и процветание России. Мы должны освободить русского человека от внушаемого ему подчас комплекса неудачника, зависимого холопа, равнодушного обывателя. Я выдал бы Нобелевскую премию тому фармацевту, который изобрел бы специально для России заразный, как холера, вирус предпринимательства. Даже гений русской поэзии Александр Сергеевич Пушкин, будучи далек от общегосударственных финансовых проблем, справедливо считал деньги “единственным способом благопристойной независимости”. Но сегодня уже вряд ли кто-то может сказать, что Санкт-Петербург — периферия активности западного бизнеса. Восточная мудрость гласит: не бойся медлить, бойся остановиться! Уверен, что набирающий скорость локомотив российской экономики уже не остановится, несмотря ни на какие препятствия. Спасибо за внимание.
Августейший англичанин такого ранга посетил Санкт-Петербург впервые после коронации Николая Второго. И кроме всего прочего целью его приезда была и встреча с деловыми кругами. Принц Чарльз, оказывается, занят не только разводом с принцессой Дианой. Под своим именем он объединяет крупнейших бизнесменов Европы и Америки в движении, которое призывает деловые круги шире участвовать в решении общественных проблем. Каждый бизнесмен должен понимать (такова концепция принца), что предпринимательская деятельность теснейшим образом связана со всеми остальными формами общественной жизни. И бизнесмен отвечает не только за свои прибыли, но и за те отношения, в которых он по необходимости участвует. И часть прибыли ему необходимо отдавать на решение социальных проблем: здравоохранения, образования, экологии...
Об этом мне рассказал Львов. А из городской программы “Информ-ТВ” я узнал, что принц посетил в Петропавловской крепости могилы своих дальних родственников и торжественно подписал соглашение об издании в Англии полного собрания сочинений Пушкина. Уже после моего возвращения я узнал (тоже из телепередачи), что посещение принцем Санкт-Петербурга оказалось для него связанным со смертельным риском. В английский магазин на проспекте Тухачевского, в который он зашел поболтать с соотечественниками, кто-то подложил восемь килограммов тротила.
А в том выпуске новостей вслед за сообщением о визите принца показали репортаж о том, как четырнадцатилетний подросток убил заточенной отверткой своего соседа, бывшего десантника и отца четырех детей.
Все это я узнал позднее, а пока же брел по Невскому, чувствуя, что у меня пропала куда-то старая советская привычка обегать в чужом городе все попадающиеся на пути магазины с целью что-то купить. Этот вид спорта явно деградировал: “что-то само лезло изо всех подворотен, смотрело из-за каждой остекленной поверхности и провоцировало к новому виду упражнений — перебежкам из заведения в заведение для выяснения разницы цен. Попутно я читал вывески: “Продажа ценных бумаг”, “Продуктовый магазин „Антанта””, “Булочная international”, “Эротик-дэнс-шоу ежедневно, кроме понедельника”, “Бар „Престол””, “Казино — занятие для настоящих мужчин”... “Настоящие мужчины” обладали повышенной смуглостью лиц и специфической статичностью взоров. Их родина — гостиницы, а национальная одежда — белые носки, тапочки и фирменные спортивные костюмы “адидас”, но не исключаются и кожаные куртки. Худенький блондин быстро и равнодушно раскладывал перед ними на зеленом столе комбинации “Блэк Джека”, в который у нас теперь переименовано классическое советское “очко”.
Особенный приступ грусти вызвала афиша “Гастроли московского театра “Сатирикон” имени Аркадия Райкина”. Мне очень не хочется, чтобы Питер поддался соблазну оказаться филиалом Москвы, потому что тогда из столицы решительно некуда уже будет съездить. Не хочется, чтобы его безупречную элегантную линейность победила бы хроническая московская суета, круглая, как пирожок с мясом неизвестных животных, продававшийся прежде незамерзающими женщинами за десять копеек из больших алюминиевых кастрюль. И как заклинание от такой напасти повторял я про себя блистательную гоголевскую формулировку: “Москва женского рода. Петербург — мужеского”.
Небольшой “супермаркет, двадцать четыре часа в сутки” предлагал импортную еду и напитки, упакованные в пластик и снабженные бумажками с указанием веса и цены. Рядом, у трамвайной остановки, его отечественный вариант реализовывал товары того же назначения без всех этих излишеств цивилизованной торговли:
— Мужчина, хлеб мягкий!
— Почем?
— Шестьсот.
— В магазине же триста.
— Магазин в девять закрывается. А у нас когда захочешь без отказа. А в супере черненького-то не купишь.
— Куры горячие, картошка!..
В Питере у всех есть знакомые.
Юная сотрудница местной газеты сразу же попыталась всучить мне поручение проинтервьюировать для них Львова в связи с надвигающимся Днем города:
— К нему ведь не пробиться... — И тут же похвасталась: — На прошлой неделе у нас в одном дворце Спиваков выступал. Весь бомонд собрался, я тоже была...
— Ну и как?
