Окнами на юг

А летом все перевернулось. Быть может, сказывалось последнее десятилетие века, а может — жара, озоновые пятна на небе? Столица полнилась слухами. О грядущем разорении, когда голодные безработные пойдут громить прилавки, о зимнем беспределе в торговле по причине закрытия всех границ, об эпидемиях, нищенстве, постоянных разборках бандитов меж собой (с применением автоматов и взрывных устройств). Но больше всего времени уходило у столичных граждан на выражение недовольства. Бранили правительство, власти всех уровней: за сгоревшие сбервклады, акции, за отпуск на свободу цен, за очереди на поезда, автобусы, за газетное и телевранье. И главное — что никуда не достучишься. Все это поднимало в воздух гул поношений, агрессии, от которых нормальному пешеходу было не скрыться. Но все же, наряду с появлением неведомо откуда расплодившихся торгашей и воротил (которые-де обзавелись особняками с бассейнами вокруг Москвы и путешествуют в иномарках), наряду с теми, про кого говорили, что это они, “новые русские”, продали российскую недвижимость иностранцам и масонам, появились и те, кого редко причисляли к “новым русским”. Стал оперяться, подавать голос молодой народец — технически подкованный, с компьютерным кругозором, болтавший на чужих языках, как на собственном, который мог поговорить хоть с американским сенатором или французским фирмачом, хоть с любым отечественным начальником запросто, веско, как будто знал ту правду, которую искали все и никто не находил. С помощью таких спецов (нового разлива) возникали в России новинки, леденящие душу простого смертного. Дети уже не играли в солдатики и “казаки-разбойники”, а в одиночку развлекались компьютерными играми, у людей завелись телефонные трубки, позволявшие какому-нибудь пацану или малявке говорить (с любой точкой мира) из магазина, даже из парикмахерской (сидя в бигуди). А о новшествах в медицине, диагностике на расстоянии, всяких томографиях, ультразвуке и операциях без разреза нашенскому человеку и подумать было невозможно.

С необыкновенной скоростью менялся (“к лучшему ли?”) фасад московских улиц, внутреннее обустройство помещений, и уже, к примеру, на Тверской, как грибы, выросли фирменные магазины, пятизвездочные отели со швейцарами у дверей, а еще того непонятнее (“откуда только деньжищи берутся?”) — засланные к нам с Запада роскошные рестораны, казино, всевозможные агентства по иностранному туризму. И все же самым непривычным для населения было засилие импортного продовольствия, которое приобрести можно было в любом магазине с набором неизвестных россиянам фруктов, овощей, сортов рыб и вкусовых добавок. Молодые москвички мечтали теперь о фирменных шмотках, парфюмерии от Эсте Лаудер или Нины Ричи и, вырядившись в юбки, прикрывавшие пуп, поносили мусорные свалки, малолетних бродяжек на улицах и вокзалах, грубый произвол разгулявшихся преступников, вымогавших деньги. И женщины и мужчины с наступлением темноты боялись насилия, собственных подъездов и лифтов, уже не надеясь на защиту властей. И все же по непонятным причинам эта смертельно опасная, ежедневно приносившая чудовищные новости столичная жизнь несла в себе заряд энергии. Энергии, рождавшейся, быть может, от остроты восприятия сиюминутного, не обеспеченного будущим бытия, словно у зрителей, просматривающих “крутой” детектив с собственным участием.

Впрочем, тем летом, три года назад, москвичи еще плохо понимали, куда все клонится, многие уповали на то, что “они “поперестраиваются” годик-другой, поотбивают печенки — и все вернется на круги своя”.

Но не вернулось.

1

Душным бензиновым рассветом от московской платформы № 15 отправлялся крымский поезд. У атакующих вагоны не было беспечной лени прежних дней, той нагловатой уверенности, что на юге некоторым гражданам позволено не только расслабиться, но и преступить. Непривычны были тщательно упакованные неподъемные сумки, словно перед таможенным досмотром, отрывочные напутствия провожающих.

— В случае чего — возвращайся, — добавил он нервно, перебрасывая ее сумку на площадку вагона. — Билет — при тебе.

Муська рванулась обратно, обхватила его плечи, замерев губами у виска.

— Ну что ты психуешь? Какие-то две недели! Не успеешь добраться — обратно ехать.

Поезд трогался, кто-то подсадил ее на подножку, пряди спутанных волос запрыгали.

— Виктор! — вдруг заорала, перекрывая шум поезда. — Виктор! Все — нормально!

Дома Виктор Михайлович жадно припал к ледяному нарзану из холодильника, чуть сполоснул под краном лицо, шею и помчался в свой офис.

Через полчаса, сидя в изрядно потрепанном джипе, он уже думал о вчерашних переговорах со швейцарской фирмой (какая, черт, толковая была эта французская дилерша с глазами навыкате), которые сулили немалую выгоду. Не без гордости просчитывая свою роль в этом партнерстве, он пытался сосредоточиться, но привкус незнакомой зависимости от чего-то постороннего, вроде бы незначащего, подмешивался к радостному настрою, портил блюдо.

В сущности, отъезд Муськи был кстати, Виктор Михайлович был перегружен (расписан по часам и минутам), но странно прилипчивы были мысли (не отступавшие) об этой вроде бы ненагрузочной сожительнице, подхваченной им то ли на вокзале, то ли на какой-то тусовке между двумя танцами, которую он вот уже год как пригрел.

Муська была нетребовательна, легко переносила его постоянное отсутствие, ей незнакомы были понятия скуки, ревности. Напротив, она расцвела, на щеках проступил румянец, появилось в ней и некое изящество манер, позволявшее его коллегам задерживать вольно бегущий взгляд на ее фигуре. Но внезапно, два дня назад, словно помешавшись, Муська стала рваться в дорогу. Не слушая его доводов, она ссылалась на подругу Гелену из Синего Берега, которую непременно следовало повидать. “И еще море, сам понимаешь, что для меня значит. Море!!” — твердила она, и даже вскользь брошенная Виктором Михайловичем приманка: через месяц (не более) вырваться вдвоем на юг (пусть и не в то же место, где они уже были однажды вскоре после знакомства и где было им так здорово), осталась без внимания. Муська уложилась мгновенно, пихнув в лилово-потасканную сумку — неизменно через плечо — самое необходимое, потом, спохватившись, стала искать коробочку с позолоченными клипсами-“будильниками” и майку, на которой черно-желтая надпись английской фирмы “Romantica” призывала не опасаться секса.

Так и не избавившись от неприятного осадка, Виктор Михайлович легко взбежал по лестнице небольшого особняка на Чернышевской, с ходу включился в переговоры, и к полудню уже были решены важнейшие вопросы контракта со швейцарцами. Как и следовало ожидать, соглашение было подписано. Прибыль в контракте получилась значительной, ибо девиз шефа — “придуманное нашими мальчиками стоит дорого” — потихоньку начал осуществляться. Часам к двум он окончательно пришел в себя, и его неожиданно захлестнуло почти забытое чувство свободы.

Вечер он начал с того, что обзвонил прежних приятелей, прошелся по арбатским забегаловкам, в одной из которых, встретив знакомых циркачей, приятно закусил и выпил, и под утро проснулся в доме новой приятельницы из вчерашней компании.

“Ему б кого-нибудь попроще, а он циркачку полюбил”, — слышался ее голосок сквозь плеск воды из ванной, очевидно не раз отработанный припев после удавшейся встречи.

Не скроем, Виктор Михайлович был рад легкому приключению, словно требовалось ему еще одно подтверждение, что ни от чего он не зависит и, когда надо, может соответствовать любой женщине. Ощущая бодрость и самоуважение, по возвращении домой он принял решение съездить в командировку, которую все отодвигал, и через пару часов, отдав секретарше последние распоряжения, вылетел на объект в северном направлении.

Неделя в областном центре, напичканном оборонкой, который трясло от грядущей конверсии, с застигнутыми врасплох и уже не надеявшимися на его прибытие коллегами вновь утвердила его в мысли, что дела вдали от столицы движутся быстрее, с бульшим размахом и сложные проблемы здесь рассасываются безболезненнее. “Надо, надо отрываться от центра”, — думал он (решив напоследок заскочить в натуральное хозяйство завода) под равномерный перестук колес вагончика узкоколейки между пунктом N и пунктом X.

 

В Москву он прилетел днем, в квартире беспрерывно звонил телефон, обрывающийся то автоответчиком, то факсом, сбивать хороший настрой не хотелось (и без этого он знал, что необходим самым разным людям и организациям), но вот длинными звонками прорвалась междугородка, и Виктор Михайлович пружинисто кинулся на ее зов.

Да, это была Алушта. “Соединяю с Синим Берегом”, — сказала телефонистка и переключила линию. Прокуренный женский голос принадлежал Гелене. Без предисловий она заявила, что “хуже нет, как быть вестником таких кошмарных новостей”, “обрушивать на голову ни в чем не повинного человека неприятности”, но другого выхода она не видит, поэтому она “информирует” (так и сказала), что ее подругу, а его хорошую знакомую Людмилу Гуцко убили во время разборки с поножовщиной на третий день ее прибытия. Сама Гелена при этом не присутствовала, хотя подробности ей известны. Еще она добавила, что пыталась ему дозвониться несколько дней подряд, но оказалось, что Виктор Михайлович в командировке, поэтому хоронить пришлось без него.

— Извини, дорогой, — перешла она на “ты”, — жара здесь несусветная, ждать невозможно. Ты ж понимаешь, каково это? Весь ужас достался мне одной. — Не дав ему опомниться, она пояснила, что все “было сделано как надо”, “уж ради близкой подруги я расшиблась в лепешку”. — Не дергайся, — заторопилась, — возьми себя в руки. Местные власти пошли мне навстречу. Теперь Людмила лежит с матерью рядом, на алуштинском кладбище. Ты же понимаешь, все входили в положение, мол, “такая юная и столь безвременно”.

— Кто? Кто убил?! — хрипло вырвалось у Виктора Михайловича.

— До конца не выяснили, — отозвалась Гелена, — улик маловато. Ты же знаешь, какое в наше время расследование? На весь Синий Берег три милицейских лба, людей с верхним юридическим и вовсе раз-два — и обчелся. — Она помедлила. — А переносить дело в область, так кому нужна эта огласка?

— Разберемся, нужна или нет, — не узнал своего голоса Виктор Михайлович. — Адрес! Адрес свой давайте!

— Ты что? Никак ехать собрался? — ахнула Гелена. (С чего это? Связь-то незаконная, копеечная.) — Не психуй, подумай хорошенько, стоит ли так растравлять себя?

 

Он вылетел первым самолетом (какая цена была тому билету на коммерческий рейс, он не вникал), голова была несвежей, остро тянуло к алкоголю. “За что это ее? — стучало в мозгу. — Чушь какая-то! Захотелось девчонке к морю на десять дней. Тихая, безобидная... — Вспомнились в утреннем разговоре Геленины интонации: “Ты же понимаешь?”, сходные с Муськиными, и внезапный, плохо мотивированный ее отъезд. — Нет уж! Что-то здесь не состыковывается”.

Виктору Михайловичу не доводилось сталкиваться с убийством, и чувство омерзения, неведомой злобы на то, что какие-то авантюристы (типа Гелены), распорядившись Муськиной жизнью, впутали его в эту непотребную историю, охватило его. Звериное, неподконтрольное шевелилось в груди, сбивая трезвость мысли, — такого он не знал за собой. Когда-то он жил в убеждении, что вообще в природе нет конфликтов, которые не могли бы быть улажены без варварского насилия, и коли уж насилие существует, то улаживали совершенно не те, кому положено, а просто безграмотные идиоты. Потом, когда прогремели первые залпы междоусобиц и распространялись все шире, вспыхивая в разных регионах (да и за пределами нашего отечества тоже), ему попались письма Альберта Эйнштейна. Ученый утверждал, что в самом человеке есть некая потребность в ненависти и разрушении. В обычное время, уверял сей гений, это чувство пребывает в скрытом состоянии и проявляется только в аномальные периоды, но может быть очень легко разбужено и доведено до массового психоза. Себя Виктор Михайлович причислял к нормальным людям, не подверженным психозу, однако же сейчас, при первом столкновении с агрессией, он думал, подавляя боль, только о мести и ни о чем другом. Найди он виновника Муськиной гибели, собственноручно бы расправился. Больше всего остального Виктора Михайловича выводило из равновесия отсутствие должной информации и в связи с этим потеря времени, которое можно было использовать в самолете, обдумывая ситуацию, чтобы по прибытии сразу же действовать, взять обстоятельства за горло.

 

В симферопольском аэропорту несколько дюжих молодцов кинулись с предложениями отвезти в любой пункт побережья. Он назвал Синий Берег в районе Алушты, и тот, что был первым, — широкоскулый, спокойный парень с кошачьей гибкостью движений, — повел его к своему такси, по дороге запросив немыслимую цену. Виктор Михайлович сразу согласился и, уже сидя в новеньком “Москвиче”, с трудом отыскал в кармане брюк записанный по телефону Геленин адрес.

Проехали молча километров семь. Виктора Михайловича почему-то подташнивало (не сам вел машину), он предпочел бы остановиться на минутку, однако приказал:

— Гони, что тянешь, как неживой!..

Таксист промолчал, а вскоре внезапно притормозил.

— Секундочку обождите, — показал он на свежепобеленный дом. — Канистру надо прихватить, горючего не хватает. — Он выскочил из машины, потом обернулся: — Ты посиди спокойно, если кто подойдет с вопросами, скажешь, мол, Ромка вернулся — и все.

— Не буду я сидеть, — дернулся вслед Виктор Михайлович. — Духотища тут.

— Как знаешь. — Парень с удивлением смотрел на пассажира. — Заболел, что ли? Тогда пошли.

В доме было прохладно, можно было дышать. Роман сразу же отлучился, чья-то рука из-за двери просунула пару пива.

— Пей, — вернулся водитель, — сейчас горючее забросят. Напарник мой повез родственников на похороны.

Виктора Михайловича все же достало тошнотворное недомогание, — в машине он еще как-то терпел, храбрился, — выскочил в сад, его вывернуло наизнанку. Вроде бы полегчало, и пиво показалось вкусным, натуральным.

— Не дергайся, — пронаблюдал состояние Виктора Михайловича Роман, залпом выпивая второй стакан пива. — В темноте плутать — какой резон? Лично мне адрес, который ты сунул, неизвестен. — Он не отрываясь смотрел на пассажира. — Советую тебе расслабиться. Все равно ехать не на чем, бензина километров на двадцать, не больше.

— Ты что, за дурака меня держишь? — возмутился Виктор Михайлович. — Поехали немедленно!

— Глянь на себя в зеркало, — оборвал Роман, — ты ж белый, как простыня. Тебе отлежаться надо. Как только рассветет, так мы и двинемся. — Он скосил глаза на часы. — Вот-вот поминки в кабаке кончатся, они все и припрутся сюда.

От глупой, непредвиденной волокиты все запылало внутри Виктора Михайловича, сопротивляться не было сил, но все же он решил показать характер.

— Сказано — поехали, какой бензин! — заорал он как можно убедительнее. — Мы с тобой про бензин договаривались? Мы о срочности договаривались. Твои тысячи я принял без звука, чтобы еще этим вечером на месте быть. Ясно? “Заночуем”, — передразнил он. — Двигай дальше без остановки насколько хватит бензина, а там я от тебя пересяду!

Роман нарочито медленно стал доливать им обоим.

— Пойми, за ночь ничего не переменится, абсолютно ничего. В такую жару у нас все спят. Ты же сам видишь. — Он усмехнулся. — Ух ты, какой крутой! Орет, будто у него зарезали кого.

— Именно что зарезали, — сник Виктор Михайлович. Он оперся о спинку дивана, ноги подкосились. — В том-то и штука...

Роман кинулся к нему, придвинул кресло. В голове Виктора Михайловича явственно раздался звон, прервавшийся грохотом.

Выпадая из времени, Виктор Михайлович отчетливо видел совершенно разных людей, но вроде бы тесно связанных меж собой. В ночную дремоту врывались возгласы, названия, бурные всплески восторга, будто выигрыш крупный или матч передавали по ящику, шелестели купюрами, шел пересчет, дележка. “На мои гуляют, — вдруг осознал он. — Я перед вылетом всю наличность сунул в бумажник... Обобрали, подонки...”

 

Как только рассвело, двинулись в дорогу. Виктор Михайлович отошел, силы вернулись, он вспомнил про ночное гулянье и решил заглянуть в бумажник. Несколько пачек оказались распечатанными (вот-вот, так и знал), он украдкой пересчитал наличность, но странно, все было в целости. Когда водитель все же нашел указанный адрес, они вышли, Виктор Михайлович протянул ему четыре крупные купюры.

Роман помедлил, ощупал деньги, будто проверял на фальшивость. Потом задумчиво протянул их пассажиру обратно.

— Не возьму, — начал он вдруг хохотать (как бы ни с того ни с сего развеселился, черт). — Ох... Люкс! Класс! Кто поверит! Ха-ха! — перегибался таксист от веселья. — Уж извини, начальник, когда играть стали всерьез, я взаймы у тебя прихватил без спросу... Что, думаю, будить человека. Тридцать штук всего-то и взял. Если б продулся, не видать бы тебе твоих башлей. Ох! Ха-ха. Люкс! Но я, представляешь, выиграл! И по-крупному. — Он захлебывался от хохота. — Может, потому и выиграл, что на твои играл, фортуна ко мне повернулась! Ничего себе, а? Так что, считай, и ты выиграл. Должок я, конечно, подложил еще ночью, а эти — твои! — Он с трудом унялся.

Виктор Михайлович враждебно наблюдал (не жаловал игроков и авантюристов), как Роман запер машину, проверил дверцы, багажник.

— Пойдем посмотрим, туда ли тебя доставил, — бросил на ходу. — Что-то сомнение у меня родилось. Вроде я уже как-то сюда наведывался. А может, показалось. Если уеду, а не туда прибыли, останешься посреди жары.

