Памятник Колышко-Серенькому

Нам стоять почти что рядом. / Вы на Пе, а я на эМ” — кто не помнит этих гордых строк Владимира Маяковского, обращенных к Пушкину. Я все думал: когда же наступит за них расплата, за это без спроса “подселение” в посмертную память, в загробное пространство? Ну подыграли московские архитекторы В. В., поставили его памятник “почти что рядом”. Но ведь недаром символисты именовали Пушкина полубогом, недаром Ходасевич назвал речь о нем “Колеблемый треножник”, да и в знаменитом блоковском определении “веселое имя Пушкин” вместо веселости сквозит мистический холодок. “Потише, молодой человек, ты не со своим братом связался”, — скалит зубы мертвец Варфоломей в повести “некоего Титова” на сюжет, подаренный поэтом (В. Ф. Ходасевич, “Петербургские повести Пушкина”).

Расплата оказалась по-пушкински легкой, простодушной. Не грянул гром, не сверкнула молния. Но просто в словаре “Русские писатели. 1800 — 1917”, в третьем томе “К — М”, Маяковский стоит не “почти что”, а именно в том соседстве, которое заслужил. До Пушкина еще эвон сколько имен! Даст Бог, в четвертый том попадет, и стоять ему рядом не с В. В., а, очевидно, со своим дядей, Василием Львовичем Пушкиным.

А вот — соседи Маяковского. “МАШКОВ, Мошков Петр Алексеевич <ок. 1807 — 1(13).7.1849>, поэт, беллетрист. Из дворян Петерб. губ. <...> М. заявил о себе на лит. поприще как поэт-романтик. Его поэмы “Разбойник” (СПб., 1828), “Могила на берегах Маджоре”, “Ночь мщения” (обе — СПб., 1829), варьирующие сюжетные схемы, композиц. приемы, стиховые формулы из арсенала рус. массовой “байронической” поэмы, относятся к самым характерным подражаниям “южным” поэмам А. С. Пушкина (Жирмунский, с. 230) <...> Отзывы критики на поэмы М. <...> были неодобрительными: подчеркивался их эпигонский характер, автор причислялся к ряду “копиистов литературных” и поэтов “четырнадцатого класса”...” И, с другого края, — “МЕДВЕДЕВ Лев Михайлович <2(14).1.1865, г. Ефремов Тульской губ. — 21.6(4.7).1904, Москва>, поэт, переводчик, дет. писатель. Из дворян. <...> В 1887 исключен из ун-та за хранение нелегальной лит-ры и за участие в оппозиц. группе студентов, выслан на 2 года в Тифлис под гласный надзор полиции <...> В 80-е гг. сотрудничал в “Будильнике”, “Рус. сатирич. листке”, “Развлечении”, “Гусляре”, “Волне”; с 1884 — в “Осколках”, куда его рекомендовал А. П. Чехов, несмотря на то, что в одном из писем назвал его “махоньким, плюгавеньким поэтиком” <...> М. принадлежал к эпигонам некрасовской школы <...> интонации “музы мести и печали” и верность “гражданской лире” (БВед, 1904, 23 июня, утр. вып., с. 3) соседствовали с поэтич. клише (“солнце выспренних идей”, “ненависть шипит змеею ядовитою” и т. д.)”.

И здесь я ловлю себя на том, что забыл о Маяковском^[1] и его расплате, а начинаю “всматриваться в том и его строение” (В. В. Розанов). Филологическая ценность словаря так очевидна, что и толковать нечего. О тяжелейшей ситуации, в которой оказалось издательство “Большая Российская Энциклопедия”, не стоит говорить лишних слов (об этом много и горячо писал Андрей Немзер в газете “Сегодня”; он же страстно пытался вбить в мозги власть предержащих простую вещь: можно временно закрыть журнал и открыть его вновь, можно остановить на год завод и пустить его снова, но нельзя временно прекратить дело, которое строится на сложнейшей системе преемственных отношений поколений филологов и библиографов. Здесь в масштабе целой страны происходит культурная катастрофа, последствия которой непоправимы).

