Публикация Владимира Глоцера.
В публикации сохранена орфография автора.
Маэль Исаевну Фейнберг знала без преувеличения вся литературная Москва. И многие звали ее просто поэтичным именем - Маэль. Жена известного пушкиниста Ильи Фейнберга, автора книги "Незавершенные работы Пушкина", выдержавшей девять изданий, она и сама была весьма образованным филологом, начав вскоре после войны свою литературную деятельность под редакторским оком Корнея Чуковского. Пожалуй, больше всего ее знали по многолетней работе в "Советском писателе", где она была связана с редакцией критики и литературоведения. Сколько рукописей прошло через ее умные руки! Сколько именитых авторов и титульных составителей довели свой труд до издания благодаря ее редакторской поддержке и участию!
Но редактировала она не только литературоведческие книги. Среди ее первоклассных работ - "Воспоминания" Анастасии Цветаевой, чьим неизменным редактором Маэль Исаевна оставалась с первого до последнего, четвертого издания, увидевшего свет уже после смерти и автора и редактора.
Она еще и потому была превосходным редактором, что избежала многих советских заблуждений, изжитых горьким опытом собственной жизни. Маэль Фейнберг полностью испила чашу своего трагического века. В младенческом возрасте потеряла отца, фактически первого посла России в Северо-Американских Соединенных Штатах, по приглашению которого приехал в Америку Маяковский, потрясенный вскоре случившейся его смертью, - по мнению некоторых биографов Исайи Хургина, смертью насильственной (по официальной версии, он вместе с зампредом Реввоенсовета Склянским утонул в озере под Нью-Йорком, на самом деле, полагают биографы, они были утоплены ОГПУ); она была школьницей, когда арестовали ее мать и мстительно-заботливое НКВД пришло за ней, девочкой; тогда двенадцатилетняя Маэль (этот эпизод я впервые услышал от Лидии Чуковской, и перед смертью Маэль Исаевна подтвердила мне, что всё так и было), - тогда двенадцатилетняя Маэль встала на подоконник и сказала, что еще один шаг - и она будет там, и они отступили; Маэль пошла жить к дяде, искусствоведу, но через очень непродолжительное время дядю тоже забрали; и вот она, сирота, живет с бабушкой, ходит в НКВД, носит передачи, посылает посылки, и так не день, не месяц, а годы. Можно себе представить, какой складывался характер.
В двадцать лет она встретила Илью Львовича Фейнберга, который был старше ее вдвое, и целиком посвятила себя его жизни, его пушкинистским трудам. Ее самоотверженность была поразительна. И она, кажется, удваивалась, утраивалась, удесятерялась, когда муж болел. Непрерывное бденье, забота, опека. Она, черноволосая девушка, молодая женщина, стала седой. А рядом - сын, Саня, тоже посвятивший себя Пушкину, но из-за ранней гибели почти не реализовавший свои необыкновенные знания и блистательные открытия.
И на себя, на свою работу Маэли не оставалось ни дня, ни часа. Лишь в самые последние годы своей жизни эта красивая, умная, талантливая женщина нашла время для собственных замыслов.
Она выпустила (совместно с Н.А.Пастернак) отлично изданный том писем Бориса Пастернака к жене, З.Н.Пастернак-Нейгауз, включающий также его книгу "Второе рождение" и воспоминания жены (издательство "Грит", 1993). Написала к нему предисловие и прокомментировала его, и это было первое издание неизвестных до того писем. Почти одновременно вышел обширный том "Воспоминаний о Борисе Пастернаке" (издательство "Слово", 1993), составленный ею вместе с Е.В.Пастернак. 1993-й, предпоследний год, был вообще очень насыщенным для нее. Она наконец издала книгу своего покойного сына, Александра Фейнберга, "Заметки о „Медном всаднике"" (в том же "Грите"). Опубликовала подготовленный в соавторстве с О.Жуковой альманах "Болшево", целиком посвященный Марине Цветаевой. Готовила (с Ю.Клюкиным) книгу о Сергее Эфроне, которому посвятила не одну публикацию. Она была полна новых замыслов (среди них - книга об отце, Исайе Хургине, издание "Записок пушкиниста" Ильи Фейнберга и его фронтовых дневников). Но... Но их опередила смерть.