Роман вспомнил, что не так давно вез сюда парочку, настроенную весьма решительно. Из их разговора следовало, что хозяйка этого дома, проявив недюжинную предпринимательскую инициативу, открыла небольшую контору брачных услуг. И те объявления, которые время от времени возникали на страницах местной газеты (“Блондинка среднего возраста ищет обеспеченного, здорового брюнета, 186 см, желательно иностранца, но в крайнем случае можно и после инфаркта”), — дело ее рук. Отчетливо вспомнил таксист и то, как возмущались пассажиры махинациями сотрудниц брачной конторы, которые “химичат и за большие бабки передвигают в списках страждущих познакомиться порядок очередности”. Из беседы сидевшей в машине парочки явствовало, что у владелицы брачного предприятия, очень красивой бабенки, бывает не только большой навар, но случаются и крупные неприятности. Все это, промелькнувшее в мозгу Романа, стоило выяснить, ибо преступление, ради которого прибыл москвич, приобретало теперь несколько иной оттенок.

 

Дом, на манер украинской мазанки окруженный вишневыми и сливовыми деревьями, оказался не заперт, водитель пошел искать хозяев, а Виктор Михайлович, протиснувшись в невысокую дверь внутрь дома, огляделся и вздохнул свободнее. На печке остывал круглый хлеб, прикрытый вышитой кружевной салфеткой. По новеньким светлым обоям тянулись фотографии: конопатая девочка с венком белесых волос держится за руки родителей, морячок в первом звании со смазанным подбородком испуганно уставился в объектив, наполовину накрытая волной женщина заслонилась от брызг. Эта фигуристая, обалденной красоты баба остановила равнодушный взгляд Виктора Михайловича, почуявшего в ней опасность. “Гелена”, — твердо решил про себя и отвернулся. Немного выше были развешаны любительские снимки предков: высокая старуха с маленьким стариком, их родичи. Поодаль, на совсем крошечном цветном прямоугольнике, разглядел он Муську, с грустью взирающую на паренька, темнокудрявого, в фирменных джинсах, явно нездешнего происхождения.

— Гелена, — позвал он негромко, нетерпеливо направляясь в глубь сада. (Сбежали, что ли, как крысы?)

— Вы кто будете? — окликнул его из-за колодца светловолосый перепачканный грязью парень, вытаскивавший ведро.

— Мне — к Гелене, — отчеканил Виктор Михайлович. — Она — в курсе.

— А я — нет! — отозвался парень, переливая воду в кадку, из которой торчал шланг. — Здесь, между прочим, я — хозяин.

— Ух ты, какой важный, — возник в дверях Роман. — Ты лучше послушай человека.

— У Гелены жила знакомая из Москвы, — сдерживая себя, пояснил Виктор Михайлович, — что-то произошло с ней, — он не желал признавать факт Муськиной смерти, — хотелось бы послушать информацию...

— Жену у него убили, понимаешь? — без обиняков сообщил Роман. — Где хозяйка?

— А хоть бы их всех поубивали, — не оборачиваясь бросил хозяин. — Если больше вопросов нет — можете проваливать. Я вас, граждане, не задерживаю.

— Есть! — подошел Роман поближе. — И серьезный такой вопросик. У тебя в доме жила приезжая, ее, говорит пассажир, убили. Муж он ей, специально из Москвы ночью прилетел по вызову твоей Гелены. Так вот, он очень интересуется: как это посреди отдыха девку молодую укокошили? И за что? Пока он не получит ответа на свой интерес, мы не уедем. Понятно говорю? Или еще объяснить?

— Я не милиция, — сбавил тон светловолосый. Он отключил поливальный шланг, закрутил воду. — Понятия не имею, чем тут занималась ваша телка. — Он пристально посмотрел на Виктора Михайловича. — Может, она сбывала столичные шмотки. Или просто на пляже загорала. Какое мое дело, чего они не поделили?

— Именно что на пляже загорала, — убежденно согласился таксист. — На пляже.

Парень кивнул, не спеша достал пачку “Винстона”, убедился, что в ней пусто. Воспользовавшись моментом, Роман поманил хозяина глазами, потом они о чем-то поговорили и, кивнув гостю: “Присядьте, мы — на минутку”, — оба мгновенно испарились.

 

Упоминание о пляже резануло Виктора Михайловича воспоминанием о прежней жизни. Перед глазами всплыла та совместная с Муськой неделя, украденная у судьбы поздней осенью, когда под предлогом трехдневной конференции в Сочи он надумал рвануть на Пицунду в корпуса. Уже изрядно потрепанные (а когда-то мечта московского истеблишмента) корпуса эти еще в том, прошлом, сезоне резко отличались от доступных среднему завлабу ведомственных домов отдыха; теперь же, судя по рассказам очевидцев, за какие-то месяцы грузино-абхазского противостояния, все перевернулось. На Черном побережье желанным и безопасным казался только Крым, но надо же так случиться, что именно в нем Виктору Михайловичу сегодня пришлось окунуться в пошлость будничного убийства, которое опутало его, повязало, напрочь отделив от юга, моря и тех (незнакомых ему по почерку) новых отдыхающих, что и сейчас гуляли здесь напропалую. Не своею волей он оставался чужим толпе людей, наслаждавшихся небывалым воздухом шального переходного времени, когда пришла в городок заграница с сигаретами, фирменными напитками, пиршественным набором украденной у кого-то гуманитарной помощи. И от острого одиночества и воспоминания о крае разрушенной красоты, невозвратности счастья тех дней в малахитовом рассвете Пицунды, где так много было придумано полезного для их фирмы на горных тропах к Храму, глаза Виктора Михайловича увлажнились. Слезы, будто подступив к сердцу, отозвались новым приступом нестерпимой боли.

Он не обманывал себя: будь у них с Муськой хоть малейшее желание отвлечься от вековечно-прекрасного занятия для двоих, они уже тогда бы заметили признаки грядущих потрясений. Уже тогда, на мелком бытовом уровне, начинались первые толчки землетрясения, которое вскоре поглотит бесценные дары рук человеческих и столетиями отрегулированный ритм существования.

Однажды в Гаграх, куда их перебросили из Пицунды по охраняемой и уже порой обстреливаемой дороге, разнесся слух, что на рынке учинилось побоище между неизвестно почему столкнувшимися группами. Выглядело это так, словно мужчины решили покидаться арбузами, горшками, бутылками, и в какие-то считанные минуты все пространство торговли было превращено в свалку. Одного увезли на “скорой”, остальные уползли и разбежались. Рассказывая о столкновении, многие смеялись, другие злословили. А дорога была уже небезопасна, служащие и продавцы из прилегающих сел отказывались ехать на работу, перевозить товар местного урожая. Казалось, припоминал Виктор Михайлович, во время их с Муськой переселения на дороге всего-то и было с десяток мальчишек с автоматами, одетых в маскхалаты, остановивших их машину при переезде реки Бзыбь, пристально, с подозрением, вчитывались они в документы, ощупывая взглядами фигуры отдыхающих. Их почти пародийные действия вызвали у Виктора Михайловича улыбку, чуть не стоившую ему насильственного выдворения из машины. Правда, по прибытии в Гагры сразу же объявили нечто вроде комендантского часа. Заметно оскудело питание, после десяти вечера выходить за ворота санатория не рекомендовалось. Но русскому курортнику, пытавшемуся урвать последние путевочные денечки на пляже, во всем этом не было охоты разобраться. А извечное наше “авось” — “обойдется”, “уляжется” — помогало привычному бездействию. Впрочем, испокон веков людям свойственно было веселиться и гулять рядом с бедой, устраивать пиры во время чумы, а иные наши соотечественники, бывает, особенно ликуют, когда беда обходит их, накрывая соседа. Бог мой, какими детскими играми покажутся нам, сегодняшним, те осенние дни рукопашных боев на рыночном уровне в Гаграх! Но мог ли ведать наш герой, что рыночная драка перерастет в кровопролитную братоубийственную войну, которая унесет десятки тысяч жизней, вовсе не причастных к войне людей, превратит в руины древнейшие сооружения, устоявшие в бурях прежних веков?

С не меньшим удивлением вспоминал сейчас Виктор Михайлович и то, как смело тогда пошел на любовную авантюру, искал номера в корпусах, пренебрегая пересудами о них с Муськой. Что заставило его рисковать положением, имиджем ради вовсе не курортной, не шикарной девицы, казавшейся случайно прибившейся к его дому неудачницей? Что привлекло его в сей унылой, редко улыбающейся особе с неизменно тоскливым вопросом в голубых глазах? Помнится, его изумило, как в считанные дни она освоила пляжную моду сезона, умение поддерживать разговор, вести себя с достоинством, неприступностью. Ему бы поинтересоваться, что, в сущности, представляет собой свалившаяся на него девица? Откуда явилась, на что рассчитывала в Москве? Но он посчитал это излишним. Не в его правилах было лезть в душу, не любил, когда и ему поверяли тайны. “Легче, легче надо жить, чересчур мы, русские, надрывно-высокодумны, тяжеловесны, как танки”, — часто ерничал он в разговоре с сотрудниками. Они пересмеивались, конечно, шеф их был редкого обаяния мужик, однако же и головокружительной целеустремленности.

На самом деле, с тех пор как оторвались от него Руфина с Дашкой, он порешил отсечь все помыслы о новом браке, даже серьезной привязанности. “В жизни не должно быть того, что тянет к земле, отрывает от стремительного движения”, — уверял он себя. И похоже, действительно целиком был погружен в пульсирующий ритм обновления и предпринимательства, когда с восьми утра в шахматной комбинации (безумие его юности) ведешь тщательно продуманную, невидимую атаку на выгодного партнера, порой отступая, чтобы потом занять еще более выгодное поле и продвинуть фигуры вперед. Ну что ж, жена Руфина, отдаляясь все больше от его интересов, в конце концов сама выбрала Соликамск. Это она потащила за собой дочь в город экологического бедствия, сказав, что “исследования причин загрязнения питьевой воды” не менее важны, чем “создание компьютерных систем”. Его настойчивые письма оставались без ответа. Для них он перестал существовать. Но так или иначе, это была его семья. А сейчас о чем, собственно, речь? Крошечный отрезок жизни с Муськой, захвативший какие-то три сезона: осень, зиму и весну — и вот он увяз, увяз накрепко. Не умел он совладать с обыкновенной уголовщиной, не знал, как ориентироваться в мире хамского панибратства, непредсказуемой безалаберщины. Мысли плавились, доставала жара, и что-то еще накатывало опасное. Будто мчался на него вагон, сошедший с рельсов.

Да, той прошлой золотой осенью, когда никому и в голову не влетало, что в стране начинается все всерьез и вот-вот разразится трагедия, он ощущал особый подъем духа. В считанные вечерние часы перед заплывом и ужином, скрываясь от посторонних глаз в беседке вьющегося винограда, он придумывал уйму нового, как будто его мозг, омытый кислородом, работал в удесятеренном режиме. В голове раскрутилась идея создания при фирме нового исследовательского Центра, в котором с любовью, толково выращивались бы кадры молодых профессионалов высшей квалификации, с компьютерным мышлением. Он уже представлял себе специально оборудованный блок, где в каждой комнате разместятся четыре машины — рабочие станции, обставленный нарядно, чтобы радовался глаз, с настенной живописью и уголками отдыха (кофеваркой и сандвичами). Центр наберет платных слушателей со всех концов страны, чтобы, окончив курс, они вернулись на места и работали как специалисты высших квалификаций. В его воображении возникала продуманная схема компьютерных систем страны, что позволит шагнуть вперед на несколько десятилетий. Почему подобная идея зародилась именно тогда, между пляжем и беседкой? Казалось, все противилось концентрации мысли, напротив, он ощущал непривычную раздвоенность. Его плоть, его физическая оболочка вибрировала под ее пальцами, поднимая волну горячей радости, а мысли с необъяснимым постоянством влекли в стремительный поток предположений. Он снова был во власти своего демона, который всегда соблазнял его ошеломляющим счастьем гонки, реализации идей, без которых не было для него полноты жизни и наслаждения.

На самом-то деле Муську он никогда не брал в расчет. Живет себе, излучая прелесть женского безразличия к предпринимательству, общественным запросам. Его это устраивало. И в тот день, перед наступающими сумерками, глядел он на заходящее в дымку розового облака солнце, думая, что завтрашний день будет ветреным и парус его виндсерфинга наконец-то взмоет, как вдруг родилась эта идея — создание Нового Центра. Вечером, заложив в электронную записную книжку нужные вопросы и цифры, он едва сдержался, чтобы не сорваться на последний московский самолет. Уже найден был предлог для Муськи: скажет, что засекла их коллега, которая сообщила о ЧП на фирме; сами они-де не могут справиться и лучше, избежав огласки, вылететь в Москву тотчас... Но что-то все же его удержало тогда подле нее.

 

Курортные впечатления испарились, как только приземлились в столице. Сначала он ринулся к ребятам показывать структуру будущего Центра, и через сутки его поглотил водоворот московской бюрократической неразберихи. Преодолевая ее, Виктор Михайлович выкладывался ежедневно, будто сегодняшний день — последний. Он выяснил, что для утверждения подобного Центра нужна куча предварительных справок, бумаг, только после этого можно созвать Совет директоров и утвердить его. Пока он не заглядывал вперед, зная, что самым сложным будет подбор преподавателей — ибо это должны быть не просто высокие профессионалы, но и опытные организаторы учебного процесса.

Настал день, когда предварительные документы были собраны, дата созыва Совета директоров назначена (а нетерпение гнало придвинуть ее возможно ближе), но внезапно появилось осложнение. Его заместитель по коммерции Володя Мадунин выяснил, что любая учебная деятельность требует полученияспециальной лицензии. К этому они не были готовы, на переделку документов могла уйти уйма времени. Кто-то предложил “обойти препятствие, а не перепрыгивать через него” и заменить слово “учебный” на “тренинг”. Тогда в готовых к сдаче документах надо будет сделать лишь небольшую поправку. Итак, возникло окончательное название — “Научный тренинг-центр” (НТЦ). Виктор Михайлович был несказанно счастлив. Он справедливо полагал, что только сразу, с наскока можно использовать единственный шанс, реализовать идею, чтобы успеть запустить проект НТЦ и к концу года уже выпестовать первых специалистов.

Так и получилось, Центр раскрутился, и все было бы у него о’кей, если б не этот звонок Гелены.

 

— Ты не поверишь, — ворвался в сознание Виктора Михайловича голос Романа, сокрушая поток воспоминаний. — Этот гад слинял. “Я только “Винстон” курю”, — передразнил он голос мужа Гелены, — прождал этого подонка, эту хамскую мафиозину двадцать минут. Машина простаивает, навару ни грамма. Спрашивается: кто мне возместит убытки? Я — не Рокфеллер, не Боровой, мне простаивать — без штанов остаться. Ясно тебе?

— Ясно, — уныло принял на свой счет случившееся Виктор Михайлович. Какая-то фальшивинка слышалась ему в тираде водителя. — Подкинь, если не против, до милиции.

— До милиции? — оживился Роман. — Ну конечно, это именно то место, где меня давно ждут. Привет, господа менты, Роман Дубилин явился с повинной! — Он скорчил гримасу, затем, помолчав, бросил уже на ходу: — Ну, хрен с тобой, не психуй, поехали. Видно, судьба мне с тобой вожжаться. Не зря же я простоял здесь. — Он открыл машину, когда сел, вздохнул: — Но учти, считаю долгом предупредить: ничего у тебя с ментами не получится.

Виктору Михайловичу уже все было без разницы. “Лишь бы действовать, — стучало в мозгу. — Отбросить унизительную пробуксовку”. Невмоготу было человеку, привыкшему безостановочно крутить педали, приводя в движение механизм огромной мощности, натыкаться на грубую неисполнительность, мелочевку, которую дельный сотрудник сковырнул бы в пять минут, одним ногтем. О чем, собственно, речь? Разобраться, жестоко наказать виновных. Внезапно он подумал: какая насмешка судьбы — воскресни Муська, вряд ли б меж ними что-либо изменилось, он не может стать другим. Ситуации, в которые он попадал, выбирала его натура. Как тогда, когда семья уехала в Соликамск, он не стал провожать их в аэропорт, посчитав это зряшной потерей времени — отговорить все равно не удалось бы.

 

В душном затишье отделения милиции дежурил совсем юный, прыщавый парень, мощный торс и шея не соответствовали маленькой голове. За ним, на стене, висел плакат с давно устаревшими аббревиатурами, призывающий беречь природу, под стеклом лежал пожелтевший прошлогодний календарь, составленный из портретов звезд советского экрана. Казалось, все здесь нарочно внушало посетителю: “Оставь надежду всяк сюда входящий”.

“Время остановилось на прошлом сезоне, — раздраженно растравлял себя Виктор Михайлович, — и сидящему здесь правоохранителю невдомек, что преступный мир уже захватывает власть в их городишке, вот-вот грозя смести вольное безделье здешних блюстителей порядка”.

— Честно сказать, первый раз слышу о деле Людмилы Гуцко, — сразу же отозвался прыщавый дежурный. Голос у него оказался тонким, с легкой шепелявостью. — Видно, оно не начавшись тут же и закрылось. — Он побарабанил пальцем по столу. — А тот, кто наверняка в курсе этой истории, сержант Рулев, — того нема. Бригада выехала в санаторий “Залив”.

— Изнасиловали кого? — полюбопытствовал Роман.

— Если бы, — широко улыбнулся дежурный. — Машины у поляков обчистили. Ночью поснимали аккумуляторы, боковые стекла, ну и барахлом, естественно, не побрезговали.

— Найдут, — убежденно хмыкнул Роман. — Если бы наших, а то иностранцев.

— Надо найти, — веско подтвердил дежурный, но тонкость голоса не подкрепляла этой вескости. — Машины у них застрахованы. Ох, какой убыточной валютой пахнет... — Он присвистнул.

— Что за машины? — вяло поинтересовался Роман. — Марки, спрашиваю, какие?

— Не обязан отчитываться, — отрезал дежурный. — Тебе не положено знать.

— Да ладно прикидываться! Не в курсе — другое дело.