Но не будем о грустном. Ведь три тома все же вышли. Значит, как на сей раз правильно заметил Маяковский, “это кому-нибудь нужно”. Подержим их в руках, оценим их тяжесть и посмотрим, что же мы приобрели. Справочник? Да, конечно. Теперь можно не сомневаться, например, что Василиск Гнедов, “<наст. имя Василий Иванович; 6(18).3.1890, слобода Маньково-Березовская Донецкого округа области Войска Донского — 5.11.1978, Херсон>”, — футурист, автор скандальной “Поэмы конца”, состоящей из названия и чистой страницы, лицо в нашей литературе такое же реальное, как и переводчик “Илиады” Ник. Ив. Гнедич; а между тем еще несколько лет назад этот факт стоял под вопросом, и я лично видел людей, которые с искренним негодованием заявляли, что книжечка оного Гнедова да еще и Василиска, переизданная в Ейске тамошними поклонниками русского авангарда, есть не что иное, как “наглая мистификация постмодернистов”.

Впрочем, Гнедов все же имел скандальный успех, общался с видными футуристами из “Гилеи”, и сейчас где-то в Ейске, Тамбове, Екатеринбурге остались его пламенные продолжатели и душеприказчики.

Но вот воскрешение такого имени, как “КОЛЫШКО Иосиф (Иосиф-Адам-Ярослав) Иосифович <27.6(9.7).1861 — 1938>, прозаик, драматург, публицист, критик, журналист”, — это настоящее лакомство для историка-филолога и просто для людей, обладающих вкусом к истории. С этим Колышко (или, как написали бы в старые годы, “этим Колышкой”), печатавшим в журнале “Гражданин” князя В. П. Мещерского свои “Маленькие мысли” под псевдонимом Серенький, мне довелось встретиться во время аспирантской работы. Собственно, мне были нужны его отзывы о Горьком и Чехове, и вот, заглянув в “Маленькие мысли”, я вчитался и, как это часто бывает, забыл о главной цели, все “всматривался в том и его строение”.

Чем-то его статьи выделялись на фоне остальной публицистики эпохи “рубежа”, как и, несомненно, журнал князя Мещерского выделялся на фоне иных периодических изданий консервативного толка. В самом консерватизме Колышко был какой-то “молчалинский” мотивчик. “Умеренность и аккуратность”. В сравнении с ним, например, Михаил Осипович Меньшиков, видный и талантливый консерватор, впоследствии казненный большевиками, выглядел настоящим Фамусовым, не стесняющимся в выражениях и проч. Например, о Горьком Меньшиков писал просто: вредное явление, беспочвенный босяк-интеллигент, не из народа, провокатор революции, а впрочем, талантливый, но тем хуже (статьи “Красивый цинизм” и “Вожди народные” в “Книжках „Недели””). Кстати, Горький обратил внимание на Меньшикова и назвал его врагом по сердцу.

В “Маленьких мыслях” Колышко-Серенького отражался скорее общий, обывательский страх перед “чрезмерностью” эпохи. Зачем все эти Марксы, Ницше, Ломброзо, Шопенгауэры, декаденты и прочее? Даже Чехова он обвинил в чрезмерном идеологизме: “...не мстит ли он жизни за перенесенные невзгоды? Но жизнь сильнее и умнее Чехова”.

Можно смеяться над страхами Колышко, которые отчасти были, конечно, чисто журналистским приемом, как и явно эпатажный псевдоним. Но инертная обывательская масса тоже обладает правом голоса, так как она не только не всегда не права, но и, наоборот, права почти всегда, являясь надежным килем государственного корабля, не позволяющим ему во время общественного шторма раскачаться и затонуть.

