СЕМЕН ЛИПКИН
*
ПРИ ШУМЕ ЛИСТЬЕВ И ДОЖДЯ
Военные дороги
Мне в безумье военных дорог
Попадались советские мальчики,
Прозывались они “самоварчики”:
То солдаты без рук и без ног.
И случалось, что в саночках женщина
Привозила обрубок в мужья,
И душа трепетала моя,
Будто слышала глас благовещенья.
Сосны зимой
Денек в окне то серенький, то сизый,
Но утренняя хороша пора.
И сосны хороши, одеты в ризы
Пойти бы этой русскою тропою,
Запоминая каждую версту,
И чистых сосен унести с собою
Забыть грехи, ничтожные поступки,
В другом лесу другие видеть сны,
Одеться в снег серебряный и хрупкий,
Огонь
В солнце я искал огонь, я искал огонь в кремне,
В древних свитках так искал, что глаза почти ослепли.
На исходе жизнь моя, и теперь открылось мне:
Высшей мудрости огонь отыщу я только в пепле.
Все в мире музыка
Все в мире музыка: лазоревая даль,
Трава под окнами, ближайшая береза,
И черно-белый кот, как маленький рояль,
Но эта музыка сама сотворена —
И больше никакой не надобно работы.
Зачем исписывать бумагу дочерна?
А если кот уйдет, и высохнет трава,
И дерево поймет, что даль тяжка и мглиста,
Умрет ли музыка? Она всегда жива,
Один и одна
Солнцеглаза была Зулейха
И всей мощью беспомощной сердца,
Как мечтание, как жениха,
Полюбила раба-иноверца,
А богата была и знатна
И всевластного старца жена.
Был взаправду Иосиф красив,
Нежен, строен, плечист и послушен,
Он при робости был прозорлив
И при мудрости был простодушен.
Госпоже был он верным слугой,
Но владел им Господь всеблагой.
Вряд ли видел сей раб Зулейху,
Ибо видеть ее опасался.
Может быть, он склонялся к греху,
Но при этом греху ужасался.
Грех в кумирнях смердел, он блестел
Костью, бронзой изваянных тел.
Стал почти что владыкой земли
Прежний раб. Вот, вельмож возглавляя,
Он скакал. Там лежала в пыли
И в отрепьях старуха слепая.
На нее посмотрел он с коня,
Чернь курчавых волос наклоня.
Верховые глядят, трепеща:
Это что — колдовство? или диво?
Где старуха? Конечно, нища,
Но зато молода и красива,
А глаза как два солнца горят
И лохмотья — как царский наряд.
То была Зулейха: в нищете,
В слепоте столько лет бытовала!
Он узнал ее: в каждой черте
Был огонь и любовь ликовала!
Всадник спешился, к сердцу прижал
Ту, которую сердцем желал.
Это стала планета иной,
Это капища власть прекратилась,
Это свет обновился земной,
Это в небо земля превратилась,
Ибо счастье с одной одного —
Торжество мирозданья всего.
Королева
Сосна стремительно убита
Разбушевавшейся грозой,
Но с рощей, как и прежде, слита
Своей безжизненной красой.
Смиреннейшая королева
Конвентом молний казнена.
Свалилась голова налево,
Направо — шеи белизна.
Затихнул ливень смертоносный,
Но капли падают порой,
То боязливо плачут сосны
Над юной мертвою сестрой.
* * *
Многое можно понять, проникая в науки, —
Дальние звезды и давние знаки и звуки,
То, что возникнет в грядущем, и то, что мертво.
Непостижимо лишь то, что нам ближе всего.
Идет война
Как нужно небо голубое
Земле, которая больна,
Мне нужен мир с самим собою,
А между тем идет война.
Она мне душу измотала,
Развалин множатся места,
То высшее сильней начало,
То низменная суета.
Покуда бой не умолкает,
Как новобранец, не пойму:
Противник, что ли, наступает
Иль гибель я несу ему.
Дождь
Мир, как младенец, в тучки запеленат,
Деревья хлещет дождь во весь размах,
Они рвут листья на себе и стонут,
Как плакальщицы на похоронах.
Но лето опрометчиво хороним,
Мы молоды еще, как предок наш,
Когда не чужаком, не посторонним
Взошел он в первый раз на горный кряж.
Увидел: все, что прежде пребывало,
Преобразилось, краткий путь пройдя,
И время начинается сначала,
Сейчас, при шуме листьев и дождя.
Тюльпан
Молящиеся руки
Тюльпана в дни войны
Явили облик муки,
Когда метались кони
На выщербленном лоне
Калмыцкой целины.
К земле склонился чуткий
Предутренний туман.
Прошли в тревоге сутки.
Как Будда шестирукий,
Вобрал в себя все звуки
Молящийся тюльпан.
* * *
Мне кажется, что я еще живу,
Что у меня есть дети и жена,
Которая не мать моих детей,
Что умереть еще мне предстоит,
Что я здоров, что я пишу стихи,
В которых мысли музыкой звучат
На старом, очень старом языке.
Здесь множества, но я всегда один,
Всегда один, молюсь я Одному,
Но тихо, тайно я молюсь Ему
И опасаясь, что меня сожгут.
Меня сожгли. Истлела плоть моя
Там, далеко, в Толедо. Почему ж
Я в нашей снежной северной земле
На Востряковском кладбище лежу
И я не прах, я вновь пишу стихи
На молодом, как солнце, языке?
1993.