Сергей Стратановский. Стихи

Надо ли говорить, что судьба поэта, ступившего на словесное поприще в 60-е годы — без задней мысли адаптироваться в советской литературе, — имела свои ловушки. Оставляя стихотворца экзистенциально свободным, она лишала его возможности видеть типографское отчуждение творческого продукта; написанное не объективировалось, а с годами начинало давить бесформенным грузом, сбивая ориентиры творческого развития. Постепенно самиздатчики превратились в своего рода секту под неусыпным оком госбезопасности — секту нищих, но духом богатых, со своим “уставом”, даже со своими... “радениями”. Муза, как известно, капризна, многие, дабы служить ей беспрепятственно, пошли в истопники, сторожа, да так ими и остались, ею покинутые. Выморочное существование с интенсивной подтравкой алкоголем и никотином расшатывало и нервы и интеллект. Выжить было непросто.

Сергей Стратановский выжил. И создал свою поэтику, свое творческое пространство неэклектично сконденсировав там глубокую историко-культурную проблематику. Изначально принадлежа скорее культурному, чем богемному полюсу ленинградского нонконформистского общества, Стратановский оригинально совместил авангардистско-обэриутские традиции с религиозно-веховским мирочувствованием, деформацию — с неподдельной гармонией, гротеск — с лиризмом, сарказм — с теплом. Этот изощренный ученик Вагинова вдруг напоминает нам о Рубцове:

Мнится, что обращенные к Арсению Рогинскому “Строки к историку” Стратановский адресует и себе тоже: “Шарить в углах беспамятства и находить свидетельства / Жизни давно утраченной, списанной на утиль, / Шарить в стране беспамятства — вот ремесло историка. / Дело разведчика Божьего, праведный шпионаж”.

Стратановский счастливо умеет то приблизить, освежить, актуализировать историческую фигуру, явление, найдя им афористическое определение и дав разом и глубокую и остроумную разработку, то искусно дистанцироваться от злободневного фельетонного факта, который другого и вообще бы не вдохновил; штришок, мета времени приобретают у него эпическое звучание. Сознание его лирического героя расколото и целокупно одновременно: мир дробится и собирается на глазах. Оригинальность поэтического метода дорастает до лирической непринужденности, непринужденность опосредуется культурой.

Но что замечательно выделяет Стратановского в мутноватом постмодернистском потоке, так это органичное отсутствие релятивизма по отношению к мирозданию. До какого б абсурда ни доходило у поэта повествование, как бы ни деформировалась речевая гармония — чувствуется внутренний иерархический ценностный стержень, поэт замкнут не на себе на мире. Новейшие стихотворцы, как правило, ничего не боятся, видя в таком бесстрашии чуть ли не основную доблесть. У Стратановского по-другому. Продолжая пушкинское “Не дай мне, Бог, сойти с ума”, он пишет:

В этой миниатюре закодирована, может статься, доминанта лирического сознания Стратановского.

Сама судьба его — судьба-служение, судьба-послушание, послушание дару, слову. Когда поэту под пятьдесят, когда он три уже десятилетия пишет, но только теперь издал наконец первую книжечку с густо запрессованным текстом, это свидетельствует о многом. Разумеется, о нонконформизме при тоталитарном режиме. Но и о нонконформизме сегодняшнем. У соратников Стратановского по самиздату вышло — и слава Богу — в последние годы по несколько ярких книг; после затяжной полуподпольной диеты они теперь с лихвой наверстывают упущенное на богатых тусовках и в зарубежных гастролях. Стратановский же как был, так и остался скромным библиотечным работником — на поверхности, сосредоточенным мастером слова — на глубине, кровно связанным с почвою и родимой культурой.