I. “Живая старина”. II. Архангельский областной словарь.

Этот журнал так долго ждали, что даже не верится, что он наконец появился. Под таким названием — “Живая старина” — с 1890 по 1917 год выходил журнал Русского географического общества. И хотя новое издание по своему духу продолжает заветы дореволюционного многопрофильного собрата, тематика его ограничена рамками традиционной культуры и народного творчества.

Нельзя сказать, что до этого фольклор у нас находился в загоне или в насильственном отторжении от читательской массы. Тот, кто жаждал приобщиться к родникам народного творчества, всегда находил интересующие его статьи, разбросанные по разным научным, научно-популярным и вовсе ненаучным изданиям. Но другое дело — журнал, сублимация живой старины, собрание русских и славянских древностей, место встречи сказки и загадки, песни и заговора, частушки и пословицы, кафедра для научных споров и открытий... “Журнал не будет развлекать читателя и популяризировать уже известные в науке факты и положения...” — заявляет в первом номере главный редактор академик Н. И. Толстой.

В нашем житье-бытье мы и сегодня связаны с народной культурой, хотя эта ниточка очень тонка и вот-вот порвется. Не приходится удивляться, когда то и дело раздаются голоса об исчезновении “фольклорных родников”, “обмелении фольклорных русел”. Разговоры эти не новы и далеко не беспочвенны. В середине прошлого века почти каждый собиратель старины мог бы сказать: еще два-три десятка лет — и устному творчеству народа придет конец, его вытеснит нелепая частушка, которая идет из города. Но проходили десятилетия, менялись поколения собирателей, а фольклор живет и... хотел сказать — здравствует. Но это было бы преувеличением. Скорее всего он сосуществует — рядом с эстрадой, радио и телевидением, детьми беспокойными и малопонятными, хотя и родными. Однако конкуренция с их стороны довольно ощутима, она перетягивает на свою сторону тех, кто еще недавно ходил на репетиции этнографических ансамблей, участвовал в смотрах народных хоров. Вся наша жизнь с ее газетами, аэропортами, автострадами и неизбежной “дистиллированной” речью все стремительнее врывается в российскую глубинку, стирая последние следы устной памяти. Сколько раз за последние годы я пытался навестить места, где когда-то подолгу гостевал, записывал сказки, заговоры, старинный свадебный обряд, слушал семейные хоры, — жизнь здесь держалась на коренном и прочном крестьянском укладе. Но проходили одно-два десятилетия — и деревенька принимала нежилой, почти кладбищенский вид, будто сдвинулась с земной оси. Брошенные дома и пустые амбары, продуваемые навылет коровники. Свист ветра в оборванных проводах. Зови, кричи — никто не отзовется...

Горько в этом сознаваться, но думаю, так оно и будет: не устоять фольклору под натиском цивилизации. Он еще не исчез, но медленно, постепенно исчезает, оставляя на бумаге, в записях подвижников-собирателей, эфемерные свидетельства своего былого величия. Иссякает та живая вода, что издавна утоляла душу русского человека, питая профессиональный театр, музыку, литературу.

Вот почему так ценно то немногое, что удается выудить из нашей действительности. Например, во многих деревнях русско-белорусского пограничья до сих пор отмечают древний скотоводческий праздник — день первого выгона коров на пастбище. Этнограф Е. Н. Разумовская рассказывает в журнале, что святого Георгия Победоносца, который, по народным поверьям, покровительствует домашнему скоту, жители Велижского района Смоленщины чаще всего называют Егорием, иногда Юрием, а сам праздник — Егорьевым днем. И произносятся на нем заклинания, в которых люди обращаются не только к святому, но и к домашней скотине, ведьме, колдуну, лешему и “дикому зверю”... Этнолингвист С. Е. Никитина находит в Приуралье староверку Степаниду Мироновну, которая одна-единственная в деревне знает, какому младенцу какое имя дать и что это будет значить для него в будущем... А вот неподражаемые образцы детского фольклора, записанные Т. К. Николаевой. Что это — дразнилки, считалки, потешки? Первоклассницы из города Вятка называют их щипалками. Вот послушайте:

Мне кажется, издатели “Живой старины” несколько поторопились, объявив в первом номере, в своеобразной программе-манифесте, что хотели бы видеть своими читателями некую культурно-филологическую элиту, которой будут излагать “в доступной форме научные проблемы народного творчества”. Думаю, такой избраннический подход может обречь журнал на неудачу, не выжить ему в наши неласково-рыночные времена. Вернуть народу память о самом себе — вот главное сейчас. А для этого все жанры изложения одинаково хороши и люб-дорог каждый читатель, независимо от того, к какому культурному слою он принадлежит.

Старина-то — она ведь живая!

