* *
*
Мой дом под крышей черепичной
назло надменности столичной
стоит отдельно на горе.
И я живу в нем одиноко
по воле возраста и рока,
как мышь апрельская в норе.
Ведь с точки зрения вселенной
я мышь и есть, я блик мгновенный,
я просто жизни краткий вздох...
Да, с точки зрения природы
ну что — моя судьба и годы?
Нечаянный переполох.
* *
*
От стужи, от метелей и от вьюг,
от полчищ соплеменников несчастных
зимою нужно улетать на юг
для поисков пристанищ безопасных.
Так жили мы в иные времена,
но давние привычки позабыты,
и к северу торопится война,
и юг сожжен, и компасы разбиты.
* *
*
Покуда на экране куражится Сосо,
история все так же вращает колесо.
Когда же он устанет и скроется во тьму,
мы будем с прежней страстью прислуживать ему.
И лишь тогда, пожалуй, на место встанет все,
когда нас спросят внуки: “А кто такой Сосо?”
* *
*
Я живу в ожидании краха,
унижений и новых утрат.
Я, рожденный в империи страха,
даже празднествам светлым не рад.
Все кончается на полуслове
раз, наверно, по сорок на дню.
Я, рожденный в империи крови,
и своей-то уже не ценю.
* *
*
Часики бьют так задумчиво,
медленно, не торопясь.
И в ожидании лучшего
жилка на лбу напряглась.
Но понимаю, естественно,
счастья желая себе,
сложится все соответственно
вере, слезам и судьбе.
* *
*
Дойдя до края озверения,
в минутной вспышке озарения,
последний шанс у населения —
спастись путем переселения.
* *
*
Лучше безумствовать в черной тоске,
чем от прохожих глаза свои прятать.
Лучше в Варшаве грустить по Москве,
чем на Арбате по прошлому плакать.
* *
*
Красный снегирь на июньском суку —
шарфик на горлышке.
Перемолоть соберусь на муку
хлебные зернышки.
И из муки, из крупитчатой той,
выпеку, сделаю
крендель крылатый, батон золотой,
булочку белую.
Или похвастаюсь перед тобой
долею тяжкою:
потом и болью, соленой судьбой,
горькой черняшкою.
А уж потом погляжу между строк
(так, от безделия),
как они лягут тебе на зубок,
эти изделия.
* *
*
Возражение — не спор,
лишь желанье потасовки.
Это темный коридор,
где укрыты мышеловки.
Идиоту без сноровки
не везет в нем с давних пор:
чем старательней уловки,
тем значительнее вздор.
* *
*
Раз и два.
Нынче ты одна, Маруся, в доме голова.
Раз, два, три.
Ничего, что денег мало, — в поле собери.
Раз и два.
Ты одна, моя Маруся, в доме голова.
Раз, два, три.
Ничего, что горя много, — плюнь и разотри.
* *
*
Смилуйся, быстрое Время,
бег свой жестокий умерь.
Не по плечу это бремя,
бремя тревог и потерь.
Будь милосердней и мягче,
не окружай меня злом.
Вон уж и Лета маячит
прямо за ближним углом.
Плакать и каяться поздно.
Тропка на берег крута.
Там неприступно и грозно
райские смотрят врата.
Не пригодилась корона,
тщетною вышла пальба...
И на весле у Харона
замерли жизнь и судьба.
* *
*
Украшение жизни моей:
засыпающих птиц перепалка,
роза, сумерки, шелест ветвей
и аллеи Саксонского парка.
И не горечь за прошлые дни,
за нехватку любови и ласки...
Все уходит: и боль, и огни,
и недолгий мой полдень варшавский.
* *
*
Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.
Чего не заработал — не проси.
Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя
один вершок — попробуй укуси.
Час утренний — делам, любви — вечерний,
раздумьям — осень, бодрости — зима...
Весь мир устроен из ограничений,
чтоб от везений не сойти с ума.
Мнение пана Ольбрыхского
Русские принесли Польше много зла, и я их язык презираю...
Анонимная записка из зала.
— Язык не виноват, заметил пан Ольбрыхский,
все создает его неповторимый лик:
базарной болтовни обсевки и огрызки,
и дружеский бубнеж, и строки вечных книг.
Сливаются в одно слова и подголоски,
и не в чем упрекать Варшаву и Москву...
Виновен не язык, а подлый дух холопский —
варшавский ли, московский — в отравленном мозгу.
Когда огонь вражды безжалостней и круче,
и нож дрожит в руке, и в прорезь смотрит глаз,
при чем же здесь язык, великий и могучий,
вместилище любви и до и после нас?
* *
*
Поверь мне, Агнешка, грядут перемены...
Так я написал тебе в прежние дни.
Я знал и тогда, что они непременны,
лишь ручку свою ты до них дотяни.
А если не так, для чего ж мы сгораем?
Так, значит, свершится все то, что хотим?..
Да, все совершится, чего мы желаем,
оно совершится, да мы улетим.
* *
*
Ничего, что поздняя поверка, —
все, что заработал, то твое.
Жалко лишь, что родина померкла,
что бы там ни пели про нее.