— В курсе. Три “мерседеса”, одна — “тойота-кардинал”. На этом “кардинале” они и накрылись. Только дотронулись — сигнализация завопила. Чувствительность у тачки — высший класс.

— Ну и что?

— Что—что... Отдыхающие повыскакивали, бросились за ними. Пришлось им крупные детали побросать в кустах.

— Побросали?.. — засомневался Роман.

— Ага. На одном аккумуляторе отпечатки остались. Весь район обшарим, а найдем. — Он посмотрел со значением на Романа. — Сейчас наш Рулев пытается уговорить поляков. Пусть еще пару дней здесь отдохнут — зачем же иск подавать?

— Знала шпана, что делала, — усмехнулся Роман. — Перед самым отъездом грабанули.

На столе зазвонил телефон, дежурный лениво потянулся к трубке.

Виктора Михайловича уже трясло от негодования. “Поляками, вишь, озабочены, а тут насильственная смерть. И никто ухом не ведет”.

— Это что за лавочка?! — заорал он не своим голосом. — Среди бела дня человека пришили, а милиции плевать? Так я это не оставлю!

— А что вы можете? — не обратил внимания на его крик дежурный. — И вообще, откуда я должен знать о вашем убийстве? Родители не объявились. Время упущено.

— Если родных нет, то и концы в воду? Ошибаешься, командир, еще кое-кто остался.

Молодой милиционер посмотрел на бешеные глаза посетителя.

— Может, случай у вас действительно серьезный, — почесал он затылок. — Только вы же сами виноваты. Где вы пропадали целых десять дней?

Роман дернулся в нетерпении.

— Придется тебе, москвич, здесь подождать. Я поехал. Да не расстраивайся ты так! — тронул он Виктора Михайловича за плечо. — Все образуется. Накручу пару сотен км — вернусь. Вот те крест, вернусь.

Приемная опустела.

Летали осы, стукаясь о мутное стекло, изредка звонил телефон. Являлись и пострадавшие. Преодолевая отвращение, Виктор Михайлович наблюдал разъяренных покупателей, которые учинили расправу над двумя подростками, а теперь требовали суда. Дело разгорелось из-за фальшивой водки, которую они обменяли на дефицитные стиральные порошки в магазине “Уют”. Перемазанные грязью пополам с кровью, герои скромного бизнеса долго запирались, наконец, расколовшись, признались, что наклейки на бутылках им сделали в ларьке кока-колы. Вслед за ними вбежала рыдающая молодка, у которой сперли сумку в автобусе. Еще кто-то требовал объявить розыск, кто-то пытался найти сбежавшего из дома пацана.

Виктора Михайловича мутило все больше, бесполезное сидение вызывало саморазрушительную злобу. Нестерпимо доставала жара, пить хотелось до умопомрачения. И все же он приказал себе не расслабляться, выстоять до конца. В какой-то момент остро засосало под ключицей, он прикрыл веки, и медленно, как из тумана, выплыли сцены их совместной с Муськой жизни, ненужные мысли и подробности.

Казалось, Муська заполняла собой ничтожно малую, несущественную часть его бытия. Всего-то и вспоминались мгновенные и необходимые ему провалы в топкую вязь секса, или залитый солнцем номер дома отдыха с тенями ветвей на стене, или сумрачное зимнее утро, когда он опоздал проснуться. Тогда, вскочив как шальной, он стал метаться из душа в кухню, хватал вещи, на ходу сглотнул кофе, затем, так же не глядя, вдел в рукава куртки сонные руки. Он страшился не поспеть к началу переговоров, где должен был сделать следующий, решающий, ход, чтобы “Тренинг-центр” стал реальностью. Они уже закупили семь современных компьютеров — рабочих станций. Вышло, что создание первого класса обучения стоило в год пятьдесят тысяч зеленых, подготовка каждого поступившего — двести долларов в день. После первой неширокой рекламы в их отдел регистрации начали звонить желающие; как и предполагал Виктор Михайлович, стоимость для них не была проблемой. Их направляли фирмы, которым позарез нужны были подобные специалисты. Особенно много звонили из городов ближнего зарубежья, где разработка компьютерных систем и овладение информационным пространством еще только начинались. Однако сложности возрастали в основном направлении работы их АО: все более жестко надо было действовать, чтобы увеличить свою долю на рынке сбыта, где конкуренты уже пытались серьезно потеснить их.

И позднее, когда Муська начала работать на их фирме, она его тоже мало занимала. Она стояла как бы в стороне, ей до лампочки были заботы НТЦ, ее порывов делать что-то хватало пока на официальный график обязанностей. Правда, в самое последнее время бизнес вроде бы начал притягивать ее. Но что-то в ней сопротивлялось...

Уже за полночь, иногда в подпитии (необходимость пить вечерами с партнерами и гостями входила в дежурный ритуал переговоров), он ей что-то рассказывал, заполняя пустоты молчания. Про каких-то преподавателей, которых наконец нашел для Центра, и что один из них уже составляет программы, а другой подбирает слушателей, что милые девочки из их офиса Вера и Лена бегают по выставкам молодых художников и уже выбрали “шикарные” картины, которые украсят коридоры и комнаты нового блока. Из его рассказов получалось, что все у них увлечены НТЦ, как маленьким ребенком, который растет на глазах. Теперь, полагал Виктор Михайлович, оставалось выбрать для нового Центра первые, наиболее перспективные технологии, по которым существует дефицит специалистов. И сегодня они приняли решение о первой, которая называлась что-то вроде: “Проектирование компьютерных сетей в связи с обновлением систем управления во всех сферах современного общества”. Муська теребила его, напоминая, что давно пора спать, но Виктор Михайлович не унимался. Он злился на “болвана” Володьку Мадунина, который “так и не сумел заказать достойную рекламу на первом канале ТВ, из-за чего фирма понесет большие убытки”, недоволен был тем, что компания N их опередила броским офисом на Ордынке, куда “заказчики сами текли рекой”. Но, в общем-то, он был весел, жизнь доставляла ему удовольствие.

Слышала ли его Муська? Понимающе кивала, не отводя глаз от его лица, вроде бы ловила каждое слово.

Были нечастые выходы в свет.

Однажды, возвращаясь домой из офиса, он принял решение взять ее с собой на прием. Прием официальный, с отечественными чиновниками, по случаю заключения контракта на крупный заказ. Муська умела собраться мгновенно, в этом надо отдать ей должное. Сквозь прищур Виктор Михайлович оглядел ее, прикинув, как будет смотреться его партнерша в новом американском ресторане, где требовалась куча купюр высокого достоинства, чтобы даже просто кофе попить, как отнесутся к его спутнице чиновники и воротилы бизнеса. Тугое плиссе зеленых шорт в виде юбочки открывало по-детски тонкие ноги, перелив шелка особенно подчеркивал персиковый тон лица, ярко-голубых, будто всегда влажных, глаз. На шее поблескивала тонкая серебристая цепочка, и Виктор Михайлович впервые заметил, что шея у Муськи длинная, а плечи покатые, как у балерины.

— Блеск, — оторопел он. — Откуда ты взялась такая?

Она поняла его правильно:

— Глядеть надо было лучше.

— А шорты-то, шорты, — хохотал он, представляя лица некоторых гостей при Муськином появлении. — Ну и ну! То-то будет шок, когда ты возникнешь среди них.

Она стояла хмуро отвернувшись, с флаконом духов “Опиум”, которые надоумили Виктора Михайловича подарить Муське к Новому году бабы из офиса.

— Кто-то зависит от мнения других, а кому-то наплевать, — внезапно заявила она.

— Вторые давно вымерли, как майские жуки, — схватил он ее за руку. — Бежим, опаздывать не полагается.

— Как майские жуки... — Она подошла очень близко, все еще держа флакон. Его обволокло запахом яблочного сока, он приподнял ее, точно зеленую лампу с абажуром, переставил к самой двери.

Но в тот раз Муська с ним никуда не поехала. Вдруг ей расхотелось. Она городила какую-то чушь, он бушевал, давил, не признаваясь себе, что испытывает облегчение.

— Ну, бог с тобой! Вернусь — мы закатимся куда-нибудь поужинать, — отступил он. — Только обещай, что останешься в том же виде. Не вздумай переодеваться! — крикнул он, уже предвкушая встречу с коллегами и с легкостью теннисного мяча преодолевая по две ступеньки их крутой лестницы.

 

Перепады его настроения подчас настораживали Муську. Он мог явиться домой в восторге от самого себя (выгодный контракт, перспективная поездка), а мог и мрачнее тучи.

Муська не задавала вопросов. Но в тот раз он вернулся непривычно, тяжело пьяный, одежда была в липкой грязи, колено и локоть разбиты. Не раз, видно, грохнулся, пока добрался. Она его раздела, уложила. В постели он долго ворочался не засыпая, в мучительном бормотании кого-то запугивал.

Утром, бледный, протрезвевший, после двойной крепости кофе он задумчиво произнес:

— Дождались. Рэкет наехал.

У Муськи оборвалось дыхание.

— Есть особая прелесть, когда вымогатель выступает в образе интеллигента, — сказал он. — То-то наши повеселятся.

— Что они задумали?

Увидев ее непривычный испуг, он не стал продолжать. Но чуть позже, кружась вокруг него, она все узнала.

Утром, когда Виктор Михайлович собрался на работу и вывел машину из гаража, рядом притормозила “вольво”. Из нее вышел мужчина, предложил поговорить: “В моей машине или в вашей, на выбор”. Подошедший был одет в мягкое серое пальто модной длины, его острый, вздернутый подбородок касался верхней складки белоснежного шарфа. Прямые светлые волосы, запах дорогого одеколона, кожаная, с дырами автомобильная перчатка, снятая с протянутой руки, — ничто не настораживало. Виктор Михайлович вгляделся внимательнее. Теплые улыбчиво-добрые морщинки вокруг карих глаз, покровительственный жест, приглашавший в машину, вызывали доверие, но он предпочел разговаривать с джентльменом в своей машине. Удобно расположившись рядом на переднем сиденье, так, что хорошо был виден заостренный профиль, упругий подбородок, чуть заложенная за ухо прядь волос, он расстегнул пальто, потом, подумав, закурил и приготовился слушать.

— Мы давно следим за вашим бизнесом, — начал собеседник, доброжелательно улыбаясь, — как хорошо и успешно вы развиваетесь. Взять хотя бы, к примеру, ваш последний контракт, безусловно сулящий неординарную выгоду. Хотелось бы помочь вам и дальше сохранять потенциал, даже, быть может, способствовать продвижению на более высокий уровень.

Виктор Михайлович заскучал, в офисе его ждали люди, напрашивавшегося в партнеры владельца “вольво” слушать расхотелось. Но тот вдруг добавил:

— Однако у вас есть и серьезные проколы.

— Какого рода? — удивился Виктор Михайлович.

— Вы недостаточное внимание уделяете вопросам безопасности. И личной, и финансовой.

— Откуда вам это известно?

— Узнать не трудно. Вы стали заметными на отечественном рынке. На вас многие зарятся. Не исключено, что вы можете попасть в такую ситуацию, что на вас налетит мошкара.

Виктор Михайлович почувствовал холодок в груди, теперь он осознал, что разговор не случаен, что этот мягкий с виду джентльмен с хорошими манерами получил задание и просто так его не выпустит.

— А “мошкара” — это кто?

— Ну, завелись такие в мутной воде сегодняшней демократии, люди со шрамами, крепкими бицепсами, в общем, дерьмо народ. Они привяжутся, достанут...

— Ну и что?

Собеседник помолчал, достал из кармана белоснежный носовой платок, высморкался. На платке, к изумлению Виктора Михайловича, размазалась кровь.

— С утра привязалось, — пояснил он, — осложнение после гриппа.

— Сочувствую, — пытаясь внутренне собраться и выиграть время, бросил Виктор Михайлович. Он уже физически ощущал присутствие этого человека, исходившую от него опасность, словно ощупывал металл оружия или спускового крючка взрывного устройства. — Ну и что эти люди со шрамами?

— Ничего. — Собеседник скомкал платок кровью вовнутрь и спрятал в карман. — Будут кусать, пока не задушат.

— А вы кто? Какого рода помощь предлагаете?

— Конечно, решение нами продумано. С этой целью я с вами и встретился. Вы можете иметь дело с культурными людьми, которые хорошо понимают, что бизнес надо поддерживать. Страна без бизнеса пропадет, поэтому мы всячески готовы способствовать его процветанию. В нашем лице вы имеете дело именно с такими культурными, обязательными “опекунами”. Мы будем вас охранять, оберегая от всяческого жулья и мелких прохвостов. Подумайте.

Взгляд собеседника затвердел, как будто бы оживление, доброжелательство были эпизодической ролью, которую больше не было необходимости играть.

— В вашем распоряжении два дня, — добавил он, застегивая пальто и приоткрывая дверцу машины.

— Сколько будут стоить ваши услуги? — как будто уже вступая в сделку, поинтересовался Виктор Михайлович.

— Мы провели исследование, нам известны ваши обороты, у нас есть точная информация и о том, что проходит через российский бизнес, и о том, что уходит за рубеж на офф шор.

— Лихо работаете. Но все же во что вы цените вашу опеку?

— В этом квартале — двадцать тысяч наличной валютой, в дальнейшем будем договариваться.

У Виктора Михайловича достало самообладания не выдать себя, не взорваться от наглости рэкетиров — итоги мысленного подсчета годовых потерь были убийственны.

— Понимаю, — кивнул он, выпуская из машины радетеля их безопасности. — Я обсужу ваше предложение с партнерами.

— Через два дня на этом же месте, — помахал тот рукой и пересел в “вольво”.

Муська быстро соображала. Ей знакомы были подобные гримасы фортуны, она верила, что проблемы для того и возникают, чтобы их преодолевать.

— Что будешь делать? — спросила. В свое время она бесповоротно решила, что в отношениях с Виктором Михайловичем не стоит обнаруживать что-либо из ее прошлого опыта. — Ты согласишься?

— Не знаю.

— А разве есть другой выход?

Виктор Михайлович задумчиво оглаживал подбородок то ладонью, то тыльной стороной руки, как будто проверял, достаточно ли гладко выбрит.

— Наверно, есть. Думать надо.

И он думал. За несколько часов, подключив знакомого журналиста и спеца их фирмы, как-то сумевшего выскочить из мафии, он установил, что большинство крупных компаний, которые начинали зарабатывать деньги, сразу же сталкивались с рэкетом. Выяснил он и то, какая в этом случае была отработана методика. Вечером, позвонив домой из офиса, он сказал, что вернется поздно, и назвал две фамилии, которым надо было дать номер его мобильного телефона и обычного в офисе, где он будет находиться в ближайшее время.

Муська прогуляла собаку, сварила борщ, на второе потушила мясо с овощами. В ней остро нарастало беспокойство: случившееся вчера могло стать роковым для всей карьеры Горчичникова, с рэкетирами шутить не приходится, и хеппи-энда в случае отказа не будет.

Около часа ночи она услышала, как подъехала машина.

— Ты что-нибудь решил? — спросила у двери.

Ему явно не хотелось возвращаться к утреннему разговору, но все же он бросил:

— Пробую выпутаться.

— Выпутаться? — Муська похолодела. — Ты считаешь, что это возможно?

— Рискну. Нам некуда деться — это полная потеря инициативы и крах.

— Они же не отстанут!

Виктор Михайлович прошел к себе в кабинет, за дверью все замерло, потом она услышала, как он включил ксерокс, и тут же методично зашуршала бумага. Миновало часа три, уже близился рассвет.

— Свари кофе покрепче, — сказал он, входя на кухню.

Теперь Муська ни о чем не спрашивала, она видела: он принял решение.

— Вариантов мало, но все же они есть.

— Безопасных? — опустила глаза Муська. — Только, ради бога, не надо борьбы! Борьбой уже все по горло сыты.

Он посмотрел с интересом.

— Сегодня по ящику инструктировали, — засуетилась она, — “если вас возьмутся грабить или кто нападет, только не оказывайте сопротивления. Когда их больше, они уже скрутили вас и угрожают, соглашайтесь на все. Жизнь — дороже”.

— Так и сказали: “на все”?

— Еще говорили о профилактике: цепочка на дверях, не открывайте на звонки посторонним, не знакомьтесь на улице...

— Значит, на все соглашаться? — усмехнулся Виктор Михайлович. — А потом?

— Потом посоветовали: “Запоминайте все, до мелочей, если останетесь живы — обязательно приходите и расскажите нам”.

— Интересно. — Виктор Михайлович пил кофе, медленно цедя, словно обжигаясь, губы его сделались тонкие, как шнурок. — И очень даже. Значит, выходит, бьют, режут, насилуют малолетнюю дочь на глазах, а ты хорошо запоминай, не рыпайся, а потом доложи им в подробностях?

Муська молчала. В ее воображении проносились сцены драк, разборок, рассказы по телику об убитых в подъездах, офисах, автомобилях, — похоже, он не осознавал, какая ему грозила опасность.

— Ты им ответишь завтра? — отвернулась она к плите, пряча лицо от его взгляда.

— Конечно.

Он накинул плащ, забрал кейс, на ходу впихивая в него пачки сделанных ксерокопий. От дверей вернулся.

— Ты помолчи сейчас, можешь и не слушать. — Он сел, облокотился на стол. — Мне надо еще раз вслух порассуждать, просчитать варианты. — Он открыл кейс, вынул электронную записную книжку. — В сущности, их четыре. Первый, — начал он набирать, — сказать, что у меня уже есть “крыша”. Что существует договоренность с другими людьми и мы в прикрытии не нуждаемся. В этом случае... Что происходит в этом случае? — поднял он глаза, не видя Муськи. — В этом случае они начнут проверять. Источник информации, очевидно, у них серьезный. Они могут докопаться. И все равно проверить утечку денег по всем каналам — непросто. Предположим, на это уйдет время, но рано или поздно они все равно дойдут до правды. Их мальчики этого зело не любят, они поступят круто. Рассмотрим другой вариант. На самом деле обратиться к “авторитету”, пусть организуют свою команду и возьмут нас под охрану. Эта ситуация пахнет теми же деньгами, которые просит “джентльмен”, если не большими. Есть также вероятность, что обе силы, которые давят на нас, войдут в соприкосновение, начнется перетягивание каната, которое тоже ничего хорошего не сулит. Наконец, третье: то, чего ты боишься, — начать борьбу. Отказаться платить рэкету, сообщить в нужные инстанции, прося у них защиты, и посмотреть, как будут развиваться события. Пусть в развитии событий возникнет необходимость кое в чем помочь правоохранительным органам. И мы им поможем. Наконец, последнее, как советует ученый специалист с телевидения, — согласиться.Отстегнуть “джентльмену” двадцать тысяч зеленых и жить спокойно до следующего раза. — Он спрятал электронную книжку, встал. — Конечно, есть и пятый. Забыть и наплевать.

