“Используя известную классификацию Данте...”

Странное дело: поглощавшая нас, казалось бы, с потрохами сиюминутная политическая реальность стирается порою из памяти со скоростью недавно прочитанного журнала. А вот противостояние Солженицына тоталитарной машине помнится хорошо: уж слишком из ряда вон выходящим это казалось. Быть может, именно потому, что было выше политики: тут схватились добро и зло, осмысленная свобода и маразмирующий коммунистический деспотизм.

Рассекреченные ныне цековские документы (1963 — 1979 годы): протоколы заседаний Политбюро, регулярные донесения Андропова и т. п., собранные в объемный том, — история, как “бодался теленок с дубом”, рассказанная стороной противоположной; “дуб” приоткрыл свои трухлявые дупла и — заговорило “коллективное руководство”, скопище монстров, вместо русского в совершенстве владеющих новоязом. Удивительная книга: читатель видит борьбу полярных сил — энергийной и энтропийной, причем глазами второй. Так в изощренном детективе повествование ведется порой от лица преступника, хотя в итоге торжествует не его логика, а здоровая справедливость.

...Пружина “сюжета” начинает раскручиваться 5 октября 1965-го, когда Семичастный обращается в ЦК с секретной информацией о богатом улове: 11 сентября при обыске Вениамина Львовича Теуша (“1898 года рождения, еврей, беспартийный, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии, ныне пенсионер, проживающий в гор. Москве”) у него были найдены произведения Солженицына, включая “В круге первом” и еще зековскую пьесу “Пир победителей” (для коммунистических глаз особенно невыносимую, а ныне с успехом идущую в Малом театре).

Солженицын в “Теленке” рассказывает, что воспринял этот провал как полную катастрофу, и только со временем открылась писателю провиденциальная логичность его. Тогда же карательный маховик начал набирать обороты, ибо к оперативным материалам, добытым стукачеством и прослушкой, добавились сами неопубликованные произведения.

Для цекистов гебисты сделали их развернутые аннотации; кто эти “рефераты” сочинял, Бог весть, не исключено, что давние друзья чекистов, советские литераторы: “Используя известную классификацию Данте, автор сравнивает заключенных с грешниками высшего круга ада”; по Солженицыну, в их пересказе, “хорошо было в прежней России: в тихом мире церквей, в религии, в этой уничтоженной правде народной, среди честной и доброй старой интеллигенции, в мир которой в свое время вошел человек, опоясанный гранатой”. Во всяком случае, особо доверенные писатели получили гебистскую добычу на отзыв.

Прочитав, особенно разошелся Сурков, зная, что в ЦК поймут, простят и даже оценят простецкую грубость старого ветерана: в “Пире победителей” “армия наша представлена как сброд офицеров-мародеров и приспособленцев, сброд грабителей и насильников, армия, которую любимая автором “героиня” Галина называет “вашей” армией. И, как ни парадоксально, единственный “светлый” офицер из этой армии Нержин берется проводить эту суку и предательницу через фронт к ее жениху, власовскому офицеру”.

...Чем дальше — тем интереснее. Оправившись от шока после провала Теуша, “писатель-подпольщик” начинает беспримерную схватку с тоталитарной машиной, неожиданно задавая ей свои ритмы, постоянно опережая, захватывающе обгоняя и переигрывая ее. Победные андроповские реляции суть закамуфлированные признания в импотенции органов. “Обмен мнениями” на секретариатах: впечатление, что мертвецы решают судьбу живого. Вроде бы все свои и считай что наедине — и ни одного честного слова. Скрипит либерал Косыгин: “Возьмите вы Англию. Там уничтожают сотни людей. Нужно провести суд над Солженицыным, а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно”. Храбрится миролюбец Леонид Ильич: “Мы в свое время не побоялись выступить против контрреволюции в Чехословакии. Мы не побоялись отпустить из страны Аллилуеву. Все это мы пережили. Я думаю, переживем и это”. Переживут... мертвяки. А в итоге — “совершенно секретно” — постановили: “Ограничиться обменом мнениями, состоявшимся на заседании”, и т. д.

Самодур Хрущев был покруче, сам дебильный “волюнтаризм” его первобытнее: с Пастернаком быстро расправились, вынудили “раскаяться”, отказаться от премии, свели сначала в болезнь, потом в могилу. А тут орешек оказался покрепче, а клыки у “коллективного руководства” гнилее: история с солженицынской “нобелианой” — растянувшийся на годы триумф писателя.

