КОНСТАНТИН ГАДАЕВ
*
ПОСЛЕ УТРЕННЕГО ЛИВНЯ
* * *
Скрип качелей. Зелень. Май.
Город моет окна.
Гром вверху. Внизу трамвай.
Прокатилось — смолкло.
Ты хватаешь воздух ртом.
Солнце стрелы мещет.
На паркете золотом
брошенные вещи:
юбка-шорты, поясок
крокодильей кожи,
белый фирменный носок,
пара босоножек.
Я хватаю воздух ртом.
Двигаюсь все резче.
На паркете золотом
брошенные вещи:
джинсы в латках, ремешок
с пряжечкою медной,
синий штопаный носок,
порванные кеды.
Скрип качелей. Зелень. Май.
Вымытые окна.
Забывается зима.
Нынче в гости кто к нам?
Две синички, воробей,
А потом голубка.
Ну-ка, Гебушка, пролей
нам грозу из кубка!
* * *
Размоют контур бытия,
и без того, увы, нечеткий,
дожди осенние... Где я?
Кто я? В застиранной пилотке
бреду ль бурятским холодам
навстречу взлетной полосою?
Иль кромкой моря по следам
спешу за девушкой босою?
Страдаю? Радуюсь? Пою?
Нет, милая, — скучней и глуше.
Мир нем. Томителен уют.
Газ выключен и свет потушен.
* * *
Поеживаясь от тоски
и хлада, все ж не улетаем —
наш воздух бережно латаем,
тобой разорванный в куски.
Нашептываем, говорим,
поем, выкрикиваем, плачем,
в окошках желтеньких маячим
да латки новые кроим.
Все продолжается, пока
нам мусикийский внятен шорох —
покуда ветр твой на просторах
заводит речь издалека.
* * *
Артему Рондареву.
В сад Мандельштама заглянувши
(поэта? — нет, большевика),
о лете, только что минувшем,
черкни, не смерклося пока.
А смеркнется — пройдись, петляя,
до набережной, где река
струит огни, исподтишка
печаль вином усугубляя.
Тут осень взглянет свысока
на сгусток тени у причала,
твой уголек приняв сначала
за выжившего светляка.
* * *
Два зонтика, цветной и черный,
плывут вечернею Москвой:
то девичий смешок задорный,
то кашляющий смех мужской.
Под козырьком кафе — калека,
с ним рядом хмурый гармонист,
и вдруг, сквозь дождь, как призрак лета —
согбенный велосипедист.
Над перекрестком желтым глазом
моргнул уныло светофор —
и наступила осень разом,
и прояснился смутный взор.
* * *
Что будет? Видимо, зима.
Снег. Обоюдность отдаленья.
Порой сводящая с ума
тоска, оплавленная ленью.
Мы пристрастимся до весны
к сомнительному развлеченью:
не опасаясь уличенья,
захаживать друг другу в сны.
И в них уже, быть может, вновь
возникнет просто и печально
рассчитанная изначально
на сновидения любовь.
* * *
Под вечер, вербным воскресеньем,
ты входишь, чувственно-тиха,
с каким-то грустным опасеньем
в пустую комнату стиха.
Апрельской мгле приоткрываешь
окно. Отстоянной водой
зацветший кактус поливаешь
из кружки с красною каймой.
Волос каштановых струенье,
цветок и воздух молодой
исчезнут с первою звездой —
останутся в стихотворенье.
* * *
Коньковской кухоньки ночной
и поднебесной толь приветны
хмельному сердцу голоса.
Лети, презренный четвертной,
в карман ханыги! Безответный
ноябрьский морок ест глаза.
А там в окне чернеет лес,
за ним мерцающая россыпь —
Беляево иль Теплый Стан?
Очарование очес!
Дымящиеся папиросы.
И полн грядущего стакан.
* * *
Все рощи наголо обрей,
но до конца не будь жесток:
не тронь оставшийся листок
на тополе моем, Борей!
Ты был на ледяном плацу
любого дембеля лютей —
хлестал, не спрятавши когтей,
шершавой лапой по лицу.
И я — такой же вот листок —
от смерти был на волосок,
но кто-то за меня молил,
и до весны хватило сил.
А в эту зиму я в тепле
(горячий душ, пять батарей),
а он — на холоде, во мгле...
Не погуби его, Борей!
* * *
Запах жареного лука
из соседнего окна.
Дочку с криком “ах ты, сука!”
пьяный папа в дом загнал.
После утреннего ливня
подсыхает дворик наш.
Из руки моей ленивой
выпадает карандаш.
Сочинить бы стих прекрасный,
чтоб от сердца отлегло,
чтоб не билась понапрасну
мысль, как муха о стекло,
чтоб без лампы в день ненастный
стало в комнате светло.