Зазвонил телефон, Муська не шелохнулась. Виктор Михайлович дернулся к двери:

— Меня нет ни для кого! — Крикнул, уже выбегая из комнаты: — Если что срочное — обязательно запиши, скажи — я перезвоню.

Муська едва успела к телефону. Твердый голос с начальственным оттенком сказал:

— Напомните господину Горчичникову, что его завтра ждут в одиннадцать ноль-ноль.

— Кто?

— Он знает. Была договоренность.

“Забыть и наплевать”. Муська с ожесточением начала мыть чашку из-под кофе, протирать стол. От них так просто не вывернешься.

Она помнила во всех деталях еще свежий случай. Вроде бы приключение, которое она безуспешно постаралась выкинуть из головы.

 

Виктор Михайлович отсутствовал. Он был в одной из своих бесчисленных командировок, когда будто с неба свалилась в Москву Гелена. Муська ей дико обрадовалась. Подруга прикатила в связи с операцией мужа. Тот нажил то ли грыжу, то ли аденому простаты и был прооперирован в Боткинской больнице. Поселилась она в гостинице “Якорь”, и они с Муськой встречались ежедневно. Неделю спустя Гелена предложила Муське навестить Геннадия:

— Операция прошла благополучно, его уже перевели в палату. Закинем передачу (там с четырех до семи), потом махнем куда-нибудь, отметим.

Часов в пять Гелена заехала на такси, у нее было отличное настроение. Из нее сыпались новые анекдоты, они хохотали до упаду. О муже Гелена, видно, уже мало беспокоилась, а может, после напряжения расслабилась, ее и понесло. После анекдотов стала перечислять новые места, где можно хорошо посидеть. Таксист, лысоватый, молодящийся, с зачесом редких волос с одной стороны на другую, встрял в разговор и мрачным, заутробным голосом предложил погулять вместе. Подруги не отреагировали, и он, отсвечивая красным свитером спины и везя их с черепашьей скоростью, все бубнил, что есть где-то уютный ресторанчик с домашними блюдами и дискотекой. Гелена презрительно поглядывала на него, шепотом делясь с Муськой своими планами на будущее. Она сказала, что уже заимела собственную контору, купила “Москвич”. О конторе распространяться особо не стала, только упомянула, что связана ее новая деятельность со службой знакомств. Ей этого мало, хочет также открыть на Синем Береге небольшой ресторан или вступить в долю — ее знакомая Фаина держит кафе на набережной. Планы эти оборвались на полуслове: перед машиной на шоссе появились четверо странно похожих друг на друга здоровенных мужиков. То ли голосуя, то ли напрашиваясь на разговор, они преградили дорогу. Оказалось — другое. Как таксист ни сигналил, те не убрались: хочешь — наезжай, хочешь — останавливайся. Пришлось тормозить. Самый молоденький из голосующих, со спущенной на глаза челкой, открыл переднюю дверцу и молниеносно оглушил таксиста. Остальные выволокли его из машины, сбросили в кювет. После этого один из нападавших, бородатый, в плотно застегнутой черной стеганке, сел за руль, другой устроился рядом, двое оставшихся потеснили подруг. Подруги не рыпались. Молча сделав два поворота, выехали на незнакомое шоссе, опять стали петлять. Прошло минут сорок, Муську от кружения стало отчаянно тошнить. Остановились, ее вырвало, когда поехали, все началось снова.

— Знаешь, мне надоела эта телка, — сказал тот, что сидел сзади, — пусть здесь отдохнет. Толку от такой все равно не будет.

Гелена мгновенно придвинулась к мужику, которому “надоела телка”, расстегнула верхние пуговицы платья. Потом, влезши к нему на колени, томно заворковала:

— Что уж останавливаться, голубок, нам с тобой надо побыстрее.

А через минуту, зажав в темноте Муське рот ладонью, кокетливо поинтересовалась:

— Ехать-то долго будем, соколики?

— Почти приехали, — сказал тот, что за баранкой.

Полузадушенная, с ноющей тяжестью под ложечкой, Муська плохо помнила, как втаскивали ее в загородный дом, где она поскользнулась на паркете и где неприятно слепила глаза шестирожковая люстра. Проснулась она ночью оттого, что какой-то мужчина стаскивал ее с дивана, освобождая место. Он помог ей подняться, затолкал в машину и ушел. Сквозь полузабытье услышала вопрос водителя:

— Говори адрес.

Она назвала.

Вечером следующего дня появилась Гелена.

Без всякой лакировки и припудривания, с предельной откровенностью Гелена поведала ей о последних событиях: о том, чем кончилась ночная история на шоссе, а заодно и о своей новой деятельности, которая дала ей “такую богатую тренировку в обращении с кобелями”.

— Неплохие, в сущности, мальчики, — подвела она итог ночному происшествию. — Ничего такого особенного не сделали. Конечно, я их обслужила по полной форме. (А куда денешься?) Но зато и отъехала не с пустыми руками. — Гелена сняла жакет, засучила рукав кофточки, на кисти поблескивали небольшие часики со сверкающими подлинностью камешками. — А еще в гостинице оставила... палантин, из норки. Ну как? Ничего себе, а?

— А если краденый? — У Муськи еще плохо шевелились губы, казалось, вместе с вывернутым желудком иссяк и голос.

— Это их проблемы.

— Интересно, что стало с придурком, — помолчав, сказала Муська, — которого они из такси выбросили?

Гелена пожала плечами:

— Знаю, что тачку ему подбросили. Придет в себя — успокоится. Выручку не забрали, самого не покалечили, так, оглушили немножко.

Муська слушала затаив дыхание, и ужас отступал. Ее Гелена была с ней, целая и невредимая. Сейчас, после пережитых потрясений, глядя на спутанные волосы подруги, она думала, что нет у нее более близкого человека. Что было бы с ней в той машине, не прикрой ее Гелена, — валялась бы на шоссе. И вместе с благодарностью тоскливое, неподвластное чувство омерзения охватывало ее. Неужто никогда уже не будет хорошего? И для Горчичникова она тоже лишь временная спутница, удобно вписывающаяся в распорядок его перегруженного работой дня?

— Разве сравнишь твое сегодняшнее положение, стабильное, обеспеченное, с тем, что тебе предстояло с Френсисом? — словно уловив ход ее мыслей, спросила Гелена.

— Это разные вещи.

— Не ерунди. От такого не отказываются. — Гелена обвела глазами богато обставленную комнату, множество флаконов и коробочек на трельяже, тонкое постельное белье.

— Ничего мне этого не надо.

— А что надо?

Муська задумчиво взъерошила волосы, накручивая прядь на палец.

— Будешь смеяться, но мне надо его. Самого его, Виктора.

— Ну знаешь... понять тебя трудно. То за московского фирмача цепляешься, то рвешься уехать — жизни нет без испанца.

— Жизни нет все равно. — Муська перестала накручивать прядь на палец. — Что-то сломалось. Если б не это, давно все бы было, как я хочу. — Она поднялась с постели, нацепила красный халат. — Ты-то довольна?

— Мне нравится это занятие, — блеснула зубами подруга. — Брачую, поняла? Теперь я — фирменная сваха. И уже заметная. — Она щелкнула пальцами.

— Много их переженила?

— Больше, чем думала.

— А почем? Сколько стоит у тебя устроить жизнь?

— По-разному. Последний верх был такой: за телефонное знакомство с качественным клиентом — две с половиной тысячи зеленых. Если все получилось — еще десять. — Она накинула жакет, собираясь уходить. — Выпить у тебя не найдется?

Муська подошла к серванту, распахнула дверцу, внутри поблескивал бутылками бар. Гелена выбрала “Золотое кольцо”, откупорила.

— Будешь? Ну конечно, сегодня тебе не надо.

— Скажи, — вдруг обняла ее Муська, — ты только брачуешь или и просто так — тоже можно?

— Все можно, — засмеялась Гелена. — Свобода! — Она опрокинула рюмку, закусывать не стала. — Знаешь, это дело такое — приходится удовлетворять спрос разных людей. Когда поработаешь с сексом, весь спектр свойств человеческих предстанет. Секс проявляет индивидуум, как ничто другое. — Она снова взялась за бутылку, но, подумав, отставила. — Сейчас у меня уже трое помощников. Информация на клиентов — в компьютере, сложилась обширная картотека, из которой можно составлять пасьянс для чего угодно. Для фильма, шоу или для политической конференции, предвыборного митинга... — Она тряхнула волосами. — Бизнес, с которым не соскучишься.

— А не боишься?

— Боюсь, конечно. Ну и что? Сейчас каждый должен бояться. Пока хранит судьба. Ну и спецохрана тоже необходима. Вокруг конторы всякое бывает, тут тебе и месть кровная, и дедушки с бабушками отлавливают непутевых деток своих. В основном проблемы с контингентом по низким ценам. Практически за двадцать пять кусков можно купить адрес понравившегося мужчины. Или женщины. Характеристики не требуется. Приходит, допустим, гражданка лет тридцати семи, и после того, как она изложила свои потребности (так сказать, свою фиолетовую мечту), мы предоставляем ей пять-шесть досье с фотографиями. А дальше — рулетка. Какие меж ними возникнут междусобойчики? Да и внешность — тоже загадка. Вдруг пойдет мода на брюнетов, коренастых, среднего роста, а с женской стороны на стриженных под мальчика и худых как щепки. Предсказать невозможно.

— А как насчет заграницы? Допустим, уехала она с американцем. Ты потом имеешь сведения, куда твоя деятельность привела?

— Да ты что! Разве кто признается, что ошибся? Очень редко это бывает. Между прочим, есть страны, в которых сумасшедший спрос на наших баб. Не из-за красивых глаз, а просто претензий у наших меньше. Мы ведь привыкли обслуживать мужиков, молиться на них. Поначалу-то все кадры женского пола в восторге. А как же? Мужья не пьют, не бьют, в обращении вежливы. Ну а удачные, счастливые “финалистки” “акклиматизации” там, на Западе, делятся ровно пополам. Одни приспособятся даже к плохому, а другие взбунтуются от полного комфорта.

— Какая, к черту, может быть удача от чужого выбора? Как много всего должно совпасть, чтобы новая жизнь понравилась?

— Ошибаешься, подруга, — махнула рукой Гелена. — Очень даже не много. Захочешь избавиться от своего Горчичникова — я его мигом пристрою. Желающих на него пруд пруди. Ха-ха!

Муська подошла, уткнулась носом в теплую шею Гелены:

— Что бы я без тебя делала?

 

После отъезда Гелены Муська заскучала. Английский, бесцельное брожение по улицам, вечерами книги, видик. Это если особо интересные кассеты подкинут. В их офисе была запутанная система обмена, при которой сотрудниками отсматривались по ходу работы почти все новинки пиратского видеобизнеса.

Виктор Михайлович на сей раз не задержался в дальних краях, его появление (вскоре после Гелены) сгладило в Муськиной памяти следы происшедшего на шоссе. Обо всем, что случилось с ней, она умолчала.

Дня через четыре Муська писала подруге: “В. М. пробует влиять на меня в смысле самоусовершенствования личности и приобщения к полезному труду. Безусловно к полезному, но, увы, влиять бесполезно. Это даже не смешно. По-моему, он созрел, чтоб меня выгнать. Не хотелось тебе говорить, но наши жизни в смежных комнатах (как бы и вместе, и врозь) пересекаются только ночью. Я пользуюсь полной свободой, не отчитываюсь ни в чем. Но он, конечно, более уверен в себе. Он привык быть любимым, побеждать. Похоже, он способен страдать лишь от нехватки времени или неработающего телефона. Я — часть его суток. Пусть. Меня это не колышет. Деньги для него — тоже способ избежать зависимости. Все, что ему не интересно, его раздражает, он отфутболивает это немедля.

— Не правда ли, я не нагрузочный? — говорит он мне поздно ночью. — Лишен чувства собственности, не задаю вопросов? К примеру, чем ты занимаешься весь день?

— Угу, — соглашаюсь я. — Образец великодушия.

— Я не позволяю плохому настроению, зависти, ревности взять надо мной власть. Поняла? Это моя установка.

— Поняла. А что делать, допустим, с неудачниками? — посылаю я пробный шар, чтобы сбить его олимпийское спокойствие. — С теми, кому не дано?

— Плыть по течению.

— Допустим. А как ты поступишь, если надо кого-то вытащить? Или чтобы тебя вытащили?

— Никак. Я сам справляюсь со своими бедами. Попытки помогать мне обычно только мешают.

— Не все же такие неуязвимые. Что делать со слабыми, пусть дохнут?

Он огорчается.

— Зачем ты так? Лично я убежден: несчастье ни с кем не разделишь. “Неси свой крест и веруй” — так, кажется? Человек изначально обречен на непонимание. Индивидуальную реакцию на несчастье ни объяснить, ни предвидеть невозможно. — Он молчит задумавшись. — Мудрость природы, все как-то проходит само собой.

Потом он пошел в ванную, начал бриться. Я видела, как он подставлял лезвию то щеку, то подбородок, перекатывая язык. В какой-то момент это заканчивается, и он досказывает свою мысль:

— Если в нашу память мы заложим с тобой лишь минуты нашего счастья и успеха, можно будет противостоять и несчастью. Ты не согласна? Преступно самокопание, когда человек сам себе ломает психику. Нельзя же всегда думать о неизбежности смерти, потере близких? Тебе так не кажется?

Честно признаюсь, я просто была поражена. Такой длинной тирады я от него еще не слыхивала.

— Нужна просто терпимость. Ко всему, — ответила я, не умея выразить то, что пронеслось в моей башке. — А забывчивость — это, извини, уже из другого ряда.

Вот такие, дорогая моя, веду иногда разговорчики по ночам”.

 

И все же забывчивость тоже спасала. Виктор Михайлович не числил ей, что не пошла на прием, как не помнил, что, вернувшись, забыл о своем обещании вместе поужинать. Он грохнулся на кровать и мгновенно уснул. А Муська сидела с блокнотом в кресле, и переливались в лучах лампы ее зеленые шелковые шорты и серебристая цепочка.

Однажды он рассказал ей об отце. То ли в продолжение разговора о “забывчивости”, то ли случайно.

Старший Горчичников был крупным кардиологом, спасшим десятки пациентов, от которых отказались другие врачи. И вот теперь он сам умирал. В урологическом отделении чужой больницы, после удаления почки, еще не старик, он лежал в реанимации, опутанный проводами, слезы выдавливались отяжелевшими веками на щеки, подбородок. От бессилия. Виктор Михайлович не мог смотреть, как боль сломила этого сильного человека, ничего не оставив от его властной, гордой независимости. Отец отказывался от обезболивания, терпел, но вынужденная неподвижность, прикованность к капельнице не давали облегчить страдания хотя бы переменой позы. “Отпусти меня, — попросил на третьи сутки, с трудом справляясь с голосом, — отключи проволоки”. — “Потерпи, потерпи еще немного. Скоро станет легче”, — приказывал сын, хотя знал, что операция прошла неудачно. Горло перехватывал спазм бессилия, слова утешения застревали. “Не станет, — тихо произнес отец, — отпусти меня”.

Не умея быть полезным, Виктор Михайлович отказывался принять безвыходную очевидность, искал новые препараты, терзал врачей, требуя созвать новый консилиум, порой осознавая, что только мешает работать.

После кончины отца болевой шок долго не отпускал, около года прошло, прежде чем Виктор Михайлович вернулся к норме. Ни на работе, ни с друзьями он не говорил о происшедшем, сообщив о факте отцовской смерти, когда все кончилось.

Муська что-то промычала. Ей удивительна была его откровенность.

 

...Властный женский голос вернул Виктора Михайловича к реальности. Мутные стекла окон, прошлогодний календарь.

— Эй, Васек, — обратилась к дежурному, как к хорошему знакомому, вошедшая бабенка. — Здесь у тебя москвич не возникал?

— Вон сидит, — вяло откликнулся тот. — А тебе чего?

— Так это ж я его вызывала! Эй, Виктор Михайлович! — Она ощупала его взглядом. — Нечего вам здесь ошиваться, пойдемте! Гелена я.

Он не двинулся, сразу узнав в вошедшей роскошную купальщицу на фото, которая заслонялась от морских брызг, потом в памяти возник голос, сообщивший по телефону в Москву о Муськиной смерти. При взгляде на оранжевый сарафан Гелены, с низким зазывным декольте, на эту избыточную красоту, заполнившую собой все пространство убогой приемной, он ощутил прилив безудержной враждебности.

— Объявились? Не поздновато ли? — хмуро буркнул, глядя в сторону.

— На кой ляд ты тут торчишь? — накинулась она, вроде бы по-родственному укоряя Виктора Михайловича. — Сидеть в участке — это же форменный перевод времени. Поехали!

Он молча поднялся, двинулся за ней.

— Заедем ко мне, я тебе все выложу в деталях, а там решишь сам. — Она шумно вздохнула. — Конечно, на могилу с тобой съездим.

Виктора Михайловича передернуло от ее панибратства.

— Эй, потерпевший, — остановил их дежурный. — Что командиру-то сказать? За тобой же машина вернется?

— Пусть отваливает, надобность отпала, — распорядилась Гелена. — У меня у самой тачка.

Виктор Михайлович приостановился, вспомнив, что задолжал водителю, из памяти вынырнуло лицо Романа, спасительное, доброе.