Правда, как это ни поразительно, оказывается, первоначальный проект указа о солженицынской высылке, инициированный Андроповым и Руденко, был разослан высшей номенклатуре еще... 20 ноября 1970-го, за три с лишним года до реального ареста и высылки! И формулировка была тогда попышней: “За несовместимые с высоким званием гражданина СССР попытки опорочить Советское общество, за направленность литературной деятельности, ставшей орудием самых реакционных антикоммунистических сил в их борьбе против принципов социализма и социалистической культуры”. Потом риторику подубрали, да и какие уж в 1974-м “попытки” — не попытки, а “действия, несовместимые с принадлежностью...”.

Идеологический ритуал достигает высшего пилотажа, когда Андропов в докладах в Политбюро приводит отклики возмущенных трудящихся, КГБ же, разумеется, инспирированные и сформулированные. Ладно, когда б для нас, “совков”, — чтоб читали в газетах, но себе-то, своим же — зачем врать? Зачем играть в эти игры на “совершенно секретных” уровнях? Заморочки, не вмещаемые сознанием.

...Промедление с расправой давало иллюзию, что и “наверху” что-то теплится. 5 сентября 1973-го Солженицын “через окошко приемной ЦК” в единственном экземпляре передает Брежневу “Письмо вождям Советского Союза” и в сопроводительном пишет: “Вы увидите, что мое письмо написано не с публицистическим задором, не с упреками, а только с живым желанием убедить Вас. Я не теряю надежды, что Вы, как простой русский человек с большим здравым смыслом, вполне можете мои доводы принять, а уж тогда тем более будет в Вашей власти их осуществить”.

В своих основных положениях это “Письмо...” и ныне актуально, как двадцать два года назад. “„Прогресс” должен перестать считаться желанной характеристикой общества. „Бесконечность прогресса” есть бредовая мифология. Должна осуществляться не „экономика постоянного развития”, но экономика постоянного уровня, стабильная. Экономический рост не только не нужен, но и губителен. <...> И не конвергенция ждет нас с западным миром, но — полное обновление и перестройка и Запада, и Востока, потому что оба в тупике”. Солженицын первым у нас понял и определил в с ю цивилизацию в ее нынешнем варианте как губительную и тупиковую, первым наметил контуры единственно спасительной “идеологии” будущего — идеологии самоограничения и разумного самостеснения.

Писатель прозорливо не предлагает и не ищет немедленной демократии; нельзя допустить ослабления властных рычагов управления: “Тысячу лет жила Россия с авторитарным строем — и к началу XX века еще весьма сохраняла и физическое и духовное здоровье народа. <...> Россия — авторитарна, и пусть остается такой, и не будем бороться с этим”. Осуществить демократию может только сильная власть, слабая — приводит к олигархическому беспределу. Что предлагает Солженицын безусловно, так это отказ от государственной идеологии и экспансионистской — под маркой победного шествия по земле марксизма — политики. По существу, выход из коммунизма писатель видит в национальном духовном возрождении, в создании живительных условий для нравственного и профессионального отбора, в местном самоуправлении вне вакханалий партийной игры.

...“Простой русский человек с большим здравым смыслом” через две недели после письма на заседании Политбюро отреагировал так: “На мое имя поступило заявление в ЦК КПСС от Солженицына. Он пишет, в отличие от всех предыдущих писем, несколько иначе, но тоже бред. Я просил т. Суслова ознакомиться с этим делом и дать его на ознакомление вкруговую членам Политбюро”.

Вот так взять, арестовать и посадить Солженицына кремлевские инкубы не способны решиться, хорошо б выслать, указ-то давно заготовлен, да кто же примет? Уже докладывает (тоже, конечно, сов. секретно) в ЦК Капитонов, что рабочий норильского рудника “Медвежий ручей” т. Панфилов сказал: “Солженицын заслуживает участи предателя со всеми вытекающими из этого последствиями” — а все ничего не происходит.

Хуже того, дает себя знать “опасение со стороны спецслужб противника за судьбу Солженицына. Запад явно стремится к тому, — тревожатся Андропов и Руденко, — чтобы предотвратить дальнейшее нагнетание обстановки...”. То нагнетали, негодяи, теперь вот стремятся предотвратить нагнетание!.. А это “может снизить активность тех, кто заявляет о необходимости депортирования Солженицына из Советского Союза на Запад”. Так, “представляется целесообразным вызвать Солженицына к заместителю Генерального прокурора СССР т. Малярову М. П.” — и тем раскрутить новый виток противусолженицынской истерии, срежиссировать новую провокацию.

