Сумма обстоятельств

Пилот, наблюдающий нас из шустрой авиетки, — вот ты, вот роллс-ройса

Вот лепет дев, слезы, смех, букет диве балетной, обещанья, одни

И все это значит для меня так много или вовсе ничего, так — припухнет,

То лаковой дверкой щелкнет, то устрицей побалует, то матерком

Вот выпивка, прости Господи, делает меня парнокопытным, свинорылым,

Где ж, бездна, парус твой чуткий над холодами, что держал крепясь

О косноязыкий брат мой угрюмый, выходящий из бурелома, ведь эти

Были любезны и мне во всех стыдных проекциях, в самом непотребном

А еще розы, если можно, розовые, с липкой росой в завоях, персика

Глупых дев, великолепие скудного быта, военные игры, твой молодой

Стисни, Боже, жарче этот двустворчатый, бессердечный, чудный,

Освети пагоду соска, что поднимает тенниску и растворяет блузку.

И вот я в темных ризах кризиса, лоске комплексов, лаф й конфликтов

Выбираю, чем сподручней прозябать: выжиганьем татуировок,

Но ты прикасаешься ко мне губами, словно археолог к тихому праху

И я пл б чу робкой железой аттического атавизма.

Пилот Крылов, библиотекарь Книгин, кассир Монетов, продавец Карпов

Выгрызают ходы в ноосфере, точат ее голубое безоблачное глупое тело.

Этим ли светом кончается темное кино после обрыва кадров,

Жаром, лезущим на рожон так жадно и неумело?

В перископ взирай на волны — только шапок страусиные султаны

Кто сказал, что плоть — звезда ручная, в самый лютый жар не утопить,

Умоляя, мямлит блеск и лоск свой. О, роса на сердце — пылкие брега

Огибая, проступают тенью родины влекущей, так ли, милые мои

Это сон, а снам я угрожать не смею, спи и снись себе, себя собой дробя,

Жабры сновидений раздувая, но за слезы слизня и за селезенку соловья —

На волне горячей станешь реять, в брызгах тупо соловея.

Пыл и жар все это, Господи, вот так, туда, как скользко и светло, веди,

На мою штанину мочит ямбы златошвейно куцый хилый кобелек.

Я слова забыл списать, струистые, как в захолустье сердца разжигают

Чтобы ясно было, как поползновения текут — почти ручьи рептилий,

Всю любезную брюшину Нижнего Поволжья заливая золотой морзянкой

Все это кончилось, улеглось, заглохло, стало гнездом

В котором обитает водяной знак твоего голоса, в сердечных лучах

О, не юношеской стрункой, а нагрублой жилой, к которой

Да чего уж, — ножку на нее не вскинет безупречная брезгающая

Погляди: в зоомагазине на устах игуаны не вянет вечнозеленая улыбка,

Уф... как все мертво-мрачно, и если я тебя никогда-нигде...

О, на фото, липнущих к перстам криминально, о, на хомячках,

Та же тень лежит, что нас полой прикрыла на однокрылой кровати.

Ну что пчелу жить понуждает, если не пылкой жимолостью одержимость,

Если не то, что, попадая в порочные следы, бесстыдные пятна,

Мы совсем твари или дерева и мне до листвы, мой ангел, до коготка,

Себя жалко, и я полощу сладкий список утех в твоей ушной раковине

Похудеть на 7 / 8 своего вечернего веса — греза розового облака,

И вот оно опадает туманом, и его мнут телки утренним выменем.

Эти несколько тысяч лье молочного тихого сентиментального обморока

Мнятся мне приветом от тебя — детским призом, чудным посулом,

О! Если порешить до подъема 1 / 3 мужского населения, извести мух,

Это не по-царски ли кровь бодрит, скулы бреет, струны будит,

Приступы меломании, ведь наших псалмов популярных малосольная

Вострит желание выпить не поранившись горькую рюмочку чего-нибудь

И мы затеваем, царь Давид, сладко эту патоку, измарав в ней усики.

О, на сердце хорошо как, тускло, жаль до слез нам своих стареньких

Лишь животные домашние и домоседки девушки такого оборота

Ой-люли, ой-люли, разлюли с эмпирей стрекочут им золотоносные

Я прошел по улочке своей родной, где в жар кидало умственноотсталую

Слабенькую бузину; хорошо ж скотиниться нам было под двускатными

Кисло-розовыми небесами... О, за ночь одну рехнулся, пересох с канавой

Захмелевшего боярышника... О, с собачками чумными,

Под рев белуг, мечущих икру в тесные рукава Нижней Волги,

Под ропот снегов, холодящих погонами плечи Северного Урала,

Под присягу платяной моли, под ее тонко-золотистые вопли

В ночной казарме вспухший меч глумится над малодушным оралом.

Ведь и нежные перелески тут обложены воробьиными взятками и данью

И овраги жадны до комариной песенки и шмелиной ласки,

То они не отводят пятерни тумана, лезущего им ранью ранней

За ворот, в ширинку, за пазуху, расстегивая пуговицы и разрывая завязки.