— Скажешь, пусть найдет по тому же адресу, что из аэропорта привез, — приказал дежурному. — А в милицию к вам я еще вернусь, понятно? Так и передай начальнику.

Гелена только ухмыльнулась.

За желтым зданием милиции, в тупике, Виктор Михайлович сразу увидел новенький, стального цвета Геленин “Москвич” и окончательно пришел в себя.

— Что ты тут мелешь? Про какую могилу? — с силой развернул он к себе женщину. — Почему меня из милиции уволокла?

— Отпусти, дурачок, — попыталась она вырваться. — Да отпусти же, говорю тебе! Дома во всем разберемся. — Она глядела на него с жалостью и недоумением. — Может, ты и сам не захочешь больше в милицию.

Гелена дернула дверцу “Москвича”, отключив завопившую секретку, взялась за руль.

— А сейчас — чтоб тихо! Понял? Выяснять я с тобой ничего не намерена. Когда водишь машину, отрицательные эмоции опасны. — Она плавно тронулась. — Не думала, что ты такой сокол. И наперед советую: лучше возьми себя в руки, а то влетишь в историю. Нет Людмилы. Убили. Понял?

Ехали молча, у переезда пришлось постоять.

— Сколько раз ей, дуре, говорила, — закурив, прервала молчание Гелена, — угомонись. Все у тебя сложилось с Виктором (с вами то есть). Не суйся в такие рисковые дела. Не раз приходилось спасать ее.

— Какие дела? — Терпение Виктора Михайловича было на исходе. — У вас все какие-то намеки: “влезешь в ситуацию”, “не суйся”. В чем дело-то?

— Остынь. Договорились, что дома, — значит, дома. И вещи ее тебе отдам. А уж дальше — твои заботы. Хочешь, на кладбище свожу, пока не стемнело? Стемнеет — ходить туда не рекомендуется.

Виктор Михайлович сдался. Без напряга она вела машину, плавно вписываясь в повороты, выгадывая горючее на спусках и перед светофорами.

— Профессионально водишь, — бросил, незаметно тоже соскользнув на “ты”.

— Так я ж профессионал и есть, — кивнула Гелена. — С такси не так давно соскочила — теперь у меня своя контора, так сказать, “товарищество с ограниченной ответственностью”.

— А у самой хотя бы ограниченная осталась? — скаламбурил.

— Осталась.

— Тогда ответь: почему убийца гуляет на свободе? Почему позволила дело закрыть?

— Все узнаешь в свое время.

Больше не проронили ни слова.

Войдя в этот дом во второй раз, Виктор Михайлович обратил внимание на искусно вышитые покрывала на кроватях, рукодельные полотенца с мережкой, висящие над дверью. На столе и подоконниках, в вазах чешского стекла появились свежесрезанные гладиолусы.

— Муженек старается, — перехватила Гелена его взгляд. — Выращивает для продажи. После операции тяжелая работа ограничена. Пить будешь?

— Буду.

Он не боялся опьянеть, главное — не попасть под влияние этой женщины. С изумлением Виктор Михайлович наблюдал, как плавится его воля. Столько времени просадил, а не сдвинулся с мертвой точки. “Только не поддаваться”, — подумал, отодвигая уже во второй раз наполненную рюмку.

— Не собираюсь я тебя спаивать, — опять подловила течение его мыслей хозяйка. — Помянуть-то Муську надо? Вот ведь как получилось.

Когда все же допили бутылку, она поднялась и тут же вынула из серванта “Золотое кольцо” (правда, уже ополовиненное), затем не спеша извлекла из холодильника пару “Фанты” и “Пепси”.

Снова выпили. Виктор Михайлович чувствовал усталость, глотал спиртное без удовольствия. Обычно для него не составляло проблемы перепить любого. Но что-то мешало сегодня. Казалось, силы оставляют его. “Отчего устал? — удивлялся. — Может, неспроста?”

В какой отличной форме он был к моменту, когда они только начинали бизнес и удалось зарегистрировать фирму! Плавал кролем на уровне второго разряда, занимался альпинизмом, а уж свой ежедневный джоггинг не пропускал ни в какую погоду, даже в загранкомандировках...

— Все равно докопаюсь, пусть не надеются, что им все с рук сойдет, — отвечает он на очередную байку Гелены.

— Это точно, — поддакивает она, наполняя опустевшую рюмку москвича. — Людмила о тебе много рассказывала. Про твою успешную работу, твой авторитет в компании. Говорила, сколькому научилась и как ее пристроил. Конечно, ты — завидная фигура для любой нашей барышни, ничего не скажешь. Да ты и сам знаешь. Только удивлялась она, расслабиться не умеешь.

— Это факт, — как бы плывя в блаженном успокоении, но не теряя контроля, соглашается Виктор Михайлович. — Знаешь, нас было шестеро, тех, кто это придумал. Потом бизнес всех спеленал. Талантливых, энергичных, с большой перспективой, слабовольных — всех. Бизнес подчиняет себе без остатка. Это как наркотик, из него не выскочишь.

— Логично, — соглашается Гелена, — по себе замечаю.

— Муське, наверно, скучно бывало, — продолжает рассуждать Виктор Михайлович, — такого рода деятельность, как наша, отбивает охоту и к досугу, и к развлечениям. Перестаешь чего-то остро желать. Хочешь только успеха, видеть результат.

Он поискал на столе, чем бы закусить, к выпивке были предложены только мандарины, он очистил один.

— Постепенно выбываешь из тусовок юности, говорить с прежними друзьями о постороннем уже неохота. Свое предприятие — это вроде секты. Посвященные интересны. А так — гульнешь раз в три месяца, обойдешь однокашников, вспомнишь о красотках, что радовали глаз. Но это так, для разрядки.

— Муська хвастала, будто твоя фирма набрала невиданную силу в научных разработках. Деньгу зашибаете, разъезжаете по миру.

Виктор Михайлович промолчал. Ему не захотелось рассказывать, какой ценой ему далась фирма. Как пришлось раскидать людей, отставших по уровню, исключить зависть, привычное мышление и штампованные решения. Через что пришлось пройти, чтобы уладить дела с рэкетом. Похоже, что и не уладили до сих пор.

— Моя жизнь — это работа, — пробормотал вяло, — остальное приходится приспосабливать.

— Так и загнать себя можно. — Гелена смотрит на него с нежностью, алым пламенем горят ее щеки, влажно блестят глаза. — Что ж это — работа, работа, а жить когда? Крутиться стоит, чтобы “жить и наслаждаться”.

Он прикрывает веки.

— А я только и живу, когда работаю.

— До поры до времени!

— Резонно! Зато сегодняшнее время — мое. — Виктор Михайлович поднимает глаза, усмехается. — Последние месяцы что-то стал чувствовать возраст, к концу дня нет прежней выносливости.

— Не ерунди! Муська говорила, ты и сейчас взбегаешь на пятый без лифта. Тебе сколько? Сорок два? Или побольше?

— Все — мои! “Мои года — мое богатство”.

Гелена начинает хохотать, все заливистей, уже не умея остановиться. Ах, как ей идет смех.

А Виктор Михайлович вспомнил, как совсем недавно, рассмеявшись на трибуне во время конференции, внезапно был охвачен непонятной вязкостью сознания, чуть не согнавшей его с трибуны. Или, к примеру, когда, потеряв контроль над собой, так постыдно орал на сотрудников. Никогда не случалось этого прежде.

Шел очередной понедельнический брифинг. Из тех, что обязательны, но, как правило, безрезультатны.

— Господа, — обратился он к сотрудникам ведущих отделов, — мы явно сдаем позиции. Все это чувствуют? Может, кто-то хочет возразить? Нет? Значит, соглашаетесь. Следовательно, надо бросить все, забыть о доме и дамах, бассейнах и барах...

— А что стряслось? — поинтересовался его правая рука Алочкин, похожий на промокшего воробья и обладавший способностью пунцоветь по каждому поводу. Ему поручено было отвечать за “паблик релейшн” НТЦ.

— Ничего, — едко прищурился Виктор Михайлович. — По утрам имею привычку включать телевизор, а едучи в машине, глядеть по сторонам. Допустим, вчера над мостом, по дороге в аэропорт “Шереметьево”, натыкаюсь на гигантский плакат объединения “Тоннель”, по которому бежит мерцающая цветная дорожка. Реклама о них не сходит по ящику, еженедельно — статьи в родном “Коммерсанте”, “Деловых людях”. “Тоннель” — вездесущ, всепроникаем. А где наша фирма? Кто написал о создании “Тренинг-центра”? Уникального организма, не имеющего пока аналогов?

— В “Интеграторе”, — сказал Алочкин. — И еще... Вы не читали?

— Нам не нужен лишний шум, — добавил Виктор Михайлович двумя тонами ниже, — но скромные наши достижения на международных выставках в разработке новых проектов кто-то же должен озвучивать? А то следуешь по маршруту...

— Не по тем маршрутам едете...

— Не тот канал ящика включаете...

— Газеты у вас не наши... — с разных сторон посыпалось как град.

— Допустим. Но какие газеты упомянули (не говорю — проанализировали) наши успехи на Лондонской выставке? На Международной выставке электроники в Сокольниках?

— “Совершенно секретно”, — сострил Володя Мадунин, его зам по коммерции и связям с общественностью. Он слыл асом в деле составления документации и прогнозирования, был рыжеват, с небольшой плешью и розовым отливом кожи. Меж собой его звали кто — “Мадонной”, кто — “Марадоной”.

— Виктор Михайлович, ты справедливо нащупал наше слабое место, — встал он, гася улыбку. — Однако посмотри на ситуацию с другой стороны. В нашем отечестве, как это ни парадоксально, при несформированном еще предпринимательском престиже, отсутствие рекламы иногда лучшая реклама. Это известно. Наши достижения как бы попадают в скрытый дефицит, а мы — в разряд таинственно преуспевающих организаций, механизм которых непонятен, а потому притягивает. Есть же престижные области, в которых реклама вообще запрещена. Нуждается ли наш НТЦ в...

— Не нуждается, — как эхо подхватило несколько молодых голосов.

— Вздор, — раздался с места голос зама по маркетингу Кати Лебедевой. Вытянутая как шланг, она медленно расправляла искусственную орхидею на лацкане красного жакета, радовавшего глаза окружающих облегающими свойствами материи джерси. — Дело только в уровне. И в качестве рекламы. Вы скажете, у нас, мол, и никудышное дешевое изделие могут разрекламировать так, что удается продать втридорога. Ан нет. Сегодняшнего потребителя на мякине уже не проведешь. Он сам научен обманывать, хитрить, неподкрепленной рекламе он не верит.

— Отчасти это так, Екатерина Гарриевна, — уже не скрывая веселого настроя, заметил Алочкин. — И все же я бы предложил...

— Посмотрим несколько роликов, — мрачно перебил Мадунин, славившийся помимо всего прочего еще и любительскими кинозарисовками. — Их тут четыре. Что понравится, то и запустим в качестве рекламы. Будут вам и телепрограммы, и беговая цветодорожка на Новом Арбате.

— А во что обойдется проволочка? — вскипел Виктор Михайлович. — Что вы делали все это время?

— Форму искали, — прошептал Алочкин, краснея.

— Нашли?

— Сейчас увидим. Не стоит так нервничать, шеф. В конечном итоге...

— Что означает — “конечном”? — вдруг заорал Виктор Михайлович (вот тут-то он и сорвался). — Может, подскажешь, что произойдет в нашем благословенном отечестве в течение месяца? Дня? Часа? — Он бушевал еще минут пять, сотрудники недоуменно переглядывались — подобное было в диковинку.

А Виктор Михайлович, вернувшись в кабинет, долго не мог прийти в себя, голова налилась тяжестью, и вечером, отказавшись от машины, он пешком вернулся домой.

 

— Ну вот и пицца, — входит в его мысленное пространство Гелена.

Шипит сковорода, запах жареных помидоров повисает над столом, мгновенно погружая его в мирный быт и семейное благополучие.

— В сущности, мои ребята — это уникальное явление, — проглотив ароматный кусок, говорит он Гелене. — Высокий профессионализм плюс сверхпреданность своему предприятию — вот что станет двигателем прогресса в нашей стране.

— А что взамен? Какие купюры? — издевается Гелена. Губная помада уже смыта вином, лицо помятое, мешочки под глазами.

— Какие? Приличные! Да пойми, заработок для них — не главное. Тут, повторяю, важнее их привязанность к общему делу.

— Так не бывает! — весело сверкает глазами Гелена. — Деньги, господин хороший, всегда главное. Оставь своих ребят разочек без зарплаты, а другие пусть предложат им двойную, посмотрим, кто у тебя останется.

Виктор Михайлович не реагирует, он уверен, что его команда даже от нокдауна не распадется. Был один такой момент, когда банк прекратил кредитование и, казалось, их ждет полное банкротство. Но ребята скинулись, бросив в котел все собственные сбережения, и фирма вырулила. А теперь их компания разрослась филиалами в разных странах и ближнем зарубежье, запущен НТЦ. Заказы фирме поступают бог весть откуда, не успеваешь выполнять.

— Мы имеем дело только с надежными людьми, поняла? И довольно, — ставит точку на абстрактной части беседы Виктор Михайлович. — А теперь выкладывай начистоту: сама-то ты наверняка знаешь, за что ее убили. Какие дела вы тут проворачивали?

Гелена смотрит очень внимательно, глаза заволакивает жалость.

 

— Ну, слушай, коли ты такой дотошный. — Она умещает свое крупное туловище в узковатом кресле, щелчком выбивает сигарету из пачки и прикуривает, демонстрируя полные руки, покрытые шелковистым загаром. — Людмила наша классно плавала, знаешь? С ума сходила по морю. Может, рыбой была в прежней жизни, а? Уплывет с утра, от берега не видно. Потом вылезет из воды, обсохнет, минут пять на солнце полежит — и обратно. Прямо страсть была к воде. Как-то увидел ее заплывы местный красавчик, Тимошка, представительный такой парень, волосатый, как обезьяна. Профессиональный пловец. Он стал гоняться за ней. Она в воду — и он тоже. Повадился загонять ее в море все дальше. С берега выглядело, будто дельфины заигрывают людей. Видал когда-нибудь? Потом уже и по вечерам Тимошка все больше за ней ухлестывал. В тот раз, на танцах, Муська его по-крупному отшила. Она это умела. Да еще выставила перед всеми круглым дураком, выразившись в том смысле, что, мол, он в умственном отношении от обезьяны недалеко продвинулся. Тимошка смерил ее взглядом и ушел. А позже, сильно поддав, явился. Захотел подсесть к ее столу, а его не принимают.

Гелена сглатывает новый кусок пиццы, Виктор Михайлович больше не притрагивается. Рассказ не рассеивает его подозрений.

— Он ее силой... тащит от стола, — словно не зная, чем закончить, скороговоркой продолжает Муськина подруга. — Представляешь? Можно ли Людмилу заставить, если она не хочет? Так вот, он ее выволок... тут уже, конечно, все по-крупному пошло. — Сигарета давно потухла, Гелена не замечает этого, глаза устремлены вдаль, за окно. — Рассказывали очевидцы, будто Людмила прямо-таки взбесилась, разодрала ему лицо до крови... — Она замолчала.

— Ну и что? — в нетерпении подстегнул ее Виктор Михайлович.

— Что—что, он ее выволок из ресторана, так она, говорят, достала из сумочки острый предмет, пырнула его, он завопил. Когда ребята выбежали вслед, никто даже и не понял, что же произошло. — Гелена перевела глаза на Виктора Михайловича, подперла щеку. — Честно говоря, не было такого серьезного повода — в живот нож всаживать. — Темные, дерзкие глаза не отпускают Виктора Михайловича. — Ты-то хоть знал, что она в сумке ножичек носила?

— Зачем?

— Думаю, для самообороны.

— А потом?

— Говорят, она его только чуть задела, а он руку перехватил, нож выпал...

И опять явилось у Виктора Михайловича смутное ощущение, что история чересчур плавно пересказывается, словно выученная.

— Вырвалась она от Тимошки, в морду ему плюнула. Так он ножик поднял и всадил ей в горло по самую рукоятку, — уже деловито, скороговоркой докончила она. — Вот такие дела.

У Виктора Михайловича выступают капельки пота. Гелена пережидает, пока он оботрет лоб.

— Соображаешь, как все получилось?

Да, Виктор Михайлович соображал. Чем больше соображал, тем больше настораживался.

— А что следствие?

— Стали разбираться, у кого был нож, кто первый начал. Полюбовно решили, что Тимошка защищался от ее нападения. Не замышлял, а убил. Куча свидетелей, все до одного подтвердили. — Она закуривает новую сигарету от старой, в темных глазах затухает возбуждение. — Ему повезло, конечно, что ее рассматривали как приезжую (от городка оторвалась), а его — как здешнего. Вырос у всех на глазах. На чьей стороне в таком раскладе будет общественность?

— При чем здесь общественность? — совсем опешил захмелевший Виктор Михайлович. — Где же, черт возьми, правосудие?

— А что правосудие? По-твоему, после эдаких скользких-то обстоятельств стоило дело затевать? — Она стряхивает пепел. — Послушай, какой из Тимошки убийца? Смех один, ты б на него только посмотрел. — Гелена шумно вздыхает. — Зачем ты ввязываешься? — шепчет она доверительно. — Ее с того света не вернешь.

— По твоей логике, домогания этого ублюдка — не в счет? — Подозрительность Виктора Михайловича просыпается с новой силой. — Суд будет, обещаю тебе! Не удастся по чьей-то воле убийство списать.

— Не будет суда. Говорят тебе, слава богу, прикрыли дело. Кому надо (из начальства) — на лапу дали и списали этот инцидент, чтобы память Людмилы не осквернять. И еще одного из их компании пришлось тоже подмазать. А тому, кто особо из-за нее суетился, по-другому рот заткнули. Пойми, всего лишь “трагическая случайность”, умысла не было. — Гелена отбросила окурок подальше. Виктор Михайлович выдохся, спорить дальше смысла не было. Он сделал вид, что доводы Гелены его убедили. (“Что-то не так, что-то не состыковывается”, — стучало в мозгу.)