И вдруг — Вилли Брандт протягивает руку помощи, не столько Солженицыну, сколько ЦК, и 2 февраля 1974-го заявляет: “Солженицын может свободно и беспрепятственно жить и работать в ФРГ”. Был ли то порыв, расчет или внушение инфильтрированных в окружение канцлера агентов, пока не ясно, но, во всяком случае, Андропов поспешил ковать железо, пока горячо: “Представляется целесообразным через неофициальные каналы войти в контакт с представителями правительственных кругов ФРГ”. “Сегодня, 7 февраля, т. Кеворков вылетает для встречи с Баром с целью обсудить практические вопросы выдворения Солженицына. <...> Дальнейшее промедление, — почти умоляет Андропов Генсека немедленно задействовать указ о лишении писателя гражданства, — может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны <...>. Солженицын стал своеобразным примером безнаказанности”.

Чем пугает? Чего боялись? Вряд ли массовых беспорядков. Боялись быстрого нравственного раскрепощения общества, увлеченного примером писателя, его огненным словом.

И уже 8 февраля наш представитель имел встречу с доверенным лицом Брандта; а 12 февраля совпосол опять “по неофициальным каналам”, столь безотказно работавшим в ФРГ, просит немецкий МИД о встрече на другой день в 8.30 утра. Все спешат: “Солженицын может догадываться о наших замыслах и выступить с публичным документом, который поставит как нас, так и Брандта в затруднительное положение. Если в последнюю минуту Брандт, несмотря на все его заверения, по тем или иным причинам изменит свое решение, то Солженицын остается под арестом и по его делу прокуратура ведет следствие”. Но немцы не подкачали и как по нотам в союзе с гебистами провели операцию — вплоть до вручения огромного букета цветов Солженицыну на аэродроме Франкфурта — от германского Министерства внутренних дел, — как выясняется, верного в данном деле компаньона Лубянки.

...Солженицын депортирован, уезжает его семья, но госбезопасность неугомонна, Андропов продолжает кормить ЦК небылицами о солженицынской жизни, самыми грубыми и примитивными, зато укладывающимися в привычную партийную схему.

И надо сказать — тут уж и я прямой свидетель, — третья эмигрантская волна вольно-невольно стала играть на руку советским властям. Пока можно только гадать, кто там выполнял прямое задание, кто выступал в качестве “полезного идиота”. Известный, ныне покойный, писатель рассказывал мне, как в первые свои эмигрантские дни услышал от бойкой супруги популярного литератора-диссидента: “Ну что, свернем Исаичу шею?” “Я изумился, возразил, что, по-моему, у эмиграции другие задачи”. Но многие охотно выполняли этот незримый “социальный заказ”, тем более что с какого-то времени он стал совпадать с “заказом” стороны противоположной: так на Радио “Свобода” мне настоятельно рекомендовали пореже упоминать Солженицына в своих передачах. Солженицын окончательно перестал устраивать идеологов США, еще со времен Даллеса отождествлявших игравший военной мускулатурой СССР — с Россией, гибнущей в последней стадии истощения. И конъюнктурщики вроде свободинского журналиста Б. Парамонова, лакомые до пирога пожирней, с середины 80-х годов стали “вдруг” утверждать нечто прямо противоположное тому, что говорили до этого.

...Суть конфликта не исчерпывается противостоянием “коммунизм — Солженицын”. Это, повторяю, выяснилось еще на Западе, но куда острее — сегодня. Вернувшийся на родину писатель здесь, в сущности, одинок: ни державники, ни демократы не считают — и правильно — его своим. Солженицын не подпадает ни под какую традиционную в России “классификацию” — это глубоко оригинальный мыслитель с опытом XX века. Солженицын, которому “шили” чуть ли не хомейнизм, на деле не догматик, но органик, любящий Россию — по точному определению отца Александра Шмемана — “зрячей любовью”, слышащий музыку истории вплоть до нынешнего момента во всей ее полноте, в диссонансах и ладе, в удачах и поражениях. Никакого лубка, сусальности, но и никакой чернухи, делающей нашу историю прокаженной: Солженицын и любит русского человека, и умеет с него спросить. Его мировоззрение полифонично, несводимо к упрощенному знаменателю, но и не бескостно, а имеет не поддающийся эрозии нравственный стержень. Он и максималист, и — минималист, понимающий, что суть социального выздоровления не в смене одной политической команды другою. Сбережение народа после умонепостижимого геноцида — духовного, демографического, даже географического, когда уничтожались и уродовались целые пространства и ландшафты, когда непоправимо “обезобразили сердце России, дорогую нашу Москву”, — он считает высшей задачей, отвергая реформы, не споспешествующие этому сбережению.