Недуг Дмитрия Голубкова

Возвращение Дмитрия Голубкова” — так следовало бы озаглавить эти заметки.

Но что-то мешает. Нет такой уверенности в том, что странный интерес к этому Божьей милостью человеку, внезапно и без всяких видимых причин вспыхнувший в минувшем году (три публикации в центральных журналах), не сменится забвением уже привычным. Есть и серьезнее опасения: с уходом из жизни последнего человека, который знал Голубкова лично, его имя забудут вовсе. Почему нет? Это совсем не так невозможно, как может показаться умиленному взору людей, знавших и любивших Голубкова при жизни (а это чуть не половина писателей-шестидесятников от Евгения Евтушенко до Вадима Кожинова). Голубков ничего (или почти ничего) не сделал для того, чтобы зацепиться в памяти новых поколений. Его вспомнят разве что по рассказу Ю. Казакова “Во сне ты горько плакал” о несчастном самоубийце, невольным и анонимным героем которого он стал. В журнале “Согласие” это понимали и напечатали фрагмент из казаковского рассказа рядом с дневниками Голубкова — наивный редакционный жест, а между тем — против него нечего возразить: образ Голубкова, кажется, тает на глазах, как облако в небе; надо что-то делать, как-то его “закрепить”, как-то замедлить это безжалостное вымывание памяти о человеке, самое присутствие которого в художественной жизни России ХХ века было отмечено какой-то печатью свыше.

И это не громкие слова. В Дм. Голубкове больше, нежели в ком-либо из его окружения, казалось, были налицо все элементы гения: талант, ясный ум, простодушие, безыскусность, сосредоточенность, уважение к авторитетам, равнодушие к легкой славе, душевное трудолюбие и, наконец, главное, без чего ни при каких условиях не может состояться русский писатель, — врожденная совестливость, мучительным заложником которой он, в сущности, и оказался. “Для Мити была роковой принадлежность прошлому столетию с его кодексом чести и тиранством совести...” — пишет Владимир Леонович (“Дружба народов”, 1993, № 3).

Нельзя без какого-то душевного трепета читать строчки из дневника Голубкова, в которых изображен перед глазами его сосед по Абрамцеву Юрий Казаков — совсем другой, чем он видится из своих волшебных рассказов; маленький, смущенный, виноватый — совершивший в отношении к Голубкову всего-то мелочное предательство. “Все, что думаю о нем, сказал ему — что душа скупая и пустая, полная лишь себялюбием и тщеславием, что настоящее его скверно, а будущее прямо зловеще, если не соберет опрятно, веничком, уцелевшие в душе крохи... Слушал задумчиво и растерянно” (“Согласие”, 1993, № 5).

Страшно почему-то не за Казакова — за Голубкова. Страшно даже теперь, когда конец его известен: в ноябре 1972 года в пустом абрамцевском доме покончил с собой выстрелом из ружья (патроны одолжил у Казакова). Страшно... потому что в такой нелепой, на первый взгляд, смерти (судя по воспоминаниям, Голубков был верующим, православным человеком) чувствуется жестокая логика и какая-то тяжелая поступь судьбы. Так должно было случиться — вот что пугает.

“Это был вольный шаг и страшный умысел человека, не смирившегося с жизнью”, — пишет хорошо знавший Голубкова В. Леонович. Конечно, ему виднее. Все же в этом “умысле” было что-то неясное; пока не вышли наконец в печати дневники покойного Голубкова — может быть, главное произведение его жизни. В них стираются “случайные черты” его биографии, и перед нами встает глубоко символическая фигура, в которой литература и жизнь сплелись в трагический “смертный” узел, не подлежавший обычной развязке.

Его никто не преследовал, никакой КГБ. Он работал редактором поэтического отдела издательства “Советский писатель”, был автором более десятка книг, выходивших своим порядком. В его таланте никто не сомневался, о его честности ходили легенды. Он был своего рода идеальным “человеком 60-х годов” и, судя по всему, не пытался нарочито выделиться среди своего поколения. Словом, при любом внешнем раскладе была ему, казалось, уготован а тихая судьба. Что же произошло?

Это звучит странно, но по-другому сказать нельзя: Голубкова убили востор-ги. Он слишком доверился состоянию души, против которого мудро предостерег еще Пушкин в “Возражении на статьи Кюхельбекера в „Мнемозине””: “Нет; решительно нет: восторг исключает спокойствие, необходимое условиепрекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому... Восторг есть напряженное состояние единого воображения. Вдохновение может быть без восторга, а восторг без вдохновения не существует”.

