Осязание

Мне зеленая Босния снится —
в буроватых потеках, Шуша —
неживая... Мешает ресница
биться сердцу, душманит душа —
и в ушке карандашном теснится,
душный ужас исчиркать спеша.

Слыша трубчатый шорох Ташкента,
дробь Дербента и дрожь Душанбе,
ощущаю: пожизненна рента,
что с пристрастием числят тебе;
и аорта — не липкая лента —
обвила урожай на гербе.

Ты в одной из рычащих империй
жил. Распад — не разъезд, а распад.
Потому и клянутся потерей
у гробниц — как в саркоме хрипят.
Не вернуть плоскогорий и прерий —
и не нужно, но точно распят.

И как после падения Рима —
не дождется Византий письма...
Утешаться ли тем, что незримо
и за гранью земного ума:
тем, что смертью одной оборима,
только крестными муками тьма?

Да и столь ли блажен посетивший
здешний пышно цветущий погост
в роковые часы — опустивший
пред ордой небожителей мост,
зрящий сумрак, полмира застивший,
и закат вампирических звезд?

Твоя ладонь полубезвольная
и пальцев гибкие побеги —
напоминание окольное
о жалобе ночной и неге.

Любовь, со всеми недомолвками,
таю, как рану ножевую,
в июле, здесь — на поле Волковом,
сжимая — лживую, живую.

Так капля жалуется желобу
листа, чуть сложенного жалом,
стекая к мрамору — тяжелому
в своем забвенье залежалом.

Не за горой Преображение
и неизбежность отторженья —
разъятье бережного жжения,
дыханья легкого, скольженья...

И я, держась за сухожилия,
за дорогую эпидерму:
— В разлуке выживу, скажи, ли я?
А ты? — пытаю изотерму

венозной сини — убегание
ее, чтоб стать артериальной
в юдоли смертной полигамии
и первородности повальной...

Чту жизнь? Лишь оболочек радужных
сличенье в жарком биатлоне,
соломинка полувзаправдашних
гаданий влажных по ладони?

Сердцебиенья ль откровенного,
тепла ль, которым дорожили,
желать от тока переменного,
бегущего в латунной жиле? —

Ни тел, ни льна, телами смятого,
ни горьких уст, ни остального...
И — словно лед браслета снятого,
почти остывшего, стального, —

пугаюсь я прикосновения
к твоей разгоряченной коже...
Нисколько это говорение
на то молчанье не похоже!

Скамейка в парке вороватая,
пригорок, где мы целовались...
Но даль — стыднее соглядатая:
стоит, насмешливая, пялясь.

Ложись и на бедро мне голову
клади, необладаньем муча...
Сродни расплавленному олову —
в лазури назревает туча.

Вот так пещеристый, наверное,
и ад горит — не догорая,
мечтой прельщая эфемерною
о трогательных кущах рая.

Мы шли вдоль пляжа волейбольного —
речного, в Ораниенбауме.
И за твоими было больно мне
следить зрачками: на шлагбауме,

закрывшем железнодорожные
пути, так скачут вспышки красные...
О, эти мускулы подкожные,
тела мучительно-прекрасные!

И нежная твоя бесстыжая
ладонь была такой горячею,
что сердце вздрагивало: вижу я —
ты хочешь убежать, и плачу я —

как тот сатир с ракетой теннисной,
из Юты в ад переезжающий...
Ужасен миллиарднопенисный,
тебя манящий и терзающий

наш мир — оптово-одноразовый,
феноменальный... Жарким шепотом,
ах, убивай — еще рассказывай
о том, что называют “опытом”!

Вмещай же боль продолговатую,
души тоска ноуменальная, —
копи терзанья: станут платою
твоей — за обобщенье свальное...

Кровоподтеками засосными
цветет закат, как в пасторали; и
внизу, за розовыми соснами,
играют в полый мяч реалии.