— Знаете, жены всех этих бизнесменов были одеты просто как купчихи. Все уже немолодые, толстые, а платья с рюшечками, вырезами. И бриллианты, бриллианты где только можно. А у тех, кто помоложе, я даже не знаю, как их назвать, вообще одежды был минимум...
Она хихикнула, а “тех, кто помоложе”, мне сразу же стало жаль, потому что зима в этом году затянулась, а отопление даже во дворцах отключили вовремя.
— Правда, — добавила моя ехидная собеседница, — у меня тоже было платье с голой спиной.
И хихикнула уже со значением. Свой ваучер, одну стопятидесятимиллионную часть совокупного национального достояния России, она продала сразу же, как только получила — и купила колготки.
— У нас тут все дороже, чем в Москве. Самый дорогой город в России. — Вздохнула и добавила: — Хороший человек всегда думает о деньгах, потому что их у него никогда нет...
Г-н И., кинорежиссер, недавно снявший свой первый фильм, оцененный отечественной критикой как “очень стильный”, теперь время от времени с большим удивлением получал известия о том, что его работа включается в спецпоказы то на одном, то на другом международном фестивале. Узнав, зачем я приехал, г-н И., снисходя с вершин своей высокоэстетической осанки, как бы между прочим заметил:
— Львов? С ним следует поддерживать отношения...
То, что мне “было назначено” Юрием Ивановичем, автоматически делало меня в Санкт-Петербурге “значительным лицом”.
— Вот как бы ему намекнуть, — продолжал г-н И., — что сейчас выгодно вкладывать деньги в кино. Допустим, на картину тратится миллион долларов. Год съемок, полгода проката — и возвращается минимум два.
— Это как же?
— Билеты подходят к мировым ценам — два-три доллара. Зрителей пускай будет два миллиона...
— На наше кино столько не пойдет.
— “Иван Лапшин” по клубам пять миллионов посмотрели. Если бы я сейчас столько собрал, меня прокатчики на руках носили бы, а так — телепередачу вот подрядился делать...
Талант считал деньги и завязывал “правильные взаимоотношения”.
Через два дня, когда наша встреча наконец состоялась, Львов, куря одну за одной сигареты “Ротманс”, на мое длинное дилетантское размышление о том, что чем у человека больше знакомых, тем больше возможности кредита и, стало быть, связи способны заменить ссуды, ответил:
— В бизнесе межличностных отношений быть не может. Да, конечно, работают на доверии, но есть и документ, закрепляющий права и обязанности каждой стороны. И тот, кто сумеет составить его грамотнее, тот и выиграет. Во всем мире так: кто предусматривает все факторы, влияющие на прибыли и убытки, тот и побеждает в этих самых взаимоотношениях.
“Побеждает” означало прежде всего борьбу, а не возможность вытянуть счастливый билетик на право быть “симпатичным миллионером”.
— Сейчас всем кажется, что разбогатеть можно легко. Если не тебе именно, то кому-нибудь другому. Та реклама, что идет по телевидению, не заставляет человека заботиться о своих деньгах. Она, наоборот, всячески поощряет людей отдавать свои деньги и не работать. “Я получил деньги и теперь ем булку с икрой” — полная утопия хотя бы потому, что никто в мире не живет на дивиденды. Процентные ставки на Западе невысоки: четыре — шесть годовых. А у нас — тысяча, полторы тысячи. В конечном счете это просто дискредитирует рынок ценных бумаг, движение капиталов, сохранение денег...
По-моему, однако, идею движения капиталов и сохранения денег больше дискредитировали газетные сенсации, сообщавшие о том, что некто из “новых наших”, будучи, кажется, в Швейцарии, взял да и купил себе два “роллс-ройса”. Ну один еще туда-сюда, это можно понять, кому не хочется покататься на хорошей машине, но два... дома в Ницце, вклады в западные банки... Движение капиталов тут налицо, но о сохранении говорить уже как-то неудобно.
— Это малая доля в экономическом процессе, хотя газеты и телевидение именно на этом любят акцентировать внимание. Вот человек вдруг, не имея ничего, даже головы, взял и заработал деньги. Сегодня заработал, а завтра пустил по ветру. Тот, кто зарабатывает деньги, имея голову, тот так просто с ними не расстается. И большинство удовлетворяются даже не самими деньгами, а чувством того, что он сам сделал свое дело, что ему никто не помог, что он разработал красивую финансовую схему...