И каким же потрясением было выяснить из словарной статьи А. Чанцева, что Иосиф-Адам-Ярослав Колышко на самом деле оказался авантюристом по натуре, типичным представителем так называемого бескорыстного авантюризма. “В дек. 1894 был вынужден оставить службу из-за подозрения в вымогательстве взяток. Начатое расследование не дало ясных результатов, однако в чиновном Петербурге К. приобрел репутацию махинатора <...>, усугублявшуюся его членством в правлении неск. акционерных обществ”. Тайное доверенное лицо С. Ю. Витте (“Для Вас я был то Мольеровской кухаркой, то ходатаем, то гончей в охоте за Вашими ворогами, то бойким пером журналиста”, — писал Колышко в своих эмигрантских мемуарах), он, по выражению самого Витте, всегда стремился играть “роль человека, как будто бы имеющего большое влияние”, и даже в 1916 году вел какие-то сепаратные переговоры о мире с Германией от лица неизвестно кого. В жизни Колышко много темного. Это была характерно декадентская фигура начала века, выражавшая неизлечимый внутренний распад эпохи. Для тех, кто желает понять это время, пример Колышко-Серенького не менее значителен, чем пример самых знаменитых тогда “властителей дум”.

...Основная ценность словаря “Русские писатели” заключается именно в расширении прошлого историко-литературного пространства. Его художественный принцип сильно напоминает гоголевский прием, подмеченный Набоковым: центр тяжести лежит не на главных, а на “периферийных” персонажах, на тех, кто в обычных произведениях лишь поминается вскользь и только в гоголевских произведениях составляет особый мир, делая его поэтическое пространство почти безмерным. Чтение словаря “Русские писатели” — прежде всего захватывающее занятие. Настоящий художественный текст с великим множеством лиц и сюжетов, которые непроизвольным образом пересекаются, вступают в странные отношения и даже заговоры и в целом дают неповторимое ощущение феноменального богатства жизни.

Нам есть что вспомнить. А ведь еще остался XX век!

^[1] Статья о Маяковском, написанная Л. А. Селезневым, в целом хороша, хотя и без блеска, возможного и в жестких рамках словарной поэтики (не говоря уж о статьях Вадима Вацуро и Сергея Бочарова; пользуясь случаем, хочу обратить внимание на статью В. П. Смирнова о Бунине в первом томе. Бросается в глаза, что даже для словаря статья написана суховато. Путь Бунина описан нарочито сдержанно, без всякой попытки намека на “правильное” объяснение того или иного жизненного и творческого узла. Автор избежал соблазна и тем самым подстрелил двух зайцев: вышла добротная, “вечная” словарная статья и вдобавок стилистически “играющая” именно в бунинском поэтическом контексте). На мой взгляд, Л. Селезнев слишком педалирует богоборческие мотивы поэта, которые и детям понятны. Помимо прочего здесь ощущается некий “оправдательный” пафос: богоборчество как объяснение многих, слишком многих поэтических претензий Маяковского, иногда просто безвкусных, а иногда и постыдных (например, называть монашек на корабле воронами и спрашивать, почему они не летают, — это, по-моему, и безвкусно и постыдно; см. стихотворение “Двадцать шесть монахинь”). Но богоборчество не является чем-то выделяющим поэта в контексте начала века и 20-х годов. Это понятие равно приложимо и к Горькому, и к Л. Андрееву, и к Цветаевой, и к другим, а значит, является самостоятельной проблемой эпохи. Не надо бы также интриговать читателей фразами типа: “Не исключено, что М., находившийся последние годы жизни в пост. поле наблюдения и общения с различного ранга чинами ГПУ (от всесильного Я. С. Агранова до личного “приятеля” В. М. Горожанина), мог стать жертвой какой-то, до сих пор скрытой от нас, полит. интриги”. Это не словарный стиль. Зачем не написать проще: “Обстоятельства гибели Маяковского пока не вполне ясны”.