И умерли — и похоронены.
Не веришь? — погляди на плиты,
на склепы — Кроноса хоромины...
Тесней, чем страстной ночью, слиты.

Сильней ладоней Диоскуровых
соединились — шуйца в длани...
Чту, Свидригайлов, в Троекуровых
рычащем мы найдем чулане?

Смотри на Тютчева с Некрасовым,
в Ничто сошедшихся — не в Ницце,
и не мечтай об одноразовом
придурочно-счастливом шприце! —

Всех-всех одною спицей ржавою —
туда, где первогрешно бьется:
сорвавший яблочко державою
земной — подземной выдается.

Но, ядовитое, тогда уже
давай сгрызем напропалую:
пусть стыд оттягивает за уши,
а в губы жадно поцелую!

Как хорошо мне и мучительно
тобою быть в твоем аркане
все сорок умопомрачительных,
в рай возвращенных задыханий!

Брат Иуда, отец мандрагоры,
знаю: дело твое керосин!..
Палестинские синие горы
и серебряный шорох осин...
И паломник немой очарован
дымкой новозаветных высот.
Но не им, а тобой поцелован
Тот, Кто крест всепрощенья несет...
Вижу: целое море заката
и огней золотистых щепоть...
Увеличена так и разъята
у задушенных грешная плоть!..
Жизнь — лишь помесь синкопы и смуты:
тех — повесить, а этих — распять...
Но на сходе последней минуты
Он тебя поцелует опять.

Долго башня гордая строится —
быстро рушится и горит...
Здравствуй, чистое пламя Троицы —
Слово, Дух Святой, Параклит!

Чем утешишь?.. Сердце расколото,
не разъяв Любви и греха,
и течет никчемное золото —
амальгама, плазма стиха.

Это мнилось пресуществлением? —
Пресен хлеб и кисло вино...
Даже к Отчим припасть коленям я
не могу — уже не дано. —

Ни стигмата, ни теплой ветоши,
ни борений потных в ночи,
ни кормлений, ни брений нет уже —
лишь поля, разряды, лучи...

Знать хотя бы — какой заряд несу?
Кто добрей — помолится ль за?..
К небольшому, частному Патмосу,
назревая, скачет гроза.

Не волной морской, не петлей, не пулей, —
а сейчас вот сердце в груди
разорвется... Все, что не ты, на стуле,
на полу оставь — и иди
вязким светом в липкий постельный улей...
По ночам у нас не темно в июле —
я хочу тебя, погляди!

Хорошо, в разметанной плоти лежа,
как в овсах, тобою дыша,
умирать... Все это — лишь дрожь и кожа,
но внутри, ты знаешь, — душа.
И на жаркий шепот она похожа —
на волшебные эль и ша...

Мотылька ладонью ловил ночного —
и теперь вот пальцы в пыльце...
Как сияет брызгами соли слово,
как слепит, кончаясь на це!
Спи... А солнце светит с востока снова —
и все славно будет в конце.

Чешуя сазанья, перо фазанье...
Но не ясно: как там — в огне, в земле? —
Расскажи, послушник, про осязанье,
про резьбу морозную на стекле...

Мастер прозы вкрадчивой (с листопадом
среднерусским сравнивали), свечным
язычком согрет ли ты за распадом —
благовестным солнцем ночным?

О, поведай: шире ль вдали аллея,
чем вблизи; воскрес ли отвес;
флорентийской Флоры-весны милее
наважденье зыбких небес?

Гностик, мистик оптики, сдутый листик,
пленник свастик, формул схоласт, —
хорошо ли Слову в сетях баллистик?
Не гнетет ли азбук балласт?..

Не сужу. И я ведь Отца и Сына
позабуду ради словца,
ради прелести... Шелести, осина! —
Начинается мир с конца.

И, пытаясь зримое слить с незримым,
мы встречаем бесов в лесу, —
потому и названы Третьим Римом:
за красоты — соты, красу.