Все же остатки пиццы, уже чуть остывшей, оказались вкусными, недомогание, тошнота медленно отступали.

— А для чего ты ее из Москвы вытащила? — спросил немного погодя. — Какой такой срочный у тебя повод был?

— Так это ж она сама попросила! — удивляется Гелена. — Она давно предупредила: “Как вода прогреется до девятнадцати градусов, так немедленно и вызывай”. Понимаешь? “Немедленно!” Я и вызвала.

— Врешь! Что за вызов нужен в июне купаться? — снова теряет самообладание Виктор Михайлович. — Что вы тут натворили? Почему она как полоумная собралась и рванула из Москвы? — Глаза его темнеют, пальцы впиваются в полное женское плечо. — Все равно до всего докопаюсь. И не надейся провести меня.

— Ох-ох, какие мы нервные. — Благодушная улыбка играет на губах Гелены, и снова этот дерзкий изумленный взгляд. — Для чего, мой хороший, ты все знать хочешь? Что тебе это даст? — Она берет его за локоть, как бы удерживая от необдуманных порывов. — Уверяю, ничего для тебя светлого не приоткроется. Ее нет, понял? Езжай себе спокойненько домой в свою процветающую компанию и говори спасибо, что тебя в эту мутную историю не стали впутывать. Вот такое огромное “спасибо” скажи. — Она развела руки на всю ширину. — А то привлекли бы тебя, к примеру, свидетельствовать: в каком качестве ты Людмилу в Москве держал? И почему без прописки? Кто она тебе? Потягали бы тебя месяца два, и летел бы ты из всех своих начальственных кресел. Ясно?

— Меня не запугаешь! — перехватывает Виктор Михайлович руку женщины. — Пока правду из тебя не вытряхну, не отпущу. Говори лучше: кто у нее тут был?

— Ну ты уж совсем того, — сердится Гелена. — Не было никого. Отвяжись! — Она пытается вырваться, но Виктор Михайлович цепко держит ее локоть. — В одном ты прав: тебя она в расчет не взяла. Отпусти, говорю.

— Кто это был? — Виктор Михайлович не узнает своего голоса. Рука его непроизвольно выкручивает руку Гелены. Та вскрикивает. — Раз ты настаиваешь — лопай! Ну был. Был иностранец один. Только убери немедля свои грабли. А то, честно говоря, у меня тоже лезвие припасено. — Гелена поправляет сбившуюся бретельку под оранжевым сарафаном. — Парень этот года два назад появился. Эдакий Гребенщиков испанского разлива. Когда он слинял, Людмила очень надеялась на его возвращение, ждала вестей, а потом отчаялась, в Москву укатила поступать в медицинский. Кто думал, что он снова объявится? Пришлось мне ей сообщить. — Гелена вытаскивает сигарету. — Откровенно скажу тебе, не предполагала, что она так быстро среагирует. Особо-то и переживать не стоит. Тебя она очень уважала, клянусь, она тебе вот так благодарна была. А эти амуры еще за год до тебя начались, понял?

— Ну, пусть так, — бледнея, соглашается Виктор Михайлович. — И где же был этот испанец, когда Муську убивали?

— Да не был он! И отстань от меня. Кончен разговор. Откуда мне знать, что меж ними происходило? За день до драки этот Френсис ни с того ни с сего опять исчез. Чокнутый какой-то! Или прикидывался. Скажи на милость, зачем мне эта грязь? У меня своих дел по горло.

— Не верю! Поняла? — вскакивает Виктор Михайлович, чувствуя, что теряет остатки терпения. — Все чушь собачья! Поехали на кладбище!

Гелена вздыхает, медленно сдвигает грязную посуду на поднос.

— Ладно, сам увидишь — цепляться перестанешь. Только не переживай ты, ради Христа. Все как надо сделали.

Она скрылась в соседней комнате, вернулась с Муськиной курткой, лиловой сумкой на молниях, потом начала извлекать содержимое. Вид этих вещей, как бы подтверждавших реальность случившегося, поразил Виктора Михайловича больше всего прежнего. Он узнал торчащие из сумки Муськины бермуды, купальник-бикини, из внутреннего кармана куртки Гелена извлекла билет на поезд.

— И в обратный конец сохранился, — посмотрела она на еще более побелевшего Виктора Михайловича. Затем, щелкнув замком маленькой сумки, вытащила из нее щетку для волос, набор косметики, наполовину уже бывшей в употреблении, деньги. “А серьги-будильники, а документы?” — почему-то мелькнуло у Виктора Михайловича.

— Вот, — Гелена помахала пачкой денег, — пять тысяч. Все ее, так сказать, достояние.

“На что же она жила здесь неделю?” — опять невпопад пронеслась мысль у Виктора Михайловича. Он не мог заставить себя произнести ни слова.

В дверь неожиданно постучали, ввалился Роман.

— Ну как, разобрались? — сразу же загремел он. Струйки пота стекали со лба, сам он дымился, как чан с картошкой. — Куда едем? Решили? Сейчас гроза полоснет, уже гремит.

— На кладбище, — овладев собой, приказал Виктор Михайлович, машинально нащупывая бумажник во внутреннем кармане. — И вообще, учти, до самого отлета будем с тобой ездить. — Ему категорически не хотелось влезать в Геленин “Москвич”. — Пока у меня не возникнет окончательная ясность, ты работаешь со мной. Понял? За башлями я не постою.

— Может, перекусишь? — показала Гелена водителю на пиццу. Она явно тянула время.

— Никаких перекусов! Уж сколько часов все закусываем и запиваем, — оборвал Виктор Михайлович.

— Да, вот что я подумала... — Гелена сняла с вешалки зонт, засунула босые ноги в лодочки. — Может, стоит еще к Фаине заскочить? Именно она в тот вечер с Муськой в ресторане была. Проходила потом как главная свидетельница. Захочешь, так она тебе всю сцену в деталях опишет. Как, а?

Роман одобрительно закивал. Раз пассажир серьезный, надо все сделать как положено. Он уже и сам начинал втягиваться в расследование.

Виктор Михайлович сразу же согласился: хоть кто-то живой заговорит кроме этой бабищи.

— Кстати, Фаина тебе подтвердит, сколько мы тебе в Москву названивали. И домой, и на работу. Пока твоя секретарша не разъяснила, что ты — в командировке.

Отъехали в предгрозовой темноте. На набережную проезд запрещен, двинулись вдоль пляжа пешком.

 

Торговая точка Фаины звалась “Ротонда”, очередь к ней была видна еще издали. Подойдя ближе, Виктор Михайлович понял, что продавали там сахарную вату — новое лакомство, появившееся на Синем Береге в нынешнем сезоне вместе с другим ассортиментом нового времени. Небезразличным взглядом Виктор Михайлович оценивал новую реальность городка, казалось, знакомого ему до мелочей с детства, когда его, как многих московских детей, вывозили в крымские пионерлагеря. Теперь он не мог постичь, откуда берется такое количество импортного товара, который размещался прямо на земле, в коробках, на ящиках и вешалках. Кто завозит все эти пачки “Мальборо”, “Винстона”, греческих сигар, каким макаром и как доставлялись костюмы от “Адидаса”, сумки “Гуччо”, туфли “Саламандра”, уж не говоря о батарее бутылок со спиртным и соками из Греции, Испании, Голландии, Израиля? Кто переправляет коробки с апельсинами, бананами, финиками, киви, что растут бог весть в каких краях? Все это, увиденное и услышанное, раздражало Виктора Михайловича полной нелогичностью, бесхозяйственностью.

— Понаехало народа, — перекрывая шум, наклонился он к Роману, — откуда все взялось — непостижимо.

— Время качнулось, — объяснил Роман. — В какую сторону — не знаю. Теперь каждый может челноком смотаться хошь в Грецию, хошь на Канары или в Штаты. Тысячами зелененькие гребут.

 

На ближних подступах к Фаининой “Ротонде” гремел динамик, в витрине зазывно поблескивали бутылки с зарубежными наклейками. “В сиреневый туман мой милый уплывает, а в небесах горит полночная звезда. Кондуктор, погоди, кондуктор, понимаешь...” — перекрывал голоса людей знакомый шлягер прошлого сезона.

— Эй, где хозяйка? — просунул голову в дверь кафе Роман.

Никто не отозвался.

“Кондуктор, погоди, кондуктор, понимаешь, я с милым расстаюсь, и, может, навсегда...” “Смена вех, — стучало в мозгу Виктора Михайловича, — перевернулась страна”.

Гелена зацепилась за знакомую официантку — красотку с выкрашенными по моде, в два цвета, волосами, на макушке торчал синий бант.

— Минутку потерпите, — обернулась она к Виктору Михайловичу. — Сейчас Фаина подойдет.

Посетители расхватывали шары сверкающей ваты, внутри кафе к ней полагался еще стакан сока или вина. Торговля и здесь шла бойко, товар не кончался. Красотка, только что калякавшая с Геленой, ловкими движениями размешивая и накручивая лакомство, быстро обслужила четыре столика, потом выжидательно облокотилась на буфетную стойку. Никакой Фаины не было. Минут через десять, когда Виктору Михайловичу уже надоело созерцать синий бант официантки, ее передник и туфли на уродских, вернувшихся из шестидесятых, платформах, внезапно (он прозевал этот момент) за стойкой появилась буфетчица. Седая, коротко стриженная, с молодым ожесточенным лицом. Виктор Михайлович сразу угадал в ней хозяйку, Фаину.

— Вот, москвичок хочет с тобой покалякать, — негромко позвала ее Гелена, скосив глаза на своего соседа.

Фаина не отреагировала. Ее внимание целиком было поглощено сифоном с газировкой, который дал течь. Вода капала на пол, растекаясь под столы.

— Хороший знакомый Людмилы Гуцко, — громче уточнила Гелена, — Виктор Михайлович.

Фаина справилась с сифоном, молча устремилась к выходу.

— Пошли, — шепотом приказала Гелена.

На улице буфетчица уставилась на Виктора Михайловича не говоря ни слова. При ярком свете ее седина, бледно-ожесточенное лицо резко контрастировали с худыми, почерневшими от загара, сильными руками и острыми коленками, хмурый, исподлобья взгляд не сулил консенсуса.

— Перед кладбищем решили к тебе заглянуть, — со значением и чуть заискивая проговорила Гелена. — Разобъясни Виктору Михайловичу, как все получилось. Мужчина Муське не посторонний, приехал из столицы. Имеет право знать подробности. Все-таки ты проходила как свидетельница.

— Ваши подробности мне не нужны, — с ненавистью разглядывая Фаину, выступил вперед Виктор Михайлович. — Почему убийца на свободе гуляет? Как это вдруг закрыли дело и всю вину спихнули на потерпевшую Гуцко? — вот что меня интересует. И предупреждаю: я этого так не оставлю. Добьюсь возвращения дела на доследование либо в области, либо в Москве.

Фаина равнодушно глядела мимо, как будто впервые слышала о Людмиле, очередь ручейком текла от них к прилавку с сахарной ватой. Обслуживание шло бесперебойно, но в какой-то момент из кафе послышались выкрики, мат. Фаина вбежала обратно, видно было, как она подскочила к спорившим, поперла на скандалистов. Через минуту все улеглось, дебоширы нехотя ретировались.

Вернувшись, хозяйка приняла ту же позу, что и раньше, взгляд ее неподвижно уперся в очередь, беседа явно не клеилась.

— Скажи человеку, — уже не без раздражения, будто к глухой, обратилась к ней Гелена, — нет смысла в обжаловании дела, никуда его передавать не нужно. Подтверди хорошему знакомому Людмилы, что дело напрочь закрыли. Если честно, его ж просто замяли. Для его же и Людмилиной пользы. И поехали! А то нам поздно будет на кладбище.

Фаина перевела взгляд на Гелену, затем на Виктора Михайловича, словно выходя из летаргического сна, и вдруг ее прорвало:

— Ты что несешь?! Какое дело? Куда его надо передавать?

Гелена уставилась на нее:

— Известно какое.

— Что ты мужику шарики крутишь? — Буфетчица сплюнула под ноги, смерила презрительным взглядом Виктора Михайловича. — Не было никакого убийства. Понятно? Не было. Обычная ресторанная разборка. Подрались из-за вашей сучки столичной, которая на иностранца упала. И разошлись. И похорон никаких не было. Ясно? — Она насторожилась, услышав шумную возню в кафе. — Я вашу Муську после того вечера и в глаза не видела. Ни живой, ни мертвой. Улавливаете? Исчезла она.

Виктор Михайлович ошалело глядел на Фаину, на Гелену.

— Может, она в Москву вернулась, может, еще куда подалась, — уже не глядя добавила хозяйка кафе. — Исчезла — и все.

— Аферистки! — заорал Виктор Михайлович. — Не верю ни одному слову! Все — подтасовка, уголовщина ваша... — И в тот же момент что-то случилось с его сознанием, оно поплыло, кружась, колени подогнулись, и лишь подхватившие его руки Романа не дали его телу распластаться на земле.

— “Скорую” вызывайте, “скорую”, — бросилась в кафе Фаина, — что вы рты поразевали?!

2

 

Муська писала Гелене месяца два спустя:

“В двухэтажной квартире на берегу моря, которую арендует Френсис, комната у меня замечательная, как я и мечтала, — окнами на юг. Когда приступы донимают его, мчусь по лестнице вверх-вниз, мочу полотенца в горячей воде, обкладываю ему грудь, спину. Помогает. В первые дни приезда в Малагу все было нормально. Казалось, все уже позади. И эта наволочь, чудовищное вранье перед отъездом. Поверь, милая, стоило так дорого заплатить за то, что я — с ним здесь. А потом (не буду называть своим именем) открылось другое. Френсис исчезал с первыми лучами солнца, уверяя меня, что его встречи — это “старые счеты”, “прежние дружки достают”, “тебе к ним не надо” или еще того обиднее: “Не хочу, чтобы знали, что ты из России...” И после всей этой сумасшедшей беготни (по лабухам и забегаловкам) он подхватывает грипп и вот уже три недели болеет. Сначала он и подняться не мог, потом стал донимать кашель. “Подумаешь, — говорю, — что тут такого? Вирус, поваляешься — и пройдет. Мы же вместе, каждый час — для меня счастье”. — “Вирус?” — переспрашивает.

Ты пойми, Гелена, лежать он не любит, дергается. Теперь, чтобы смыться на свои мужские тусовки, час собирается с силами, подолгу стоит перед зеркалом, злится. Говорю: “Вылежи, куда тебя несет?” А ему, видите ли, “время от времени надо разогреваться”. После таких “разогревов” сваливается как мешок, затихает, полуприкрыв веки, с наушниками и плейером. Похоже, плейер он не отключает даже ночью. Все чаще его одолевает странное любопытство к моему прошлому. Он требует рассказов. У Френсиса приличный русский, но все же, играя словами, я легко увожу его от правды. Как понимаешь, сочиняю небылицы. Слышит ли он меня?

Ну, пока! Он зовет, закончу позже...”

Закончить письмо не пришлось — кислород перекрыли.

Муська не вникала в странную перемену, произошедшую в испанце во время болезни, она праздновала победу. После издевательской волокиты в Москве, когда писюха секретарша учиняла допрос об отношениях с иностранцем (“истинных” мотивах ее отъезда) или требовала кучу идиотских справок, подтверждавших законность их намерений, какое значение имели проблемы со здоровьем? Деньгами? Одно то, что теперь московским канцкрысам их не достать, было счастьем. Когда хворобы Френсиса пройдут, он осуществит свой план — откроет таверну на набережной. Здесь всегда будет к столу живая рыба, выловленная накануне, и живая музыка. И каждый русский — приезжий ли, здешний — сможет прийти, чтобы отведать вкусной рыбы и послушать игру ее Френсиса. “Как же повезло этой Муське из Синего Берега!” — подумают они. А потом пойдут дети, и ему не понадобятся его прежние дружки. Ну, может, только пара лабухов, что работает с ним. А тех, что таскали его на тусовки, слава богу, становится все меньше. Какой-то один еще звонит регулярно, но стоит подойти Муське — вешает трубку. Что ж, разберемся, кто кого.

“Ты не думай, что это я так, — часто вспоминала она его слова перед первым отлетом из Крыма. — Ты — это серьезно”. Сколько раз она прокручивала мысленно те десять минут перед разлукой, которая длилась так долго.

Накануне они прощались в дискотеке, и теперь на людях (ребята из группы уже грузили вещи в автобус) Муська почувствовала фальшь ситуации.

— Ты поймешь все позже, — пробормотал, резко потянув ее в тень громадного платана. — Кое-какие проблемы придется разбросать. Я постараюсь вернуться поскорее.

Она не поверила. Из-за бугра в Россию не убегают. Он еще потоптался в кружевной тени развесистого дерева, потом добавил:

— С бумагами я справлюсь, труднее будет с окружением.

Не совсем поняв про “окружение”, она махала вслед автобусу. Слез не было, она благодарила судьбу за выпавшие две крымские недели. Как бы сложилась ее жизнь, не затащи ее Гелена в тот вечер в “гадюшник” (так она называла местную дискотеку). Покурили у стенки, уже собрались перебраться в другое место, когда ввалились импортные красавцы.

— Ха, — прыснула Муська, — испанцы! Сейчас на них наши путаночки кинутся.

Минут через пять, пропустив первый танец, к ней из той группы уверенно двинулся молодой, с белозубой улыбкой сеньор. Тощий, высокий, он чуть сутулился, на приветливом, нежно-девичьем лице поблескивали узкие глаза. Как отплясали, так он и приклеился сразу. Назвавшись Френсисом, объяснил, что приехал с музыкантами из Барселоны, мечтает поглазеть на Россию, послушать народные мелодии, побывать в “знаменитых на весь шарик Ливадийском дворце, Бахчисарае и обсерватории”. Из Муськи поперла испанская эрудиция, а у него оказалась с собой уйма международных хитов в кассетах. В тот же вечер он все подарил Муське — “чтобы облегчить чемодан”, а на другое утро сговорились погулять по набережной. Погуляли, повеселились, она опять обворожила его своей особенной любовью к Каталонии, своим восхищением “поэтом камня” Антонио Гауди (“который так трагично погиб под колесами трамвая”), и все планы испанца рухнули. Какие там ливадийские дворцы! Две недели они ничего не видели вокруг.

