— Но ведь нельзя жить без Пушкина! —
воскликнула Марья Ивановна,
и я взорвалась:
— Да пропади он пропадом, ваш Пушкин! —
и она испуганно выскочила за порог, бормоча,
что ты мне так и не ответила,
когда ты собираешься вернуться в школу, —
а я захлопнула за ней дверь
и пошла в комнату делать маме укол.
А Ванька, игравший на полу коробками из-под лекарств,
спросил:
— Кто приходил? —
и я буркнула:
— Пушкин, —
и мама закричала,
что вот, вот,
никогда-то ты не закроешь дверь как следует,
понапустила крыс,
и они теперь грызут мне спину,
и Ванька, строя башню, сказал:
— Нужно взять у бабы Дуни кошку, —
и у мамы началась истерика,
и я прижала ее к себе,
и когда я услышала, как хрустит ее позвоночник,
я решила взять мышьяк
и отравить маминых крыс,
потому что она терпеть не могла кошек,
а уколы больше не помогали.

И я встала и пошла к бабе Дуне.
— А для чего тебе мышьяк? — спросила она.
Я ответила.
И баба Дуня отпрянула от меня
и, прикрывая рот ладонью, прошептала:
— Это же... злодейство.
— Злодейство, — закричала я, — позволять

— И пусть, — ответила я, — хоть высплюсь. —
И тогда баба Дуня сказала:
— А Ванька? Ты же ему теперь вместо матери!..

И я молча повернулась и пошла в это место,
в наш дом на краю,
и вдруг поняла, что мое место теперь на краю,
потому что Ванька может упасть, —
и разревелась,
потому что я не хотела быть матерью —
я хотела быть маленькой
и спать у стенки.

Но у стенки спал Ванька,
и я попросила маму научить меня печь пирожки.
— Значит, я умираю? — спросила мама
и, глядя в окно, добавила: —
Вот и яблоня моя не зацветает...
обычно в это время она стояла вся белая...
Нужно взять муку
и прогнать крыс,
потому что, когда они доедят меня,
они примутся за пирожки
и Ванька будет плакать,
потому что он очень любит с повидлом...

И я хотела сделать маме укол,
который не помогал,
но она замахала руками
и стала обирать с себя крыс,
а они не кончались,
и я подумала, что на бабе Дуне свет клином не сошелся
и что, хоть я и наорала на Пушкина,
пойду-ка я к Марье Ивановне за мышьяком.
А маме сказала,
что пойду угощу ее пирожком.
И пошла.
И когда проходила мимо церкви,
столкнулась с батюшкой,
и он спросил, почему я перестала приходить,
и я ответила, что не могу же я прийти в церковь,
если хочу убить свою мать,
потому что люблю ее.
А батюшка сказал строго,
что ты любишь мать больше Бога,

а я возразила, что Бога любят многие,
а маму я одна,
потому что отец от нас ушел,
а Ванька еще маленький,
а батюшка сказал, что Бог дал — Бог взял,
а без Бога человеку нельзя,
как нельзя без отца,
а я перебила, что жили же мы без него столько лет,
но это не значит, что его нет,
сказал батюшка,
а я сказала,
что дело не в том, что он есть,
а в том, что мамы не будет,
когда я ее убью,
чтоб она не мучилась,
и этого я ему никогда не прощу, —
и пошла к Марье Ивановне со своими пирожками.
И Марья Ивановна удивилась,
что неужели своими руками,
и сказала, что вот и молодец,
потому что это очень важно,
чтобы у твоего Ваньки были пирожки.
И яблонька с яблочками,
и молочная речка с кисельными берегами.
Потому что детство — это не время, а место,
и его для ребенка нужно обустраивать,
чтобы потом,
когда его будут клевать и гнать
разные гуси-лебеди,
ему было куда приткнуться,
а что подгорели,
так это ничего,
потому что первый пирог —
всегда за порог, —
и тут на пороге появился Ванька
и, всхлипывая, сказал,
что, когда я ушла,
мама надела свое новое платье
и стала рыться в шкафу,
повторяя, что никак не может найти простые чулки,
а потом бросила,
умылась, причесалась —
и легла спать,
и когда он, Ванька, стал пить молоко
и разбил мамину любимую чашку,
мама не проснулась
и не заругалась...

И я сказала Марье Ивановне,
что мне больше не нужен мышьяк,
и, взяв Ваньку за руку, пошла к бабе Дуне
и попросила,
что пусть Ванька побудет у тебя
и дай мне простые чулки,
потому что у мамы их никогда не было,
ведь она была молодая,
но что теперь никому ничего не докажешь,
а стало быть, баба Дуня, выручай,
а я тебе новые куплю —
не простые, а золотые.

И баба Дуня молча вынула из узелка
пропахшие нафталином чулки
и протянула мне.
И я взяла и пошла домой.