Я помню тихую, светлую ночь, когда впервые плыл на плоту по Пинеге. Рыба только играла у берегов, оставляя бесчисленные круги, да переговаривались, шептались сплавные бревна, когда сталкивались у бонов. И только сильный женский голос нарушал ночной покой:

— Ми-ша-а-а!.. Пар-не-чо-ок!

У самой воды стояла пожилая крестьянка и звала “парнечка” Мишу: бросай, мол, рыбалку, иди домой, ужин на столе, да и спать пора, иди скорей, пока не попало... Слово было незнакомое, я решил записать его в блокнот, чтобы спросить потом у сведущих людей. И вдруг застыл в изумлении: так это же мальчик! Конечно, мальчик. “Парнечок” значит маленький парень.

Когда, какой человек придумал это слово и выпустил его в мир? Почему оно жило прежде и почему теперь, услышав его, я ощутил щемящую радость? Потом-то я понял: это было постижение народной культуры, какой-то крошечной ее сути — древнего, но уже обмелевшего родника русской речи. И еще я подумал о том, что хотя у родника не те возможности, да и силы не те, он прародитель, основа всего живого. Представьте, что станет с рекой, если пересохнет хотя бы один источник, который питает ее? Мы потеряем что-то очень важное, необходимое, как потеряли, забыв, первородное слово “парнечок”...

Вот такие случайные, в сущности, житейские сценки и положили начало моей личной коллекции северной народной лексики, которую я пополнял из года в год, приезжая на Пинегу, Мезень, Северную Двину. Иной раз попадались слова-уникумы, слова-памятники. Не важно, что некоторые из них зафиксированы далевским и другими словарями; важно было убедиться в том, что они по-прежнему живы.

Из множества слов, услышанных мною на архангельском Севере, хотелось бы выделить несколько любопытных диалектизмов, смысл которых раскрылся для меня с самой неожиданной стороны. Кто такой, к примеру, негодяй? Человек, не годный для службы в армии. Конюх — большой деревянный ковш.Заседатель — засидевшаяся в девках женщина. Тыква — человек, который всюду сует (тычет) свой нос. Американка — неодобрительное выражение по отношению к женщине, которая не держит слова. Побирушка — специальная лопатка для собирания ягод в тайге. Чертеж — приготовленный для расчистки под пашню участок леса. Холуй — куча мусора на берегу, принесенная половодьем... Стоит ли говорить о том, с каким первооткрывательским пылом и усердием я собирал эту коллекцию. С какой затаенной радостью лелеял каждое выловленное слово-самородок, надеясь при случае дать ему право литературного гражданства. И вот, как говорится, ждал-ждал — и переждал.

“Архангельский областной словарь”, который выходит с 1980 года, дает возможность познакомиться с богатейшей и бесконечно разнообразной сокровищницей нашего языка, живого, неистощимого на выдумку, который “находится в активном употреблении жителей архангельских сел и деревень”. Это уникальнейшее издание, которое по своему значению, я верю, встанет когда-нибудь вровень со знаменитым далевским четырехтомником. Но об этом пусть судят наши потомки.

Более тридцати лет отдали этому собранию ученые, аспиранты и студенты МГУ имени М. В. Ломоносова и Поморского педагогического университета в Архангельске (авторы словарных статей — Н. А. Артамонова, О. Г. Гецова, О. А. Маховая, Е. А. Нефедова и О. Г. Шляпникова). Количество собранного ими материала потрясает — более двух миллионов карточек-цитат, около тысячи полевых тетрадей (а в них — более ста тысяч страниц текста), десятки километров магнитофонной ленты.

Мне известно, что экспедиции по составлению картотеки Словаря начались в 1959 году, в них работало около тысячи человек и было обследовано более трехсот сел и деревень Архангельской области. Причем в каждой деревне нужно было обойти несколько десятков коренных жителей, в основном пенсионного возраста женщин. У них, как правило, говор более чистый, устойчивый, незамутненный, чем у мужчин. Именно от этих женщин, самобытных рассказчиц, были подслушаны бесценные блестки народных метафор, образов, фразеологических оборотов, от них записаны ценнейшие факты из социальной истории, этнографии, фольклора, народного быта. Стирка белья, приготовление пищи, огородничество, лесной промысел, прядение и ткачество, праздники и обычаи, народная медицина — темы бесед с людьми были самыми разнообразными. Но при этом диалектологи постоянно фиксировали, какие слова устойчивые в говоре, какие появились недавно или почти утрачены, вскрывали многочисленные значения и оттенки этих слов, их взаимодействие в системе живой народной речи.

Десять лет назад в одном из толстых журналов, после выхода четвертого тома Словаря я опрометчиво написал, что “отработаны первые три буквы русского алфавита”. Сейчас вышел уже восьмой том, а буква В по-прежнему продолжается. Такая уж это продуктивная на слова буква! И прежде всего благодаря неисчислимому множеству приставок. Весь седьмой и бульшая часть восьмого тома — глаголы с приставкой вы-. А всего Архангельский областной словарь будет насчитывать около 130 тысяч слов. Это больше, чем в знаменитом словаре Владимира Даля. Невозможно вообразить, какая работа ожидает исследователей впереди!