А потом все кончилось. Автобусы отъехали, испанцев не стало, и город для Муськи опустел, как для чеховских сестер, когда ушла бригада Вершинина. Вместо духового оркестра по динамику запускали ненавистный ей сейчас сезонный шлягер: “Он смотрит ей в глаза и руку пожимает, а в небесах горит полночная звезда, кондуктор, погоди, кондуктор, понимаешь, я с милым расстаюсь, и, может, навсегда”. Муська впадала в тоску, от обступившей пустоты сдавали нервы. “Расстаешься, и качай отсюда, — думала. — Теперь уж все”.

И вправду Френсис слинял начисто, его как отрезало. Та единственная открытка с видом на залив, пришедшая с оказией, — не в счет. В ней не было информации, похоже было на первую страницу разговорника: “Здрасьте! Как живете? Что нового?” Но на время Муська все равно воспряла. Туристов из Испании в Крыму было навалом — из Барселоны, Мадрида. Она торчала на аэровокзале, на пирсе, в дискотеке, знакомилась, расспрашивала. Мало ли с кем еще ему удастся переслать письмецо? Потом отступила, заставила себя выкинуть эту блажь из головы.

Вскоре у Муськи сделался настоящий срыв, депрессия скрутила ее начисто, она вышла из нее с острым отвращением к своему городу, вообще к югу, к курорту с этим мерзким интимом, возбужденной наглостью предложений и пустых слов. Уехать! Немедля. Куда угодно.

— Поступай в московский институт, — сказала, подумав, Гелена. — Шансов — ноль, потому как ты все перезабыла, но в столице и без института найдешь чем отвлечься.

Муська послала документы во Второй медицинский и поехала сдавать. (Потом-то ей пригодился месяц обучения азам первой помощи.) В Синий Берег возврата не было, никто там о ней не плакал. Предки умудрились родить ее в сорок с хвостиком. Стоило ей подрасти, как отец нашел тепленькое местечко в лесничестве под Новочеркасском, где они с матерью обосновались. Они звали ее, иногда подкидывали деньжат, но, в сущности, предки зажили собственной, подчиненной возрасту жизнью. Дочь им не отчитывалась.

Прибыв в Москву, Муська продралась (без особого напряга) сквозь громадный конкурс и, к изумлению всех знакомых, поступила. Дорога в светлое будущее была распахнута настежь, но тут возникло непредвиденное препятствие. Отчаянная, не без авантюрной жилки студентка первого курса не переносила вида и запаха крови. Она оказалась “профнепригодной” для данной специальности. Для Муськи это было посильнее шоковой терапии. Она негодовала, пыталась заставлять себя, резала руку, всаживала шприц в ляжку. Странно (но факт), когда у самой текла кровь — все нормально, у других (на перевязке ли присутствует или в операционной) — в обморок падает.

Пришлось расстаться с медицинским. Отбросив мысль о возвращении, Муська в тот же день пошла искать работу. По объявлению, через фирму “Заря”, Людмила Гуцко устроилась ухаживать за тяжелой старухой. Старухина дочка (тоже старуха), измучившись от бессонных ночей, материнских пролежней, кормлений, с испугу положила сиделке очень высокую (почасовую) зарплату с выплатой каждые пять дней.

Этой зарплаты с лихвой хватило не только на то, чтобы снять комнату и безбедно прокормиться. Муська приобрела фирменные джинсы, английскую майку с шикарной надписью и заветный кассетник. Зачем ей понадобилось по сто раз прослушивать одни и те же его записи? Остаток заработка Муська отослала Гелене в счет денег, которые та одолжила ей на дорогу.

Новые джинсы и майка придали уверенности, когда Муська уселась на высокий вертящийся стул в баре гостиницы “Тройка”. Она заказала крепкий коктейль, огляделась и через полчаса закадрила мужика. Внимательно осмотрела: стертое лицо, тусклый взгляд, но аккуратный, обходительный — сойдет для времяпрепровождения, ничего подозрительного. Парень сразу же дал понять, что ночевать ему негде, и Муська, войдя в положение (хорошо ей знакомое), притащила его, уже изрядно поддавшего, в свою снятую в хрущевке комнату, угостила остатками вина и постелила на диване. Однако в темноте, без лишних заверений, постоялец полез на нее, умело заломив ей руки и не тратя лишнего времени на разговоры. Муська истошно завопила. Перепуганный гость врезал ей:

— Спятила, что ли? Зачем зазывала, сволочь?

Она завопила пуще.

— Чокнутая! — оглушил он ее по темени. В тумане полусознания она видела, как он натягивал штаны, смывался.

Утром хозяйка с брезгливым прищуром заявила:

— Чтоб духу твоего не было. Поняла? Через час. Я тебе комнату на учебу сдавала, а не блядовать, ясно?

— Ясно, — подтвердила Муська и начала собирать вещи.

Остаток денег хозяйка не вернула, пришлось в темноте пешком, с полной сумкой добираться на очередное дежурство к старухе. При одной мысли о ее пролежнях, страшенном запахе Муська затосковала, но деваться было некуда.

Когда она вошла в знакомую комнату, старухина дочка раскачивалась из стороны в сторону, подвывая, спертый воздух был насыщен лекарствами.

— Скончалась мама, — прервала она раскачивания. — Утром скончалась.

Муська подошла к покойнице, потопталась, испугавшись приблизиться вплотную. Потом спросила старухину дочку, не надо ли чего. Та замахала на нее: чего уж, мол, теперь, оставь меня одну. Она пошарила в сумке, протянула нераспечатанную пачку денег:

— Бери. Здесь — все.

Муська поблагодарила, но уходить медлила. Ей вдруг стало жаль покойницы, ее неприспособленной к жизни дочери. Она подняла разбросанные вещи, укутала старуху-сироту шерстяным платком.

В столь позднюю пору искать ночлег смысла не имело, ночь была ясная, и Муська, подхватив неподъемную сумку, побрела к Курскому вокзалу — перекантоваться до утра и кстати почитать объявления. Объявлений на вокзале — как на бирже. Выяснилось, что требовались санитарки, грузчики, помощники и секретарши со знанием английского, компьютерная молодежь, девушки на конкурс для гостиничного сервиса. Муська выписала три телефона по уходу за стариками и вдруг выдохлась, обмякла, будто из баллона воздух выпустили.

В огромном зале было набито битком. Люди спали в ожидании билетов, состыковок с другими поездами. Их куда-то несло с насиженных мест, но большинству ехать было некуда. Муська поинтересовалась у сидевшей напротив женщины с шумной семьей из трех поколений, есть ли шанс достать билет до Симферополя. Семейка дружно загоготала: билеты в южном направлении были распроданы на много дней вперед. Но прелесть (по их мнению) “переходно-коммерческого периода” состояла в том, что, “если очень постараться, достать можно все”. Правда, суммы, которую запросит перекупщик, наверно, хватит и до Канарских островов. “В один конец, — сострил мужчина, — но возвращаться ведь не обязательно?”

“Ничего себе”, — подумала Муська, устраиваясь. Она положила сумку под голову и отключилась, не сумев стереть возникшую в воображении картинку пляжного отеля на Канарских островах.

Утром, дожевав пирожок с повидлом (угощение шумной семьи), Муська решила без паники обдумать свою дальнейшую жизнь. Сидела она долго, ничего нового в голову не приходило, она поискала глазами автомат: пора было звонить по объявлениям.

Она поднялась, с трудом водрузив на спину (уж в который раз!) неподъемную сумку. Перед ней стоял пижонской экипировки тип и крутил на пальце ключи от машины.

— Ты-то что здесь делаешь? — поинтересовался.

Муське было не до амуров (теперь случайные знакомства вызывали омерзение), она резко отвернулась, прикидывая, какой из ближних автоматов еще работает.

— На вокзал-то как ты подзалетела, беби? — с насмешкой оглядел мужчина место ее ночлега. Глаза у него заблестели.

— Кажется, вы куда-то направлялись? — огрызнулась Муська. — Опоздаете!

— Уже опоздал, — вздохнул он. — Прямо трагедия.

Муська не поверила, ей было хорошо известно, что у подобных мужчин (опаздывают они или нет) трагедий не бывает. У таких типов при любых поворотах истории все равно все “хокей”.

— Клиент потерялся, — задумчиво произнес мужчина, продолжая вертеть брелок с ключами. Уже забыв о Муське, он что-то прикидывал в уме — напряг мысли отражался на лбу. Через мгновение он встряхнулся, двинулся обратно к перрону. Возвращаясь, вспомнил о Муське, догнал.

— Ну так как? — спросил. — Чем здесь торчать, не лучше ли поработать? Вижу, что ты с образованием.

— Образование требуется? — зло прищурилась Муська. — А я подумала, в кино сниматься или манекенщицей. Или, может, за так?

— Для начала предлагаю подежурить у телефона, — не обратил он внимания на ее тон. — По телефону-то умеешь говорить?

Муське надоела эта канитель. Развернувшись, она двинулась прочь вразвалку, не спеша. Но он уже привязался. Догнал, отобрал сумку.

 

Дом Виктора Михайловича Горчичникова оказался просторным, с размахом. И сам он тоже — мужчиной с кругозором. Знакомый блеск в глазах (свидетельство беспредельной жажды жизни) потухал редко. Крупного помола, не прижимистый, он легко расставался с деньгами (хотя шальных у него вроде бы не было), не спрашивал, на что и как она тратит выданное, не был капризен в еде. Она быстро осознала, что им владела одна, но “пламенная” страсть — его дело. Одержимость бизнесом выражалась в череде ставок, отступлений, выигрышей, непрерывных попытках оседлать будущее. Ему надо было что-то преодолевать, кого-то обходить на поворотах — по телефону, на деловых и личных встречах. Он то конфликтовал, то шел на компромиссы, то предлагал новые условия, пока не достигал необходимой договоренности, — короче, по мнению Муськи, Виктор Михайлович беспрерывно варил бульон. Отведенное ему время, как правило, полностью покрывалось рабочим днем — приемом посетителей, переговорами, выездами на места, сидением по многу часов в офисе, изучением бумаг и деловыми застольями до той поздноты, когда даже развлекаловка ночного ТВ уже выдыхалась. В редкие часы, когда он бывал дома, уйма времени уходила на телефонные разговоры. Телефон владел им, как живое существо, обладая множеством функций, он был его записной книжкой, памятью, оценкой сделанного за день и, конечно, регистратором всевозможных сообщений. По мнению Муськи, телефон опутывал Горчичникова, как спрут. У нее было ощущение, что автоответчик, предлагавший оставить информацию и записывавший ее, вступал с Виктором Михайловичем в какие-то свои, неведомые другим отношения, почти интимные, к которым Муська не была причастна. А эта “моторола”, которая позволяла уединиться с абонентом в любой точке и которую, как любимую потаскушку, можно было брать с собой повсюду! Это было посильнее, чем соперница или любовь Ромео и Джульетты. Муська не намерена была вникать в смысл его бесед, ревновать, она улавливала интонации, то напряженно-деловые, то кокетливые, понимая, когда он подыгрывал собеседнику, а когда ставил его на место. Иногда ей было интересно следить за выражением его лица, отгадывая характер, возраст человека на том конце провода, который почему-либо раздражал, веселил или вызывал зевоту у Виктора Михайловича.

— Ты бы мне хоть анкетку заполнила, — как-то, усмехнувшись, полуобнял он ее за плечи посредине выпавшего как редкая удача совместного просмотра фильма “Девять с половиной недель” по видику, который, казалось, уже настроил обоих совсем на другое. Но он повторил: — Анкетку, пусть на примитивном уровне: дата рождения, родители, образование...

— Отдел кадров нервничает? — разозлившись, отключила Муська видик. — Пусть не беспокоятся, у меня все нормально. Родилась в Крыму, предки живут в Новочеркасске. По гороскопу Телец, май семидесятого. Образование неоконченное высшее.

Через какое-то время, когда она уже овладела секретарским стилем непринужденной и вместе с тем информационно насыщенной телефонной болтовни, выучилась готовить суп, сочные мясные котлеты — чтобы таяли во рту, бегать с мраморным спаниелем по окружным дворам, натягивая поводок, сортировать почту, отличая важную от второстепенной, Виктор Михайлович заявился в одну из пятниц, вечером, в особенно приподнятом состоянии духа.

— Прекрасные новости! — воскликнул он, стоя в дверях. — Знаешь, подыскал тебе великолепную комнату. Еще договорился, что с понедельника зачисляешься на скоростные курсы менеджмента. Представляешь? Удача потрясающая! — Он скинул куртку, подошел. — Через пару месяцев освоишь экономику, компьютер, одновременно английский, статистику. И все это — по новейшей методике. Каково? Закончишь курсы, зачислим слушателем в “Тренинг-центр”, у нас там появился классный преподаватель, то, что нужно. Он и бревно выучит.

Муська замерла у окна, забыв поздороваться, губы задрожали.

— А меня вы спросили? — прошептала. — Вижу, за меня все решили? Может, все-таки не все?

— Ну знаешь... — Он обиженно пожал плечами. — Не хочешь — как хочешь. Ты человек свободный. Про комнату все же подумай, жаль упускать. — Он не спеша прошел в кабинет и без паузы начал слушать запись автоответчика, а затем отзванивать.

Обдумывая новые обстоятельства, Муська поставила на стол ужин, заправила овощной салат, потом не колеблясь сняла с полки сумку и уложила вещи.

— Счастливо оставаться, — сказала, войдя к нему в кабинет и переждав, пока он отсмеется с кем-то по телефону. — Съезжаю. Что касается английского, то я, к вашему сведению, его уже знаю.

Он не стал задерживать ее. Холодно глядя вслед, он невольно отметил, как медленно, а потом все ускоряя темп отпечатывался перестук ее каблуков по лестнице, как бешено хлопнула парадная дверь.

 

В тот вечер Муська кружила по Москве, вспоминая, как после смерти старухи попала на вокзал. Ей не хотелось анализировать случившееся, обида захлестывала ее. Сейчас она думала не столько об устройстве на ночлег и полном отсутствии перспектив, сколько о реванше. Как сделать, чтобы он проклинал тот день, когда выставил ее? Чтоб мучился, звал обратно, а она была бы непреклонна. Так ничего и не сообразив, она взяла себя в руки, все взвесила и решила: интересно все-таки подглядеть за ним и узнать, каково ему в пустом доме. Неужто и вправду без разницы, живет она с ним или нет?

Под утро (уже измученная недосыпом и неизвестностью) Муська все же подкралась к дому Горчичникова, поднялась на первый этаж. Она видела из окна, как он плелся к гаражу, вывел машину. Выражение лица различить не удавалось, но походка, вялая, потерявшая упругость, позволяла надеяться, что и ему не по себе.

Вечером она снова вернулась, чтобы, затаившись в простенках гаражей, уловить момент, когда он вернется. В этот раз он прошел совсем близко от нее, чему-то улыбаясь и тихонько насвистывая. “Дура, набитая опилками”, — подумала о себе Муська. Для Виктора Михайловича прошел обычный загруженный до предела рабочий день, удачный ли, безытоговый, но так или иначе день этот подошел к концу. Его насвистывание взорвало Муську, ей захотелось ударить его, но главное — исчезнуть, сгинуть, лишь бы не попасться на этой унизительной слежке. Плевать, пусть варится в собственном соку.

— Ну что ты прячешься? — вдруг полуобернулся он в Муськину сторону, уже запирая ворота. — Лучше бы призналась, что поступила глупо, что сама себе враг, но что, мол, такую Бог создал, а? — И опять знакомый брелок с ключами вертелся на его пальце, переливаясь в свете фонаря. — Учиться ей, видите ли, неохота, авось как-нибудь так выплывем. Надо, милая, иметь мужество признавать ошибки, понятно? — Он обнял ее за плечи, повел к подъезду.

Дома, кинув на кресло дипломат и шляпу, помог Муське раздеться, усадил.

— А если ты хочешь серьезно, то не знаю, что с тобой делать. — Он задумчиво разглядывал кончик ботинка. — В жены ты мне не годишься, я тебя не люблю. Да и ты ко мне особой страсти не испытываешь. Так? В экономки тебе не с руки, да и рано. — Ему стало жарко, он расстегнул ворот рубахи, освободил галстук. — По гороскопу ты кто? Забыл. А... Телец. Значит, “к концу недели счастливая любовь, неожиданные новости, успехи на поприще бизнеса”. — Он расхохотался своей шутке. — Хотел тебе помочь, но ты не даешься. — Он взял ее за подбородок, поднял опущенную голову. — Ну? Что будем делать?

— Кинусь на остросюжетные курсы, — процедила Муська.

Через минуту злость и обида отступили. Она распаковала сумку и, внимательно оглядев себя в зеркале, направилась в ванную.

 

Спустя месяц Муська втянулась в занятия, успешно осваивая законы экономики, новую технику. Иногда она появлялась в НТЦ, чтобы понаблюдать, как новый преподаватель учит поступивших, забегала и во вновь оборудованное помещение фирмы. Глаз радовала темно-вишневая, итальянского дизайна мебель, из живых березок аллея в кадках, она наслаждалась кайфом удивительного сервиса: посылкой факсов, электронной почтой, DHL, ксерокопированием. Получить дымящийся кофе из автоматической кофеварки не составляло проблемы. И все же к самой деятельности фирмы она была равнодушна. Уже через месяц Муська совмещала занятия на курсах с работой. Об отселении в снятую комнату речи больше не было. Они перешагнули черту раздельности.

Как-то, примчавшись днем, он упомянул о приеме в ресторане, обронив что-то о необходимой парадной экипировке: “Купишь вечернюю шмотку и еще что-нибудь”, и выложил на это солидную сумму. Муська насторожилась (“длинные тосты, официальщина, все друг друга обнюхивают — тоска”), она вспомнила ночные гуляния с Френсисом, быть может, ей пора выходить на люди, освобождаться от наваждения. Она вертелась перед зеркалом в новом платье, с удивлением обнаруживая незнакомое лицо взрослой, привлекательной женщины, и внезапно в ней вспыхнуло желание нравиться. Для бодрости она глотнула шампанского и, когда Виктор Михайлович вернулся, уже отбросила последние сомнения. С недоумением он прислушивался к ее голосу, напевавшему веселую мелодию, пока она наводила марафет.