И когда я стала натягивать на маму чулки,
крысы почуяли нафталин,
вылезли одна за другой
и, длинной вереницей пройдя мимо меня,
скрылись за дверью.
И я поняла, что маме больше не больно,
и подумала, что, слава Богу,
не мышьяком, а нафталином,
и впервые за много дней

почувствовала себя спокойной.

А яблоня зацвела на третий день.
И отец пришел рыть могилу.
И Ванька играл новым вертолетом,
который он ему подарил.
И батюшка говорил, что отец наш благ,
а я подумала, что просто нужно принимать его

А когда прозвенел звонок
и кончился Пушкин,
уже на поминки
зашла Марья Ивановна
и, погладив меня по голове, сказала,
что ничего не бойся
и возвращайся скорей,
потому что не стоит сердиться на Пушкина.
И я кивнула,
ибо как я могла теперь сердиться на Пушкина,
если он был там же, где мама.

А бояться мне было нечего,
потому что я знала, что мама там все обустроит,
чтобы, когда прозвенит звонок,
мне было куда вернуться.

— Ешь, ешь, — сказал управдом с порога, —
Жизнь есть жизнь.
Крепись, мужайся и держись...

И я подавилась.
Потому что за последние дни мне столько раз говорили эти слова,
что они в меня больше не лезли...

И управдом дал мне воды и сказал,
что насчет увековечения памяти не волнуйся:
это плевое дело,
потому что на могиле отца плита уже есть,
а значит, Васька с первого этажа
добьет мать чуть пониже — и все,
ничего страшного, так многие делают,
только нужно дать ему отцовы инструменты,
потому что у твоего отца были такие инструменты,

что и его пережили,
и мать твою пережили...

“И меня переживут”, —
подумала я с ненавистью.
А управдом сказал,
что теперь они твоя собственность.
И земля. До рябины.
Потому что твой отец посадил ее как раз на краю,
а мать все потом поливала...
Земля хорошая. Жирная...
— А рябина? — спросила я.
— Что рябина?
— Тоже моя собственность?
— Разумеется, — ответил управдом, —
так что вступай в наследство,
детство кончилось. —

И я побросала в сумку книжки и пошла в школу,
где не была с детства,
потому что последний раз я была в школе,
когда уже не было отца,
но была мама —
и это было еще детство.
А на доске было написано:
“Космизм Лермонтова”,
и учительница говорила,
что Лермонтов был такой гений,
что первый сказал, что земля голубая,
чем внес большой вклад в развитие космонавтики,
и что она читала в одном журнале,
что Лермонтов был пришелец с другой планеты
и потому —

так близко было небо ему,

а на земле было скучно и грустно...
А я подумала, что не пришелец он был,
а круглая сирота.
И что, когда у ребенка умирает мать,
ему физически некому руку подать,
и что в день смерти матери детство кончается,
а поскольку детство Лермонтова — Тарханы,
а Тарханы для ребенка — вся земля,
то кончается земля —
остается только небо,
а когда там оказывается и его отец,
небо становится отчизной,
откуда он смотрит на землю...

— ...на краю которой растет дуб, —
сказала учительница, —
посаженный самим поэтом.
Вернее, рос.
Потому что я недавно прочла,
что в него попала молния...

“И хорошо!.. — подумала я, —
потому что это невыносимо,
что людей переживают дубы.
И рябины.

И если у меня взяли отца и мать,
то почему в меня не попадает молния,
и раз не забирают с земли меня,
пусть заберут у меня землю,
потому что после смерти родителей
она стала пустой,
а какая же это собственность,
если она не стоит выеденного яйца,
и если ее не забирают,
я верну ее сама...” —
и, выскочив из-за парты,
я побежала домой.

У отца были действительно хорошие инструменты.
На все случаи жизни.
И я взяла топор
и пошла рубить рябину.

Потому что, если срубить рябину, растущую на краю,
край исчезнет.
И моя земля, слившись со всей остальной,
станет круглой,
и я скажу ей:
“Катись!..”

Топор был широкий, острый:
отец покупал,
мать точила.

А я рубила.

Как бы мне, рябине, к дубу перебраться...
Рябина была крепкая
и такая высокая, что подпирала небо.
И небо было совсем близко —
рукой поддать.
И я толкнула дерево рукой,
и оно упало —
и разбилось,
потому что лежало в гнезде,
которого я не заметила.
И мать упала,
как звезда с неба,
рыдая и жалуясь, покружила над разбитым яйцом
и взмыла вверх.
И из глубины неба ей отозвался Лермонтов,
оплакивавший свой погибший дуб...
И я подумала,
если звезда с звездою говорит о земном,
значит, земля чего-то стоит
и мне придется признать ее своей собственностью,
а стало быть, полюбить,
потому что своим
может быть только то, что любишь.

И я посмотрела на свою мертвую рябину
и увидела,
что земля действительно круглая.