* *
*
Когда б лесов хвойное воинство не перешептывалось с тобой по-польски,
Когда б удоды, как молодые шляхтичи, в пух и прах расфуфыренные,
Не залетали в гнездо за счастливой стопочкой морозной посольской,
То и звезды не мерцали бы нам неторопливыми пронырами.
В такую жару, когда спит саранча, и опухает грозовая закваска
За щекой горизонта, и два суворовских перехода нам с тобой
К физиономии бабочки и каждый шмель — золотодобытчик-старатель.
Я не спорю с тем, что надо остудить сердце, а то ведь и ветошь
Загорается сама по себе, вспыхивает, как след стрижа огнеупорный;
Вот мы с тобой умрем, выгорев дотла, как, например, эта
Лампочка с двойной спиралькой горькой, скиснем, словно плач горна.
И тогда отрезвляющая всех насекомых пижма, зверобой, вялая
Вслед за ними нефть, торф, уголь, и даже объявшая их топка,
И безусловно темная сторона Луны — снежная, холодящая всех перина.
Но оттого, что я ненавижу тянущее жилы рек русское долготерпенье,
И оно платит мне тем же, и вот мы смотрим друг на друга исподлобья...
Ну так урой меня, что ли. Не убивает. Может быть, лень ему,
Может быть, жаль увечить изделие свое неблагодарное — двунадесятое
И потому под шумок я приветствую бабочек — асов люфтваффе,
В рюмочку стянутых ос — настигающих мотыльков гестапо,
И тебя, ангел мой, мучаю за то, что ты меня полюбил и мне потрафил,
На руках несешь по этому непереносимому этапу.
* *
*
Даже мухи с растравой в крепком сердце, даже тараканы в душе
Не то что к танцам, разглядыванию порников, свисту не проявляет
Да и какое тяготенье, когда так явны все тени, пятна, потеки, повадки
Скорого переезда, когда даже облаков задвигались боевые чемоданы
На военных антресолях, и моих чувств к тебе растоптанные впопыхах
Все эти пристанционные рощи, где в розовый рожок легчайшей улыбки
Никакой сквозняк не задует, так как плохо разумеющие по-русски туи
Уже не сулят сплошных безударных не проверяемые на ветру ошибки,
Склоняемые в прощальные объятья, спрягаемые в слезы и поцелуи.
И мой школьный орфографический, ставший совсем проточным,
Что и взгляда безнадежного твоего не пробьется ко мне карий фонарик,
Лучик его горчичный, — ни приметы, ни признака, ни температурного
Так-то вот, так-то вот все и выйдет. И, Господи, нежащий меня в нетях, —
От этого трепета, маниакального сумрака, общего суицида, так как
* *
*
А боли боюсь, боюсь, боюсь, трепещу и ее ужасаюсь,
И каждый, Господи, и каждый не крепче вишневой косточки;
И ты, пчела самоуверенная, над розой в своем тюрбане нависая,
Пробуй, пробуй этот воздух, как Сусанна о купальни досточки.
Пробуй, пробуй, ласточка, настройщица, поусердней молодого Давида
Каждую струнку, каждую струю этого жара, этого заката страстного —
Вот и арфа сумерек, жалобой у запястья сжатая, стиснутая обидой,
Досадой сотрясаемая, а вот и слеза оттенка ненастного.
Вот и ты, всего опасающаяся, жизнь моя — пигалица, юница;
Толчки лимфы к ночи усердные и кровь как никогда борзая,
То ли вода в купальне перегрелась, то ли душа томится,
То ли сердце никак не утихомирится — мерцает и ерзает.
Вот и страстная, со следами истерик, перетекающая в стервозность
Русская болтовня звезд, месяца кавказские загибоны хмурые,
Слышимые Толстым и Лермонтовым совершенно розно,
Грозящие нам мордобитием, а им — поцелуями и шуры-мурами.
Им — разговоры одинокие, а нам телеграммы блатные.
Серы, пороха, чернил, туши, до синего блеска втертые
В небеса полуночные, беснующиеся, болью переполненные, налитые,
Татуированные, полуживые, полумертвые.