Нелли Закс. Звездное затмение. Сборник стихов. Перевод с немецкого Владимира Микушевича.
Издательство “Ной”. “Физкультура и спорт”. 1993. 173 стр.
Все провиденциальные сюжеты имеют свою домашнюю, будничную драматургию. Татьяна Владимировна Маркова однажды, проходя мимо дорогого нам Пушкина, обнаружила у его ног совершенно замерзшего человека в тулупе и ушанке. Это был неизвестный ей Вардван Варжапетян — он продавал свою книгу исторических романов. Заглянув в эту книгу из чистой любознательности, Татьяна Владимировна сразу кое-что поняла и тотчас же открылась незнакомцу.
Ровно через сутки на том же месте, на Пушкинской площади, рукопись переводов Нелли Закс, сделанных Владимиром Микушевичем, мужем Татьяны Владимировны, более 25 лет назад, была передана ею будущему издателю Варжапетяну. Только благодаря этому не заметному ни в каких масштабах событию русский читатель получил книгу Нелли Закс, Нобелевского лауреата за 1966 год, давно уже переведенную на многие языки мира.
Кусок ночи
Разглаженный руками...
Тот кусок ночи, который ей достался, она разгладила своими руками, слезами, поцелуями, вопрошаниями...
Тьма рождения, тьма смерти, потерянные концы и начала, жесткая перестрелка причин и следствий, клетка времени, узкая, острая полоска между нельзя и можно, между 350 и 370, — шаг вправо, шаг влево — лед, пламень, смерть: жуткое земное царство. Сначала убивают младенца — теленка, сдирают с него кожу, еще, может быть, теплую от ласки материнского языка, а потом эту кожу сдирают еще раз — с ног любимого: перед тем как его убить. Музейные горы обуви, горы волос, ветошь... Смерть косит всех: всех существ, все вещи, все отношения — исчезающая Вселенная, но люди хитроумно помогают смерти, изобретают способы убийства других людей, возводят печи, бросают туда детей, женщин, мужчин...
Есть образы, резко просвечивающие сквозь плоть и дух самой жизни, самой человеческой истории. Когда посредине XX века в сердце просвещенной Европы запылали печи, в которых днем и ночью сжигали евреев, дым и пепел видело и ощущало множество свидетелей. Они торопились по своим конторам, к своим детям, они играли на воздухе в карты, некоторые шли в церковь, стояли на коленях перед алтарем, некоторые плакали о муках Спасителя. Они вдыхали запах гари, копоть — частички человеческого пепла застревали в розовых тканях их легких. Они дышали смертью, а думали, что это касается совсем не их.
...Если бы не случилось того, что случилось, Нелли Закс наверняка бы осталась одним из тех безвестных миру, одиноких духоплавателей, чье глубокое присутствие в общем человеческом бытии зримо и ведомо одному только Господу Богу. Но случилось то, что случилось. Небо рухнуло — и все было погребено: европейский гуманизм, родные и близкие, довоенная, догитлеровская Германия. Откровение безмерной гибели человека объяло все и снесло все: будущее, настоящее, прошедшее, буржуазную идиллию начала жизни на вилле отца, берлинского фабриканта, детство — с розами и ручною домашнею ланью в обнимку, лучшую в мире музыку на кончиках пальцев, танцы среди паркетов и люстр, окно в сад, сказки, книги...
Детство все же вернулось к ней — фея и принц спасли ее от неминуемой гибели. Благословенная Сельма Лагерлёф при содействии шведской королевской семьи в мае 1940 года вырвала ее из самого пекла: из Германии Нелли Закс и ее престарелая мать бежали в Швецию. Там, на чужбине, в Стокгольме, прожила она до 1970 года — до дня своей смерти.
Судьба Нелли Закс, человека и художника, действительно овеяна страшной сказочностью, ни на что не похожа — подлинность всегда обескураживает.
Воспитанная, как принято, на мировой культуре, Нелли Закс как бы и не считала себя еврейкой. Она читала Бхагаватгиту, тянулась к древним источникам мудрости — эти тонкие духовные узнавания себя в зеркале разных мистических учений стали с юности ее внутренней жизнью, но там, в жизни ее души, не было места для тайн и судеб народа, к которому ей выпало принадлежать. История, откровения и, наконец, сама раскаленная загадка Израиля, давшего миру пророков, Библию, Иисуса Христа, и все неисчислимые последствия этого отдавания были для нее как бы недействительны.