После этого банкета случайное их сближение обрело постоянство, они спали уже в одной постели. Муське нравилась грубоватая быстрота его движений, мощная безальтернативность секса. Его стремительность походила на пеленание младенца, когда руки матери уверенно собирают, группируют тельце новорожденного в вытянутый тугой кокон.

Были ли для него их отношения только “разрядкой”, или их обоюдная одержимость становилась ему все необходимее? В себе Муська не пыталась разобраться. Что связывало ее с Виктором Михайловичем? Ей все еще далеки были и стиль, и цели его жизни. Ради чего надрываться и перенапрягать себя с утра до вечера? Деньги, карьера, власть? — задавалась она вопросом. Как бы и то, и другое, и третье, но было что-то еще в подобной необъяснимой одержимости, какая-то иная пружина толкала этого мужчину на конвейер, где каждый раз он рисковал сломать себе шею. Живя с ним рядом, Муська не могла не ощущать притягательность этого безостановочного темпа жизни, этого безудержного стремления к цели и уверенности в поступках. Но подчас что-то находило на нее.

— Тебе не хочется сбежать на время от родного коллектива? — спрашивала.

— Смотря для чего.

— Ну хотя бы на недельку остановиться, побыть одному.

— Естественно, хочется, — смеялся. — Они мне все осточертели, впрочем, как и я им. Но, понимаешь, это, как сказал какой-то умник о женщинах: “Ах, и с ними невозможно, и без них никак нельзя”.

— Еще как возможно, — не соглашалась Муська.

Ей казалась однообразной эта жизнь в окружении вечно спешащих мужчин, карьерно озабоченных женщин. С тех пор как она работала среди них, старательно выполняя заданное на день, она вроде бы чувствовала себя спокойной. Кончились идиотские комплексы, страх неизвестности. Но все равно она словно выполняла повинность, ей было смертельно скучно, пока поздно вечером он не возвращался домой.

Вскоре Муська приспособилась жить своей отдельной от него жизнью. Комнату, которую он ей отвел, она оборудовала на свой лад. Привычные книги на полке, словари (уже бесполезные). Сборник рассказов и пьес Чехова, “Сага о Форсайтах” Голсуорси, два желтых томика Агаты Кристи. На самом верху, рядом с английским разговорником, водрузила для форсу толстый сборник Ахматовой и для себя — тощий молодого поэта Игоря Иртеньева, которого видела однажды по ящику, лохматого, веселого. Пока он читал стихи наизусть, она чуть от смеха не упала со стула. А вообще-то современную литературу она не хранила, прочитывала и раздаривала.

Через какое-то время Муська привязалась к Виктору Михайловичу всерьез. С нетерпением ожидала его появления. Уже без насилия над собой она обвивала руками его шею, вдыхая запах дорогого одеколона (“После бритья”) в предчувствии его власти над нею.

В последнем письме, перед вызовом Гелены, Муська посетовала: “Как счастливо, без проблем, могло все получиться у нас с В. М.! Подумать только: дом, машина и такой мужик рядом. Люкс! Правда, изредка меня охватывает досада, что существование мое до сих пор все еще — отражение его жизни, почти бесцветное, словно я согласилась на игру без воображения. Дорогая моя подруга, увы, я так и не смогла выбить из башки воспоминания. Мне то и дело слышится шум раковины, которую мы выловили в море и передавали друг другу, и плеск нашего крымского прибоя, который так любил Френсис, наши сумерки, когда пустели лежаки, а его спина, пятнистая от острой гальки, закрывала меня от ветра. Что с этим делать? Как забыть? Больше всего не хватает мне наших с ним нескончаемых разговоров на ломаном русском и испанском обо всем на свете”.

Гелена не удивлялась. Муське был дан талант восторга. Она умела радостно подхватить любую мысль, порыв этого испанца. Заходя на пляж после работы, Гелена наблюдала, как в тесноте одного лежака, прильнув друг к другу, они могли часами судачить о проходящих курортниках. Кто, к примеру, вон тот, вытянутый в струнку старик, зачем тащит эмалированные ведра и мешковину? А эта, рыжая, кем приходится здоровенному дядьке, который толкает ее в воду? И так часами, до умопомрачения.

Тогда, после отъезда Френсиса, втайне надеясь на его возвращение, Муська всерьез взялась за испанский, приобрела новые солидные словари. Вскоре она уже могла читать не очень сложные книжки, болтать на бытовые темы. А потом, когда он совсем отказался от нее, все исчезло. Она ко всему потеряла интерес, не умея свыкнуться с мыслью об окончательности их разрыва. Оказалось, память не отступила даже перед новой жизнью с Виктором. Но постепенно и незаметно чужое, нежеланное становилось все ближе, и через какое-то время пустоту свободного пространства заполнил новый хозяин.

 

Весть Гелены о возвращении Френсиса будто соединила электроды. В какие-то жалкие мгновения еще возникали мысли о Горчичникове, покалывала совесть при мысли о его разочаровании в ней, даже презрении, но это так, отголоски ветра, который умчался. Муська сознавала, что поступает неблагодарно, подло. Но что за сантименты? Она ринулась в Синий Берег не рассчитывая, безрассудно — что будет, то будет... И потом, когда она снова увидела Френсиса, она уже почти не вспоминала о многих месяцах, прошедших без него, об оставленном в Москве доме. Словно все это было не с нею, а с кем-то другим. И чтобы Виктор Михайлович не вешал на нее небылиц, гадливо не морщился при одном упоминании ее имени, надо сделать так, чтобы она для него исчезла. Исчезла навсегда. Чтобы он напрасно не высчитывал, когда она говорила ему правду, когда врала.

* * *

Наступил момент, когда Френсис уже не мог подняться. Была середина июня, в Нерхе (на юге Испании, неподалеку от Малаги) жара наступает рано. В том сезоне курорт наводнили немцы и скандинавы. Квартиры несусветно подорожали. Муська в панике замечала, что деньги с каждым днем тают, как и он сам. А денег надо было много: аренда квартиры, дорогие лекарства, питание, но в особенности помощь врача и медсестры. Знакомый доктор, который взялся здесь лечить Френсиса, делал все, пытаясь приостановить болезнь. Но особого улучшения не было. Френсиса ежедневно, в особенности по ночам, трепала лихорадка, зуд по всему телу заставлял до крови раздирать кожу. Муська приходила в отчаяние.

— Наверно, в городе, дома, тебе будет лучше? — закинула однажды удочку. — Перебраться не сложно, я все равно никуда не денусь, буду поблизости.

— Оставь... — бросил он. — А тебе что, не нравится здесь? Что ж, уезжай.

— Нравится, не нравится — умрешь со смеху. Нужна больница — там настоящие специалисты.

— А что, дела так плохи? — поднял он равнодушные глаза.

— Да нет же. Просто поправка идет медленнее, чем могла бы...

— Не все ли равно, где наступит конец, — возразил, прикрывая тяжелые веки, — в бархатной Нерхе — не худший вариант.

Теперь, впадая в полузабытье, он часто разговаривал с каким-то Фредом. Муська предположила, что это тот самый америкашка, который выступал с ним последние годы. Татуировка “F + F” на плече Френсиса закрепляла мысль об их союзе. Упоминался концерт в сказочном городке Уангорелла, закольцованном в золото песка, где всю ночь нарядная толпа кружит на каруселях и где имели они “бешеный успех”. В другой раз, в ночном бреду, он вспоминал совместное турне с Фредом на яхте, вдоль пляжей, где был их “плавучий рай”, и то, как они причаливали к каждой таверне, играли там и балдели.

Муська изнывала от ревности к его горячим денечкам без нее, ей снились так и не сбывшиеся прогулки с Френсисом по Барселоне и то, как он показывает ей тот знаменитый храм “Саграда Фамилия” (“Святое семейство”) скульптора-поэта Антонио Гауди, репродукцию которого возила всегда с собой; воображение дразнили головокружительные танцы в местных рок-клубах по вечерам, когда проваливаешься в неведомое и пьянеешь от счастья.

В бреду Френсис вскрикивал, греб руками. “Что же это, кто ты?” — спрашивала она себя, обливаясь невидимыми слезами. Ее мальчик, ее любовь. В последние дни он отощал до неузнаваемости, ее пальцы легко касались ребер. Теперь, когда он пытался доплестись до туалета, синий, переливающегося шелка халат, который так шел к его шее и плечам, висел, как на чучеле.

Муська совсем выдохлась от его признаний, уже с трудом перенося запах экземных ран, которые не затягивались. Теперь-то ей открылась правда. Она вспомнила сотни мелочей, непонятных, неожиданно раздражающих, которые она приписывала иностранным привычкам. И то, как мужчины смотрели сначала на него, когда они стояли рядом, и всегда здоровались с ним первым, как опускал он глаза, стоило кому-то обратить внимание на женщин, его всегдашнее внимание к собственной внешности — одежде, волосам, и то, как тщательно повязывал шейный платок. Ее охватывала паника, она думала о том, как ужаснулись бы, узнав правду, ее родные и подруги (в первую очередь Гелена). Надо быть современнее, успокаивала она себя, терпимее. О скольких знаменитостях, да и просто прекрасных, талантливых знакомых из шоу-бизнеса, балета и спорта судачили про это. А рядом кое у кого из них появлялись семьи, росли дети. Как-то Френсис сказал ей: “Те, кто в меньшинстве, всегда будут отзывчивее к чужой боли. Они-то знают по опыту, что значит быть гонимым”. Муська с удивлением переспросила: “А тебя кто-то гонит?” — “Нет, конечно”.

Сейчас, сидя рядом с ним, она уже твердо знала: не могли их отношения быть подстроенными, фальшивыми. Что угодно, только не это. Но чаще она спрашивала себя другое: кто тот ублюдок, о котором Френсис думает неотступно, исступленно в эти последние дни своей жизни? Она вслушивалась в его бред о веселом непотребстве на концертах, о тусовках в открытом ими бистро под названием “Тяжелый рок”, и всегда в его бреду присутствовал этот тип, “владевший электробасом, как маг”, “танцевавший, как бог”. В том клубе они плавали в бассейне, шалея от сигарет и случайных партнеров, которых “на другой день можно было и не узнать”.

Приходя в себя, он бормотал: “Несколько человек исчезли... Я не задумывался. Понимаешь, это же игра... Фантастические ощущения, касания в воде”. Его голос то возникал, то затухал — скрипучий, незнакомый. “Кто-то в темноте тебя любит, особенная нежность, ни с чем не сравнимая, ни к чему не обязывающая”... Он оправдывался: “В мужские клубы тебя бы не пустили. Там женщины не нужны”. Лоб его покрывался обильной испариной, лицо искажала гримаса. “Сейчас все лопнуло”. “Мы стали бояться свободной любви”. “Все, все умерло для нас”... “Секс умер”.

 

И в то ничем не примечательное утро стояла жара, сильный ветер бил в жалюзи, непрерывно и громко шурша перекладинами. Когда она вернулась из аптеки, он попросил апельсиновый джус.

— Что это, — спросил, — ураган? За окном? — Он смотрел на нее строго, с пронзительной нежностью. — Знаешь, — произнес, — я ведь с ума сошел, увидев тебя... я понял, что пропустил, какая безумная участь. Поверь, я отчаянно сопротивлялся. Мне думалось: какое я имею право, почему ты должна отвечать за мою жизнь? Я говорил себе: поздно, моя жизнь ее не вмещает. Но все оказалось не так. Я не смог преодолеть тебя. Ты все вытеснила... А потом... болезнь, кто ее мог предсказать? О, Боже. Прости меня ради Христа.

Он смотрел на нее. Ясно, не моргая.

— Жизнь прекрасна и в непогоду. В ней, слава Богу, есть все. — Голос его окреп, одышка исчезла. — Живи, дорогая. Из каждого дня возьми все, что можешь...

Выпростав руки из-под одеяла, он снял с пальца кольцо, попробовал перекинуть через голову цепочку с крестом, не смог, закашлялся. Так и затих с раскрытым ртом.

Она застыла возле него, забыв, где она, что ей предстоит. Потом сняла с него нательный крест, спрятала кольцо. Под подушкой обнаружила конверт с надписью: “Родителям”.

 

Родители Муську не интересовали. Но она машинально, не осознавая окружающего, все выполнила. Когда его предки появились после похорон, она хмуро наблюдала их суету. Как собирали его вещи, больше всего заботясь, чтобы все записали в бумагу, почему-то важную для них, и чтобы в ней не было сказано о диагнозе. Им была нужна официальность, подтасовка, они ее получили: “Смерть наступила в результате отека легких, осложненного сердечной недостаточностью”. Его предки хотели избежать неприятностей, расходов, огласки. Вот на это, чтобы не было огласки, они кинули достаточно баксов.

Больше Муське в Нерхе делать было нечего. Она должна была найти бистро “Тяжелый рок”. Там у нее было дело. Последнее.

 

Она оставила целый день для этого последнего дела. Кто его знает, может, бродяга Фред уже сменил площадку и выступает совсем в другой стране? Последние дни агонии Френсиса, как и смерть его, не обнаружили присутствия друзей. Что было в этом лабухе, ради которого Френсис удрал от нее, сжигал все мосты? — думала она в самолете на Барселону. Теперь-то она попадет в город своей мечты. Одна, без него.

Муська шла по барселонским улицам, которые столько раз видела во сне, люди готовились к празднику, сооружали помосты, ставили разрисованные палатки. Косо шел дождь. Стволы незнакомых деревьев с желто-оранжевыми, как свежий паркет, макушками тянулись вдоль пляжа. Электричество только вспыхивало в домах. Муська торопилась. Ей требовалось достаточно времени, чтобы не скомкать долгожданную встречу.

Бистро оказалось не на окраине, а прямо в самом центре, его непривычно яркое для утра освещение было видно издали, оттуда же доносилась тягучая музыка. Предчувствие чего-то тяжелого охватило Муську, не без труда она протиснулась в помещение через поток пестрых босоногих молодых людей, с серьгами в ушах, в приметных майках и джинсах. В зале звуки музыки, уже не замутненные городским шумом, были чисты, трагичны. Высоко на помосте, почти под потолком из-под груды венков, букетов был виден гроб. В ногах умершего стоял портрет. На фотографии он казался подростком — белокурый, с загорелыми скулами и светлыми усами. В руках — электробас, на груди — крест. Под портретом, на полу, стояли две серебряные чаши с купюрами. Входившие клали цветы на гроб, бросали деньги в уже переполненные чаши. Муська всхлипнула (нервы не выдержали), в глаза бросилась посреди других траурная лента с русскими буквами. Она ахнула, на алом куске материи чернело: “Бесценному другу и музыканту Федору Теркулову — Фреду”. Русский! О боже! Его половина, его судьба, его любовь к России — вот этот сбежавший в Америку русский?!

— Напоследок ему здорово досталось, — услышала она рядом густой шепот.

— Но зато погулять успел. Ох и умел Фред расслабиться, позавидуешь.

— Дурак ты! Он же проклят был. Коли уж заразился, сматывайся по-хорошему. Что, он не мог назад уехать?

— Брось ты, никогда б он в Россию не вернулся.

— Это как сказать. Помню, он признавался: “В Питере были замечательные фаны, знаменитые тусовки и особое, чисто российское размазывание времени. Здесь — колоссальный уровень рок-культуры, наслаждение, роскошь. — И вдруг посмотрел на меня как затравленный: — Вот я и думаю: а умирать где?”

Муська не выдержала. Бесшумно пробравшись к выходу, выскочила на улицу. Нарядный, праздничный город был похож на фарсуэлу — театральный карнавал, который тянется сквозь всю испанскую историю. Здесь, за углом, в парке Сьюдадела, он впервые начался — карнавал музыки, света и танца. Но теперь ее воображение молчало, словно потускнели те оборки на юбках, пышные воланы на рукавах. Словно для нее все кончилось в Барселоне и ничего уже не будет.

 

P. S.

Вернувшись в Москву, Людмила Гуцко долго проверялась по поликлиникам, перебиваясь в снятых на неделю комнатах, чтобы в случае чего не нашли по адресу. Она оказалась совершенно здорова. И наступил день, когда она решилась, подошла к знакомому подъезду, позвонила. В квартире никто не отозвался, она подошла к гаражу, заглянула в щелку. Похоже, и он был пуст. Уехал!

Поколебавшись, Муська направилась в главный офис, где располагался НТЦ. По дороге пыталась воскресить прежнее чувство к работе, вспоминая итальянский дизайн, картины молодых художников. У подъезда не было охраны. Подняв глаза, она увидела, что вывеска с названием фирмы тоже отсутствует. Муська огляделась: улица, дом, сквер напротив — все было на месте. Куда делась фирма? Переехала? Обанкротилась? Никто не знал. В соседнем салоне красоты служащие высказывали разные предположения, толком никто не мог сказать о причинах исчезновения офиса, назвать новый адрес или телефон. Муська кинулась обратно, к дому Горчичникова, начала звонить безостановочно. Наконец после долгих предосторожностей и расспросов на площадку вышла средних лет седая женщина. Она сообщила, что Горчичников, как говорят, перенес обширный инфаркт и сдал ей квартиру через посредников. А сам? Сам как будто живет теперь за городом.

— Вряд ли вы его найдете, — развела руками квартиросъемщица, — лично я понятия не имею, где он. Фирма его разрослась, знаю, что где-то в соседнем районе им принадлежит целый трехэтажный особняк. Не думаю, что Горчичников по-прежнему там служит, — добавила она. — Но живет он, точно, за городом. Да разве без адреса его найдешь?

 

Найти Виктора Михайловича было трудно, но, если очень захотеть, можно обойти всю Московскую область, каждый дом, расспрашивая и наводя справки.

Нашла ли она его?