Голубизна небесная и морская

Солнечным прикинулся и милым
Мрачный кряж, хамелеон и лгун.
Повела тропинка к Фермопилам
Вдоль японских отмелей и дюн.
Вот он вновь, задымлен и обветрен,
Стал фиордом, скрылся за дождем,
Ибо мы с голубоглазой Кэтрин,
Говоря о Гамсуне, идем.
Мало жил жених ее, норвежец,
Многое умевший... Например:
Гонщик, живописец, конькобежец,
Алкоголик и миллионер.

Год назад сгоревший в авторалли,
Вновь горит он оттого, что мы
Жизнь свою друг другу повторяли,
Восходя на ржавые холмы.

Что еще всплывет из переката
Голубых столкнувшихся пустынь?
Мак цветет, благоухает мята,
Слабо пахнет поздняя полынь.

Приморский дом, где ты жила,
Крыльцо в траве густой,
Бездушье затхлого тепла
И пустоты отстой.

Бездушье высохшей травы...
И вышел я в покой
Голубизны и синевы
Небесной и морской.

И с болью я увидел дни,
Мгновенья и года,
Как буря пыльная, они
Бегут за мной всегда.

Светясь, идут за мной, как пыль,
На Запад и Восток,
Как оседающая пыль
Бесчисленных дорог.

В тринадцатом году приехал царь,
Наследника купали в местной грязи...
Вновь радостно грядущее, как встарь,
На безоглядном празднике гимназий.

Здесь было все — гестапо и ЧК,
Молитва ханов, пленумы горкома.
В одно мгновенье все слились века,
И девушка томительно знакома.

Твердыня караимов кенасса
Предание лелеет каганата,
И детские мелькают голоса,
И море мелко, и легка утрата.

Когда вольется в переулки мгла,
Повсюду зерна золотые сея,
Все минареты и колокола
Откликнутся закону Моисея.

Розовые, бледно-голубые
Томики Плутарха в сундуке...
Кровь войны увидевший впервые,
На войну он едет налегке.

До заката тянется каруца
По степи молдавской в знойный день.
Вот поют цыгане и смеются,
И читать и думать стало лень.

Моря плеск и слово Фемистокла
В синеве проносятся над ним.
Но сегодня Греция поблекла,
Потускнел Египет, выцвел Рим.

Через годы выплывут в тумане
Только степь и неба благодать...
Пушки на Мамаевом кургане,
Огрызаясь, будут грохотать.

Сладко, сладко низвергать Шекспира,
Презирать и Цезаря и Пирра
Всем наперекор и невпопад.
Впереди — завоеванье мира,
“Рубка леса”, жизнь, “Хаджи-Мурат”.

Я познакомился с дуэтом фортепьянным.
На презентации все шло и вкривь и вкось,
Но вместе выпили... Я в дом явился пьяным,
И утром вновь знакомиться пришлось.

Больная голова, ночные разговоры,
Мы трио за вином составили с утра,
Но медленно пошла, как водяные горы,
Волна мелодии, неведомой вчера.
Вдруг осознав свою на этот пир незванность,
Я вижу: есть она, всегда и в каждый миг, —
И в жизни, и в любви, и в музыке слиянность!
Об этом Шуману писала Клара Вик.
Считали талеры, судились... Нет, я вторю
Лишь самому себе! Я замолчу сейчас...
Столь нераздельными не всех уносит к морю
Волна незримая, пробившаяся в нас.

Снег по снегу за снегом в погоне...
Вот какая сегодня метель!
Белизна на пустынном перроне
И продрогшая фотомодель.

Это чудо — мое! Но за что же?
Вот — безмолвие снежных полей...
Хоть бы стал я немного моложе
Или несколько был веселей!

Ни удачи, ни денег, ни славы,
Безразличье хулы и хвалы,
Только Азии горные травы
И над городом детства — орлы.

Только то, что сюда не приедет
И не глянет, смеясь на бегу,
Та, которой, опомнившись, бредит
Сердце, стынущее в снегу.

Вновь берег моря, людный и пустынный,
Он был тобою населен тогда...
И все несет свои аквамарины
И все темнеет быстрая вода.

Все кажется, что не договорили...
И вдруг настала новая пора,
Вот почернели всплески синей пыли,
Заголосили все прожектора.

В исходе жизни, посредине лета
За горизонт в отчаянье продлю
Мысль о тебе, свирепый выкрик света,
От корабля посланье кораблю.