Покупают Шишкина. Не Олега и не Михаила. Ивана. В газете “Сегодня” на полосе “смеси” читаю любопытную информацию, в которой сообщается, что выставленный на каком-то архипрестижном аукционе этюд русского пейзажиста Ив. Ив. Шишкина при стартовой цене в десять тысяч долларов “пошел” за двести тысяч. На лотке вместе с Шишкиным лежали ни много ни мало Левитан, Айвазовский и, скажем, Казимир Малевич. Они покупались вяло, хотя, конечно же, покупались, но, повторяю, вяло и для аукциона как-то “невкусно”, без лихорадки. На Левитана накинули сверху что-то такое тысяч десять, на Айвазовского (редкого, “темного”) и того меньше. Возле Малевича тоже схватки не было — так, взяли по хорошей цене — и все.
Дрались из-за Шишкина!
Сам по себе этот факт, конечно, может ничего не значить. Аукционные дела — дела тайные; нам, простым смертным, известно о них не больше, чем о том, что же в самом деле происходило в Буденновске или в момент встречи станции “Мир” с ихним “Шаттлом” (недавно я вот прослышал, что обшивка “Шаттла”-то, оказывается, пенопластовая и на одной из стоянок ее изрядно подолбали дятлы — кто бы мог вообразить!). Однако тем и замечательна короткая газетная информация, что в ней часто заложен такой мощный стимул для фантазии, какой не во всяком порядочном романе отыщешь.
Итак, кто и зачем отвалил такие деньжищи за Шишкина? Музей? Вряд ли. Так вот прямо взяли и внесли в статью расходов несколько сот тысяч зеленых, а наш министр нищей культуры не глядя подписал: “Не возражаю”. “Что, на Шишкина? Да ради бога!” Это фантазия за пределом разумного. На яблоне могут расти золотые яблоки, но не золотые груши.
Частный любитель-коллекционер? Седовласый поклонник русской старины в сереньком пиджачке и с пылающими от патриотического блеска очами? Продал дачку, машину, квартиру, явился на аукцион гол как сокол и с надменным видом приобрел Шишкина, “чтоб врагам не достался!”. Плохая сказка.
Остается третье, о чем и вы сразу подумали. Некто из нуворишей или, говоря по-русски, скоробогачей. Так, скорее всего, и было. А дальше — простор для фантазии и всяческих сарказмов. Последний стук молотка. “Продана”. Ленивый росчерк в чековой книжке. Два амбала с непроницаемыми лицами тащат несчастного Шишкина в “мерседес”, как в “черный воронок” для допросов...
С одной стороны, приятно. Шишкин в цене! С другой стороны, опять загадка: зачем нуворишам именно Шишкин потребовался? Почему не взял Малевича, можно догадаться: или не дурак, понимает, что именно сейчас надо брать; или в самом деле человек не вполне стандартный, со вкусом, отличающимся от вкусов провинциальных эстетов и отставных генералов КГБ.
Но отчего не взял Левитана? Все-таки бла-а-родней звучит. Опять же — при случае можно намекнуть гостям, что достался в наследство от бабушки, старой дворянки. Вот с Шишкиным такой номер не пройдет, не тот коленкор-с! Или: чем Айвазовский не потрафил? Повесил бы на яхте и небрежно так под плеск волны: “Взгляни, дорогая, Айвазовский. Конечно... оригинал. Не слишком мрачноват?”
А вот Шишкин... Его восприятия в разных социокультурных слоях так различны и в то же время так показательны, что человек, рискнувший повесить Шишкина в своем доме, или настоящий ценитель и лакомка, глубокий психолог и провокатор, или настолько не понимающий ни в людях, ни в искусстве простофиля с толстым кошельком, что за него даже как-то страшно становится. Вот по крайней мере четыре восприятия Шишкина.