“В XX веке Россия раскрестьянилась. Ушел в прошлое огромный материк русской народной культуры, лишь сейчас осознаваемый нами как величайшая ценность. Но крестьянская цивилизация, создававшаяся в нашей стране сотни лет, имеет в лице ныне живущих стариков своих последних свидетелей. Еще живы люди, пахавшие по-единоличному, мерившие день уповодами, а год — постами и мясоедами, находившиеся внутри великого круговорота природы. Их рассказы о прошлом драгоценны, поскольку они видят тот, оставленный в прошлом, мир изнутри, а не снаружи, как мы” — так начинает свою книгу писатель из Вятки Виктор Бердинских, предупреждая читателя, что ценности крестьянского мира не зафиксированы ни в одном документе и что сейчас они выглядят для нас не менее загадочно, чем сокровища скифских курганов.

“Соха, выставленная в музее, мертва, поскольку пахарь, для которого она была частью жизни, никогда уже не покажет нам своей работы”. Но пожилые люди, старики крестьяне, родившиеся в начале этого века, еще многое могут поведать. В их рассказах, собранных В. Бердинских и его помощниками — студентами-медиками Кирова, — раскрывается самое, пожалуй, ценное: отношение людей друг к другу, к природе, труду, пище, власти. Все, что пережила Россия, как в капле воды отразилось в вятской глубинке, убежден автор, история страны прошла через судьбу каждого отдельного человека.

“Сена на лугах снимали в два раза больше, чем сейчас, — вспоминает И. И. Зорин, 1918 года рождения, — 90 процентов хозяйств могли содержать лошадь, до двух коров, до десятка овец или коз, свиней. Короче говоря, круглый год обеспечивали себя мясом, маслом, молоком и еще возили продавать в город... Регулярно все, от малолетних до стариков, выходили на вырубку кустарников на лугах, зарослей возле пашен, чистку деревенских улиц, речушек, ключей... Рыбы было множество... Надо на уху — сходишь, за полчаса наловишь — и все. На сенокосе бабы снимут нижние юбки, завяжут с одного конца и таким мешком поймают с полведра рыбы, варят на всю деревню общественную уху. И не то чтобы наестись досыта, а так... попробовать для разнообразия. Не дай Бог, кто навалит мусор в речку или озеро, — насрамят...”

Природа-строительница и человек-архитектор трудились в паре, сообща, не покушаясь друг на друга. Многие из живших здесь никогда не слышали слова “экология”, но в отношении к лесу, лугам, ягодникам из поколения в поколение сохранялись определенные нормы, обычаи. “Леса около деревни были вот уж сколь хороши, — говорит девяносточетырехлетняя Е. И. Платунова. — А берегли-то как! В середнем поле лес был строевой. Идешь по нему, сосны стоят одна к одной, только в вершинах пошумливает... Разделен был на полосы. Каждый и ухаживал за ним. На дрова рубили в верхнем поле, и там был у каждого заполосник. Вырубишь сколь на дрова, весь сук подберешь. Мелочь всю осенью сжигали... По заполоснику как по избе ходили, перешагивать нечего было — вот какой был порядок”.

Неписаные законы сохранения своего леса действовали в деревне лучше царских указов. И такое же отношение было к родной речке, ручью, пруду, вообще к любому водоему, не говоря уж о пахотной земле. Вятская бабушка М. С. Семенихина (1909) говорит об уважительном, сочувственном отношении к своему полю: “...пахали три раза в год: один раз весной под пар, перед сенокосом возили на него навоз и запахивали, а третий раз пахали в августе, чтобы посеять озимую рожь... хорошо пахали землю, не топтали ее, не выворачивали красную землю, старательно боронили. Я помню, как боронила за тятей (он сеял), он не разрешал на избороненную землю ступать даже босой ногой”.

Крестьянин жил, чтобы работать; работал, чтобы жить. И эта работа забирала человека целиком, она была многообразная, меняющаяся в зависимости от времени года и отнюдь не монотонная. Каждый прожитый день был единственным в своем роде, в ходе которого крестьянин творил вместе с природой. И такими же незаурядными, запоминающимися были его сезонные праздники, по сути своей скорее языческие, нежели христианские, которые справлялись с поистине царским размахом и сопровождались множеством красочных обрядов и таинственных заклинаний.

И все же, увлекаясь, В. Бердинских несколько идеализирует утраченные ценности крестьянской жизни. Облака фимиама становятся все заметнее, когда он обильно цитирует любимых им бабушек и дедушек, воспоминания которых порой не слишком убеждают.

А в целом книга, конечно же, состоялась. Тысячелетний опыт крестьянской цивилизации в России необходимо осмыслить, чтобы выжить в будущем.