Дым из печных труб, сооруженных в центре гуманистической цивилизации, огонь, разведенный людьми, чтобы сжечь тело целого народа, заставили ее как бы очнуться. Все печати с ее глубоко библейской души оказались сорванными — душа, сплошная рана, отверзлась.
“Страшные переживания, которые привели меня как человека на край смерти и сумасшествия, выучили меня писать. Если бы я не умела писать, я бы не выжила”, — так объясняла Нелли Закс свое позднее посвящение в поэзию, опровергая тем самым все, что нам как бы уже известно о нас самих и о мире, в котором мы живем. На шестом десятке лет Нелли Закс становится — как будто это возможно! — поэтом.
После войны стали выходить ее первые стихотворные книги: “В жилищах смерти” (1947), “Звездное затмение” (1949), “И никто не знает как дальше” (1957), “Побег и преображение” (1959), “Смерть еще празднует жизнь” (1961). В 1962-м выходит сборник ее пьес “Знаки на песке”, а потом — “Эли, или Мистерия страданий Израиля”. Как говорящи эти названия!
Подозреваю, что Нелли Закс так и не стала литератором в привычном смысле этого слова и слава, мировое признание ничего не изменили в существе ее жизни; более того — вряд ли она смогла бы повторить вслед за Пушкиным его таинственную максиму — для звуков жизни не щадить. Смею, напротив, предположить, что все волшебные звуки своей лиры, свою славу, которая пришла к ней в самом конце жизни в обличье всего лишь славы, а не глубокого отклика[1], свою Нобелевскую премию она отдала бы за шелковый локон незнакомого ребенка — спасенного, а не оплаканного в стихах, за полноту мгновения с любимым — живым, а не потерянным навеки, не сгинувшим в том аду, в той страшной мертвой точке, на которую загляделась ее душа.
Всю оставшуюся жизнь она писала, в сущности, об одном, задавала один и тот же вопрос, но — трудно даже сказать, найдется ли в совсем не бедной поэзии XX века, найдется ли опыт, соразмерный тому масштабу, который так естественно, можно даже сказать — буднично, открылся ее экзистенциальному чувству.
То, что у Тютчева еще только подступало к смятенной, ночной человеческой душе, а мандельштамовская измордованная Психея, сорвавшаяся, быть может, в те же самые экзистенциальные бездны, успела только зачерпнуть, — стало дневным, насущным воздухом ее поэзии.
“Нет еще любви между планетами, — говорится в одном стихотворении Нелли Закс, — но тайное согласие трепещет уже...” О чем это? О том, что звезда говорит с звездою?
Есть, наверное, место во вселенной, где звезды поэтов действительно говорят друг с другом. Там невозможное — возможно. Там — тайная встреча всех родных. Тайная — для невидящих. В стихах Нелли Закс есть поразительные, необъяснимые в литературоведческой плоскости, почти дословные (на разных языках!) совпадения: Владимир Соловьев, Тютчев, Мандельштам...
Нелли Закс родилась в том же “девяносто одном ненадежном году”, что и Осип Мандельштам[2]. И это обстоятельство есть некий шифр одной почти невыразимой темы. Последние стихи Мандельштама, такие не похожие на Мандельштама, и, по существу, первые стихи Нелли Закс, сделавшие ее тем, что она есть, написаны почти в одно время — с разницей в 7 — 10 лет, — разделены языком, пространством, судьбой и самим свойством дарований, и их неожиданные совпадения — даже в буквальном видении того, что невозможно увидеть телесными глазами, — есть какая-то глубокая правда о едином океане бытия и о едином океане поэзии.
У Нелли Закс даже числа — каленым железом выжженные на человеческих руках — вырываются, уносятся из этого мира смерти. Когда изувеченная, измученная, клейменная плоть сгорела, на зов пространств устремляются метеоры чисел — туда,
где световые годы, как стрелы...