Не сомневаюсь, что Голубков, автор романа о Баратынском, стало быть, знаток 20 — 30-х годов прошлого века, знал эти слова. Тем более поразительно, что свой главный и, по сути, автобиографический роман он называет именно так: “Восторги”. Здесь не могло быть случайности. Это был вызов судьбе ценою жизни. Фигура Баратынского недаром его занимала; в конце романа неаполитанский лекарь “задумчиво” говорит над телом поэта: “Morte per emozione... Il signore era poeta...” (“Смерть от воображения... Господин был поэт...”) (Дмитрий Голубков. Недуг бытия. М. “Советский писатель”. 1974).

Голубков пытался сделать восторг своим жизненным credo — единственным, на его взгляд, истинным душевным состоянием, в котором обязан пребывать поэт. Вот он посетил выставку работ Конст. Коровина (август 1961 года) и пишет в дневнике: “Три раза ходил на выставку, впрок запасаясь восторгом” (разрядка моя. — П. Б.). Какая, в сущности, нелепая мысль! Но без нее нельзя понять Голубкова. Восторг был для него не просто мгновенным озарением, случайным подарком, Божьей благодатью; он был тем воздухом, которым только и желала дышать его творческая натура. Всем прочим (“промежуточным”) состояниям души он упрямо не доверял:

Внутри Голубкова словно находился какой-то хитрый камертон, который отзывался на музыкальные колебания определенной частоты (лучше сказать: чистоты) и на другие звуки не реагировал, оставаясь просто куском железа, мертвой материей. Ее присутствие (молчание камертона) тяготило Голубкова. “Все противно”, “отвращение к себе”, “нет настоящей силы” — едва ли не более частые записи в дневнике, чем взволнованные фиксации “восторгов” (был на выставке, читал книгу, слушал музыку, гулял в лесу).

Ясно, что он мог проявиться в полную силу только как лирический поэт, и книга его стихов “Окрестность”, безусловно, останется в русской поэзии. (“Ты стал национальным поэтом”, — сказал прочитавший книгу Голубкова Евг. Евтушенко, и это была, кажется, одна из немногих его громких фраз, в которых он не сфальшивил). В прозе он не мог до конца выдержать необходимого тона, которым отличался как поэт. “Господи — весна!” — чудесное начало романа “Восторги”; но здесь бы и следовало остановиться, ибо такое начало предполагает не “текст”, но — бесконечную музыкальную паузу.

Самое странное, что Голубков как будто понимал безысходность своего положения заложника восторгов, но не пытался от этого недуга как-то излечиться, чтобы стать, что ли, нормальным. Напротив, мысль о такой смерти, какая не поддавалась бы логическому объяснению (“смерть от воображения”), видимо, сильно его занимала и, быть может, казалась единственным достойным выходом из собственной ситуации:

Вл. Леонович уместно (хотя и рискованно) цитирует эти некрасовские строки в воспоминаниях о том, кто не испугался закончить лирический роман (“Восторги”) самоубийством главного героя, как не испугался осенью 1972 года волевым усилием завершить свой жизненный сюжет. Дм. Голубков при внешней беззащитности оказался человеком поразительного мужества и какой-то “экзистенциальной” дерзости; человеком, который сумел твердо поставить точку там, где уже не могло быть искреннего продолжения.

“Но почему, почему? ищу и не нахожу ответа. Или в этой, такой бодрой, такой деятельной жизни были тайные страдания? Но мало ли страдальцев видим мы вокруг себя! Нет, не это, не это приводит к дулу ружья. Значит, еще с рождения был он отмечен неким роковым знаком? И неужели на каждом из нас стоит неведомая нам печать, предопределяя весь ход нашей жизни?

Душа моя бродит в потемках...” (Юрий Казаков, “Во сне ты горько плакал”).

Всматриваясь в судьбу Голубкова, вдруг начинаешь думать: неужели вся его жизнь была просто ошибкой, “насмешкой неба над землей”? Неужели он оказался просто жертвой, принесенной на безжалостный алтарь искусства?

Молчишь, ибо об этом не нам судить. Не нам судить, приложимо ли к судьбе Голубкова давно сказанное: “Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее” (Мф. 10, 39).