А так как русская пытливая, неотзывчивая на тычки, поддатая природа

Готова зеленеть на сборном пункте по первому боевому зову,

То и молодой барашек спускает с себя три шкуры, и ему говорят: то-то,

Так-то, — добавляют, — ну-ну; и жгут со всех сторон как стерню и мнут

Вот я смотрю на наши звезды не дыша и говорю: волки вы, зеки,

В лучшем случае пороховая пасека, нарывающая 73 года и 3 недели,

Так как тот, кто кис на кисельном полу и пил ваши молочные реки,

Все-таки жив, наш бяша, герой, голубчик, выстояв еле-еле.

О, справедливое возмездие, гражданская казнь, казанская подростковая

Умертвляющие друг друга просторы, мстящие нам времена года...

Оса, выходящая из себя, как ямщик на снег с облучка золотой кибитки

В бисеринках пота.

* *
*

Этот снимок тусклый — легких дней податливых ухудшенный

Вариант — подбородок оплывающий свечной, ужасный нос...

За стеною — слышишь, помнишь ли? — лепечет, плещется

Под губою пианино вальс-пародонтоз.

Помню-помню эти пальцы, бегающие шустро-мелко, и так далее...

И не музыка как будто — бритый наголо кустарник, стриженый вальсок.

Что забыть нельзя? Оставить? Признаки смятения, детали

Страха потного ночного, но ошиблись мы на волосок.

Тесно-тесно, хмуро-хмуро и совсем неможется.

Пальца легкое копытце выбивает звук фальшивый. Так

Прорастает луковица в сетке, опустела золотая кожица,

Белоруко обнимая новогодний мрак...

* *
*

Дальнобойный стрекот кузнечиков, скрип личинок, чахнущих в арсеналах,

Свист и щелк ста тысяч птичек, отдающих тебе и мне рапорт,

Это все образует сердечное томление, неизмеримое в баллах,

Налетающее в темноте сознанья на табуретки хрипа и тумбочки храпа.

А пока, мой дорогой дневальный, ты эфир подпираешь кариатидой,

Радиослушатель мой, пока ты качаешь в люлечках слуха лепеты тверди,

Пока тебя к жизни понуждает все, кроме на весь этот мир обиды ,

Которая меня захлестнула, как тебя на волне УКВ пена Верди.

И потому, где для тебя комариная безделица, шутка — мне боль и мука;

Например, сто миллионов электробритв на тысячах га щетины

За час до подъема колобродят в невыносимых клубах звука,

От которых, я чую, бегут рядовые ангелы и негодные к строевой

* *
*

Как Герасим и Муму, мы тоже люди совершенно лишние:

Рощи наших хрящиков напрасным кумачом полны, но он сумрака

Мимо мальв пылающих, не уязвленный грушами, черемухами, вишнями,

Вымпел еле дышащий прижав к груди несет Герасим.

Вот несет он помраченную, небесную, на все без слов согласную

Слабоумную субстанцию мою: о, как жарко, душно, без возврата...

Эту тему проявляя, до поры до времени неясную,

В сердце наглыми курьершами кровь рвалась, как в дверь комиссариата.

Шум и шорох, мнны да нны, и пальцы в браунинг он сложит или в маузер,

Машет, чиркает по воздуху... Тихо будем мы, без крика...

Гладь, целуй, трепи по холке, плачь, вмести в две паузы

Соболезнованья, нежность, задыханья. Петушок вдали пропикал.

Отчего герани все завяли разом? Небосвод надтреснутый кого лизнул

Чем еще, любовь безропотная, сердце будешь нежить, холодить и трогать?

Тем, что теплится тепло минуты две над смятой жизнью, словно

Тем, что за ночь распрямился волос, на микрон какой-то отрастает ноготь.

О, понимаю, принимаю всю эту безусловную

Сумму обстоятельств, мотивов, вхожу в тень этого событья,

Словно в воду, вспухшую горячими кругами и опять ровную,

И уже ничего не могу поделать, обмануть, увернуться, скрыть я.

* *
*

Если даже сборщиц тли, трусих, лакомок нарекли Божиими коровками,

Значит, Господу любезно с желтым молочком крохотное вымя,

Значит, есть надежда, что и нас с той стороны проруби карасями

Он заметит: ведь синим плавником над каждым топорщится его имя.

Ведь не может быть, чтобы, например, любовь, вторично непереносимая,

Как и смерть, в войлочных шлепанцах вальсирующая тихо,

Были Ему безразличны: ведь даже лесов этих ласка лосиная

Лапником ломится в объятья. О! — шепчу, — хаос, неразбериха...

Так и тепло оленихой почти не проминая эпидермы ягеля

Крадется от мочки уха к губам по-детски несмело

Не для того ведь, чтобы знаменитой перчаткой его натягивали

Не на ту руку, басурманской буркой пеленая не то тело .

Ведь и селезень шепнул уточке: “Девушка, напрасно выщипываем

Перышки на груди мы — все равно замерзнем, окоченеем, погибнем,

Так как ночь сюда въезжает на ужасном, судорожно поскрипывающем

Аппарате. Разве Господу ты крякнешь: помоги мне”.