“Свет размолотых в луч скоростей” в “Стихах о неизвестном солдате”, рожденных Мандельштамом из тех же “магических веществ боли”, — тайная встреча двух муз: прощающейся с этим миром и только вступающей на его узкие стези, — их печальный салют друг другу...
Но как это может быть? Что делать поэзии там, где ее просто нет — по самой природе вещей? Вот граница, обрыв, перед которым слово, не рискующее впасть в кощунство, заведомо немеет:
“И по улицам кровь детей текла просто как кровь детей”. Это не Нелли Закс, это Пабло Неруда, чья поэзия, скорее внешняя, громкая и даже декоративная, здесь, в стихах, где речь идет о бомбардировке Мадрида, очень точно указывает на эту границу.
И по улицам кровь детей текла просто как кровь детей.
Что и как можно сказать еще?
У Нелли Закс мертвое дитя — говорит... Говорит весь потерянный, заблудившийся Космос, отведавший черного яблока познания — все еще грызущий, догрызающий его.
В этом Космосе Нелли Закс действительно не забыт никто: даже рыбья жабра, вырванная с кровью, помещена этой поэзией в созвездие мученичества:
Сколько смертной заброшенности
В жемчужных глазах рыб...
И если бы... Если бы — ухо людское, ты, заросшее крапивой, — если бы оно этот мощный бессловесный язык вслед за этой поэзией все-таки расслышало!
Мертвое дитя говорит:
Мать меня держала за руку.
Тут поднял кто-то нож прощания...
Каждое стихотворение Нелли Закс — залп образов, облеченных в форму свободного стиха, где слово — беззащитно, первозданно, ничем не поддержано, — здесь нет гипноза музыки, оно лишено кожи, оно один на один с миром, оно — с ним на “Ты”. Я и Ты — единственно возможный язык любви.
Ее поэзия, оставаясь поэзией, сошла в ад. Тот, в котором никогда не бывали ни Данте, ни Орфей... И она вышла из ада — оставаясь в нем, в сущности, всегда. “Мои метафоры, — писала Нелли Закс, — это мои раны. Лишь отсюда может быть понято написанное мной...”
Мертвое дитя говорит:
И пополам перерезал нож прощания
Кусок у меня в горле.
Стоя перед этим обрывом, у невидимой черты, за которой простираются прозрачные, глубокие и таинственные ландшафты и дали этой поэзии, видишь и чувствуешь то, что непереводимо ни на какой язык: и метафизика, и философия, и богословие, и, уж конечно, плоская житейская обстоятельность здесь бессильны.
И тогда оказывается, что нож прощания, — слова, невозможные ни в чьих устах, — о котором твердит это убитое мертвое дитя (не его ли заносила рука Авраама над сыном единственным, любимым?), острый нож прощания, так больно, так страшно, так насильно отсекающий чудесную пуповину дитяти от этого мира, — не ужаснее, может быть, чем наши голоса... Слова утешителей, сочинителей теодицей, друзей Иова. И голос утешителя, — говорит мертвое дитя, — колол меня в сердце... Поэзия Нелли Закс — безутешна: она видит и на небесной коже незаживающие стигматы...
Звездное затмение — это заблудившийся потерянный мир, мир страдающих и страждущих звездных существ... Что такое — эти рыбы, камни, лани, деревья, даже тени — тени жертв и палачей, даже стены домов, даже вещи, даже скалы, даже числа, выжженные на руке?..
Звезды Нелли Закс — не астрономические и не метафизические, это блуждающие звезды — волшебные, но помраченные искры жизни, — слепо штурмующие самый, может быть, окольный путь мирозданья — путь свободы во зле. Это мир затмившегося духа, мир страдания, апофеозом которого становится избранничество Израиля, на глазах у всего мира проходящего через мученическую смерть.
Мученическая смерть при молчаливом согласии “созерцателей”, “коренных жителей”, мученическая смерть, сотворенная руками таких же смертных, которые завтра станут прахом, есть поистине ночь рода людского, может быть, его последняя ночь — последний, может быть, знак, последний жуткий иероглиф, последняя буква Священного алфавита, начертанная дымом из печных труб здесь, в четырех стенах нашего заблудившегося дома.