А если я не финансист и никакой схемы не разработал? Если я специалист, каких большинство среди самодеятельного населения, зарабатываю на жизнь, меняя на пресловутые бумажки свои нервы, способности, опыт, время, жизненные силы? В образцовой предпринимательской стране США собственно предпринимателей, кажется, 5 процентов от всего этого самого самодеятельного населения. А все остальные — такие же, как и я. А я ведь, в общем, остался таким же, как и десять лет назад. И я не очень хочу меняться. Государство — да, хочет, реформируется, говоря, что это мне на пользу. Пока я ему верю. Но верит ли, скажем, мой двоюродный брат, забравшийся когда-то в столь глубокие математические дебри, что заниматься арифметикой, подсчитывая ежемесячную зарплату, считал, видимо, слишком простым занятием. В последние полгода реорганизация института, в котором он проработал пятнадцать лет, лишила его этого рутинного времяпрепровождения. Тетушка иногда просто плачет: “Ведь это же ненормально — мужчине в сорок лет получать двадцать тысяч пособия!..” Любопытно, впрочем, что она считает, будто “что-то случилось” не у ее сына, а у государства. Хотя, проживя в нем семьдесят с лишним лет, она, наверное, привыкла, что с одной шестой частью суши все время что-то происходит. Наша пресловутая “стабильность” держалась гигантским внутренним напряжением, время от времени прорывавшимся таинственными “заявлениями Советского правительства, ЦК КПСС и Совета Министров СССР”. Что же нам делать с государством теперь? Потому что хотя бы по многолетней привычке во всяком отечественном разговоре нельзя не затронуть этой темы. Еще Тургенев замечал: где соберутся два француза, разговор непременно сведется к женской теме, где два немца — к объединению Германии. Ну а уж где два русских, один из которых, заметьте, банкир...
У нас людям говорят: ты сам отвечаешь за свои деньги, захотел их вложить во что-то, вложил не туда — сам виноват. Это совершенно неверная позиция. Государство изначально создано для защиты частника и частной собственности. А деньги населения — это его, населения, частная собственность. И Центральный банк, выдавая частному банку лицензию, создает систему нормативов, которые в первую очередь защищают частного вкладчика, контролируя частный банк. И задача государства не допустить изъятия средств у населения какими-то мошенниками. Государство должно защищать средства населения прежде всего в государственных банках. Но оно самоустранилось от этого. И в государственных банках сейчас средства населения наиболее подвержены инфляции. Особенно теперь, когда нужно максимально снизить расходы на потребление, нужно накапливать, потому что перспектива остаться безработным очень высока. Этот период нужно пережить, а для этого — скопить какие-то деньги. Наш банк выплатил вкладчикам сто одиннадцать процентов годовых, хотя нам тоже нужны средства для развития, для борьбы за место на банковском рынке. Но мы осознаём, что и акционеры переживают тяжелые времена, мы фактически покрыли им инфляцию. Те, кто обещает колоссальные дивиденды, возможно, тоже выполнят эти обязательства. Но они участвуют в самых рисковых операциях в сфере движения денег, связанных с экспортом и импортом. А там ситуация постоянно меняется, и рассчитывать на большой дивиденд можно исходя из того, что есть сегодня, не прогнозируя ухудшения. Очень опасно обещать сегодня. Мы, стабильная банковская структура, работающая уже три года как акционерное общество открытого типа, не имеем права обещать такие дивиденды. Это попахивало бы авантюрой, к чему люди не готовы. Государство должно выделять колоссальные средства на обучение населения, чтобы оно не осталось у разбитого корыта, чтобы человек сам мог бы себя защищать, а государство должно ему в этом помочь. Везде государство при потере рабочего места помогает переучиться, переквалифицироваться. А мы не готовы к тому, чтобы, когда рабочее место “кончается”, сняться и переехать в другое место. Причем не только работник, но и предприниматель. У нас для этого нет никаких условий. Попробуйте переехать из Петербурга, допустим, на Урал... А в Лос-Анджелесе я видел целый пустой район. Там тоже конверсия, рабочие места закрываются. И все, кто их лишился, снялись и уехали. А появятся — опять снова туда вернутся...
И я вспомнил, что первым прохожим, к которому я обратился, чтобы спросить, как пройти к АО “Банк „Санкт-Петербург””, оказался американец, который от души хотел помочь мне, но не знал как. Что-то ведь привело его сюда, в предпоследнюю нашу столицу, в Россию, где, как нам кажется, все и всегда не как у людей. А может быть, не все? Может быть, мы плохо представляем себе, кто такие люди и что им надо?
От этих размышлений в троллейбусе седьмого маршрута отвлек меня билетный контролер, оштрафовавший пишущего эти строки. Но что мне было делать, если московский единый тут оказался недействительным, а где продавались местные проездные документы, составляло, вероятно, одну из самых больших тайн “самого умышленного города на свете”? Ну как тут, скажите на милость, быть мобильным и искать свое счастье в дальних краях, когда даже из конца в конец Невского нельзя проехать без приключений, если, конечно, пользоваться казенным транспортом?
В гостинице я обнаружил, что мне под дверь подсунута отпечатанная типографским способом карточка: “Господа! (Номер мой был одноместный, но специальных текстов для таких жилищ, видимо, не предусматривалось.) Если Вы одиноки и хотите прекрасно провести время в обществе милых прекрасных дам, звоните...” Но я не позвонил по двум причинам. Во-первых, судя по хронической тавтологии этого рекламного текста, представления о прекрасном не были абсолютны для всех. А во-вторых, мой поезд отходил в двадцать три тридцать пять. И рисковать уже не было времени.
Май 1994.