С юности Маэль Фейнберг жила стихами, она знала в русской поэзии множество своих, наизустных строк. Так жила поэзией - прежде всего пушкинской - вся семья Фейнбергов.
После трагической гибели сына Маэль стала писать стихи. Она мало кому их читала. То был лирический цикл, в котором ее постоянным собеседником оставался покойный муж, Илья Фейнберг.
Этот цикл - перед вами.
Лишь глухим переулкам Москвы
Доверяли мы наши свиданья,
Радость встречи и миг расставанья,
Опасаясь ревниво молвы.
Но себе не могли мы помочь -
В этом мире нам все неподвластно.
И зачем повторяешь так часто:
"Не любовница мне, и не дочь".
Досчатая платформа. Редкий лес.
Муранова синеющие дали.
И колеи наполнены дождями,
И май над нами, и весна над нами,
Победная весна тех давних лет.
Так почему читаешь ты о Хлое,
О смерти, о покое этих дней
И как сквозь смерть почувствуешь живое
Прикосновение руки моей.
Как все сбылось! Но не было покоя,
И я была беспомощно одна -
Совсем уже не маленькая Хлоя,
А постаревшая твоя жена.
Мы счастливы, веселости полны,
Судьбы, что ждет, еще не зная сами,
И узкими московскими дворами
Идем в час предвечерней тишины.
О, если б знать могла бы я тогда,
Что кончу жизнь между двумя гробами,
То соляным столбом осталась навсегда,
А не живою девушкой с цветами.
Предчувствием беды томима,
Здесь, как на кладбище, жила,
Следя на станции, как мимо
Вдаль пролетают поезда.
И между дач в тоске бродила -
Чужие люди и дела -
И никакая в жизни сила
Меня утешить не могла.
Ни эти дни в исходе лета,
Ни эта церковь вдалеке,
Ни эта добрая примета -
В протянутой ко мне руке.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Евангелие от Матфея. Глава V, стих 4
Нет, не плачь так беззвучно и глухо -
В этот час мы с тобою равны:
Ты старик, и я тоже старуха,
И все наши грехи сочтены.
Но в предчувствии скорой разлуки
На земле помещенная в ад
Все мне больно увидеть, как руки
У тебя от волненья дрожат.
Как много лет мы ссорились подряд,
По телефону и когда гуляли.
Была метель, весна и листопад -
Мы времени с тобой не различали.
Как много лет мы ссорились с тобой,
Из трубки автомата бил прибой
Страстей земных и горестей земных,
Ну а земля - одна ведь на двоих.
Давно твой холм уже порос травой...
Как все непоправимо. Боже мой!
Я ночами веду монолог
Про себя, в тишине.
Как ты счастлив, поверь, что не смог
Быть всегда собеседником мне.
То, что знаю теперь,
То другие и знать не должны:
Невозвратность потерь,
Неизбывность вины.
Лишь во сне, если вижу вас снова,
Я бываю, как прежде, собой,
И быстра вдруг на резкое слово,
И довольна своею судьбой.
Но пред утром, тревогой объята,
Так боюсь наступления дня,
Пустоты от зари до заката,
Где не будет ни вас, ни меня.
О нет, я не осталась жить - я с вами!
А женщина, что пьет с друзьями чай
И занята какими-то делами,
Забыта Богом, видно, невзначай.
На мир смотрю чужими я глазами:
Не наш здесь мир, где буйствует сирень.
Мучительными, страшными ночами
Я покупаю каждый страшный день.
И этой жизни двойственной теченье
Так странно душу поражает мне,
Когда свое я вижу отраженье
В стекле случайном - в смутной глубине.
Звезды смерти стояли над нами.
А.Ахматова
О, твое, то предсмертное слово
С каждым годом звучало сильней -
Как опора моя и основа
До последних мучительных дней.
А теперь не поможет ни слово,
Ни любовь, ни былые года -
Неизбежно уже и сурово
Загорается в небе звезда.