Но Нелли Закс поворачивает этот знак и в другую сторону — подобно Иову, она безмерно возвышает свой голос, она говорит — очень твердо:
Стражник, стражник,
Господу скажи:
Выстрадано все...
Но самый потерянный, самый беспомощный вопрос — почему?
Почему черный ответ ненависти
На бытие твое, Израиль?
Слово “ненависть” на языке Священного Писания имеет тот же корень, что и слово “Синай”. Знала ли об этом Нелли Закс, писавшая по-немецки?.. Взойдя на Синай, Израиль взошел одновременно и на гору ненависти. Вместе с ношей божественных установлений, вместе с Книгой для всего человечества, с десятью заповедями — Израиль принял на себя благословение и проклятье. Высота Синая, высота Божественного вызова человеку и человечеству — и адская бездна противления Божественному замыслу, ответ звериного царства, скрытого под одеждами цивилизации. (В прямых высказываниях Гитлера и его идеологов социального дарвинизма это явлено очень просто и доступно. Взять хотя бы их сожаление о том, что евреи нанесли на тело мира незаживающую рану: не будучи способными выжить в здоровой конкурентной игре витальных сил, они придумали — нравственность.)
Меж чудесами и чудовищами — долгий и страшный путь Израиля в мире. Кто из вас, — спрашивает Нелли Закс, — хочет воевать против тайны?
Мистерия Израиля — в горизонтали истории: показательная мистерия его изгнанничества и возвращения, мученического прохождения через смерть, бремя заповедей, будущая развязка этого единственного в своем роде исторического действа есть нечто, имеющее отношение к судьбе каждого. Ведь все здесь таинственно повторяет метафизический, вертикальный сюжет человека и человечества: и потерянный рай, и изгнанничество, и чаянье возвращения, и смерть, и воскресение...
Религиозна ли поэзия Нелли Закс? У слова, не защищенного никакой предвзятостью, кроме предвзятости боли, раны, любви, как бы сорвавшего с себя последнюю кожу, — свои, частные, отношения с миром. Образы, открывающиеся глубокому экзистенциальному художественному чувству, свободны от каких бы то ни было корпоративных обязательств — пусть даже это и обязательства веры. Они никому не навязывают себя. В них нет неизбежности для всех...
Ибо от образа к новому образу
ангел в человеке плачет...
Перегородки, отделяющие друг от друга человеческие религии, неразличимы сквозь эти слезы. Зато видна сень Гефсиманского сада, скрывающая, заслоняющая собою Иова... Израиль и Христос не разведены по разным человеческим ведомствам. Иов — Израиль — Христос — единый крик. “Смертельное одиночество Израиля”, дымом написанное на лбу неба, и “самый одинокий час” в загадочной мгле Гефсиманского сада в ангелическом зрении этой поэзии — единая жертва...
Поэзия умеет преодолевать то, на что, в сущности, обречено наше земное сознание, — она по самой своей природе не догматична. Истина глазами поэзии — не камень, а тончайший эфир...
Агада рассказывает о рабби Ханине, осужденном за чтение Торы на сожжение. Это было во времена императора Адриана. Тело рабби обернули свитком Торы, обложили вязанками хвороста и подожгли... “Что ты видишь, рабби?” — спросили ученики. Рабби ответил: “Пергамент сгорает, буквы уже улетают ввысь”.
Поэзия Нелли Закс тоже увидела эти буквы, вылетающие уже из мирового костра, в котором на этот раз сгорает целый народ:
Это Священное Писание
спасающееся бегством
карабкающееся на небо
всеми своими буквами
оперенное блаженство
прячущееся в медовые соты
Книга Нелли Закс выпущена в количестве 999 экземпляров Вардваном Варжапетяном, владельцем издательства “Ной” — на подаренные, пожертвованные деньги. Владимир Микушевич, русский религиозный философ, еще четверть века назад давший этой поэзии русский голос, почти без надежды на публикацию, бережно сохранил обаяние ее женственности — придав ей что-то и от своего личного художественного темперамента. Мужественное слово “духоплаватели” как поэтический эквивалент более мягкого немецкого “die Seelenfahrer” счастливо принадлежит ему.