Первое, “народное”. Репродукции “Ржи” и “Утра в сосновом лесу” были и есть почти в каждом деревенском доме и в летних кухнях. Рядом с “патретами” генералов и простенькими Богородицами в линялых цветочках. Мухи сидят на них так же просто, как и на всем остальном, что не выходит за границы органической жизни. Дети их не замечают, как не замечают они закатов и восходов; однако именно на этих янтарно-золотых и зеленовато-коричневых настенных пятнах тренировался эстетический взгляд громадной части России; и Шишкин навсегда растворен в ее крови, как закаты и восходы и Богородицы с печальными ликами. Кто это понимает, чувствует, с тем и разговор.
Второе, “общесоветское”. Картины Шишкина — экспонаты музея позначительнее Третьяковки. Они оказались частью странной и сомнительной поэзии советской цивилизации, притом не в фасадном, а в самом подлинном ее виде. Они висели едва ли не в каждом станционном ресторане, каждой сберегательной кассе; одна из них, наконец, была изображена на конфетных фантиках, и вот я даже полагаю лишним называть этот сорт конфет, который решительно всем из бывшей страны известен и который дал новое название и самой картине, что называлась вообще-то несколько иначе. Таким образом Шишкин оказался самым советским из дореволюционных живописцев, не потеряв при этом, заметим, ни грана своей “русскости”. “Красное колесо” катилось как бы мимо него, а вернее сказать — он катился вместе с ним. Можно написать об этом целый трактат во вкусе новейшей культурологии, а можно объяснить скромно: Шишкин, как и лирический герой своих пейзажей, всегда появлялся там и в таком виде, где и в каком виде проявлялся неброский характер России, которой он был органической частью. И здесь лежит пропасть меж пониманиями искусства вообще. Для одних любителей изящного такая посмертная судьба — позор и кошмар; для вторых — высшее благо и награда.
Третье, “ценительское”. Настоящие ценители русского пейзажа, которых мне приходилось встречать, никогда не кривят в насмешке рот при имени Ивана Ивановича Шишкина. Он — великий живописец, занимающий одно из самых почетных мест в сложнейшей иерархии русских пейзажистов. На мой взгляд, он находится в ней в такой же позиции, в какой граф Ал. Конст. Толстой находится в русской поэзии. Он стоит “надежно и прочно”, как его знаменитые сосны. К ним хочется “прислониться”. В картинах Шишкина нет великолепного надлома, предчувствия катастрофы, который так восхищает в поздних работах А. К. Саврасова. В них есть нечто большее — воля и покой. Практический советский взгляд оттого и выбрал их для “народного использования”, что они воспитывали в людях прочное чувство бессмысленности перемен. Победа “перестройки” была победой и над Шишкиным. Бедных “мишек” — как ветром снесло, остались поваленные сосны. Но это была недолгая победа; шишкинская незатейливая мысль опять возвращается к людям: теперь каждый понимает, что там, где нет покоя, там нет и воли, а там, где нет воли, там нет смысла говорить и о свободе.
Четвертое, “образованское”. Наши законодатели эстетической моды как раньше не любили Шишкина, считая его чем-то типа русско-советского китча, стоящего на дороге истинно прогрессивного искусства, так и никогда не полюбят, даже если он сегодня окажется в моде, что, очевидно, и происходит. Как бы это объяснить? Можно наслаждаться Шишкиным в Третьяковке — в оригиналах, а можно в деревенской избе — в чудовищной цветопередаче копий и репродукций. По крайности — можно и конфетный фантик пришлепать в сортире, и так пойдет. Но нельзя вешать Шишкина в модном салоне и шикарной квартире.
Это прежде всего дурной вкус, господа богатые! Право же, купите лучше Айвазовского, он стоит денег! А Шишкин... Предложение покажется диким (что делать, фантазия расшалилась!), однако, немного поразмыслив, вы и сами поймете, какой бы это был роскошный, истинно аристократический жест! Подарите этот пейзажик в сиротский дом имени Саши Матросова, который находится, если мне не изменила память, где-то на окраине Ульяновска, бывшего Симбирска (или наоборот).
Ей-богу, подарите! Только не говорите детям и нянечкам — что вещь, мол, стоящая, аукционная, не доводите до греха... Ну а газеты “Сегодня” они отродясь не читали.