Рассвет у Газданова?
Гайто Газданов. Собрание сочинений в трех томах. Составление, подготовка текста Л. Диенеша (США), С. С. Никоненко, Ф. Х. Хадоновой. Комментарии Л. В. Сыроватко, С. С. Никоненко, Л. Диенеша. Вступительная статья Ласло Диенеша и С. С. Никоненко. М. "Согласие". 1996.
Уже начинался рассвет, уже бледнели звезды;
и свет, и тьма стояли, не смешиваясь и не исчезая!
Г. Газданов, "Счастье".
Впервые за всю "издательскую историю" Гайто Газданова собранными "воедино" оказались девять его романов, документальная повесть об антифашистском Сопротивлении "На французской земле" и свыше трех десятков рассказов.
Заветная надежда на то, что выход трехтомника окажется переломным моментом в читательском восприятии этого до сих пор по-настоящему не разгаданного и не признанного адекватно его масштабу писателя, звучит в "странновато" (дл издания подобного типа) озаглавленном предисловии американского слависта, профессора Массачусетского университета в Амхерсте Ласло Диенеша - "Писатель со странным именем"1.
Помимо предисловия трехтомнику предпослана вступительная стать Ст. Никоненко "Загадка Газданова", "традиционно" деловитый тон которой являет собой известный контраст ностальгическим тонам предисловия. Так же контрастируют в издании комментарии и предваряющие их тексты "Газданов-романист" и "Газданов-новеллист", по своему характеру располагающиеся как бы между "Писателем со странным именем" и "Загадкой Газданова". По жанру труды эти можно определить как литературоведческую эссеистику: в отличие от статьи Никоненко, они при своей относительной пространности не снабжены сколько-нибудь обстоятельным научным аппаратом; стиль их отличает в меру "взволнованная" эмоциональность. Диенеш прав: "серьезный анализ" творчества Газданова еще впереди.
Эклектичность подхода к "материалу", по-видимому, обусловлена отсутствием у составителей концепции, котора отражала бы все этапы живой и сложной творческой эволюции писателя. Ведь дебютные рассказы Газданова - до "Товарища Брак" включительно, - представляющие собой некое единое художественное пространство, совсем не похожи на "великие работы 1930-х" (по определению Диенеша), а послевоенные романы "Призрак Александра Вольфа" и "Возвращение Будды" качественно отличаются как от "Вечера у Клэр" и "Ночных дорог", предшествовавших им, так и от более поздних "Пилигримов", "Пробуждения", "Эвелины и ее друзей". Рассказы 30-х годов (включая "Вечернего спутника", повторно при жизни Газданова опубликованного в 1959 году), внутренне также являющие собой определенное художественное единство, не однотипны с послевоенной новеллистикой, в свою очередь выделяющейся в особый пласт творчества писателя. Все эти хронологические периоды представляют собой достаточно различные планы и далеко не вполне "единообразно-соположные" уровни газдановской прозы. (Особенно очевидно эволюция его подходов и взглядов проявляется в критических выступлениях: достаточно, к примеру, сопоставить интерпретации творчества Гогол в "Записках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане", опубликованных в пражской "Воле России" в 1929 году, и в эссе "О Гоголе", появившемся на страницах мюнхенских "Мостов" в 1960 году, чтобы убедиться в этом. Но литературно-критическая эссеистика в издании не уместилась, поэтому речь о ней - только в скобках.) При этом и романы и рассказы Газданова в трехтомнике даются как-то "внавал".
Вошедшие в собрание тексты подробно откомментированы. Хотя здесь и есть некоторые неточности - к примеру, роман "Призрак Александра Вольфа" впервые в России вышел в свет не в 1990-м, а в 1989 году ("Литературная Осетия", No 73); первая в России публикация рассказа "Превращение" состоялась не в "Дружбе народов", а на страницах санкт-петербургского "Часа пик" (1995, 11 мая); "Повесть о трех неудачах" в России публиковалась ("Владикавказ", 1995, No 2) и т. д., - важно, что результат достигнут, и результат достаточно серьезный.
Эта серьезность достойна "последнего романтика" великой русской литературы, и, может быть, особенно сегодня, когда из "звездных" уст столпов новой литературной номенклатуры, в одночасье поднявшихся "из андерграунда в истеблишмент", но, кажется, навсегда решивших остатьс в полюбившейся им исходной роли, сам термин "романтизм" порой звучит как глумливая брань.
Да, модернист Газданов был одним из ярчайших носителей художественного сознания романтического (в широком смысле) типа. В "Вечере у Клэр" читаем: "Я не помню такого времени, когда - в какой бы я обстановке ни был и среди каких бы людей ни находился - я не был бы уверен, что в дальнейшем я буду жить не здесь и не так. Я всегда был готов к переменам, хотя бы перемен и не предвиделось..." Почему он пошел сражаться на стороне тех, кого не любил его отец? Почему он уехал, несмотр на уговоры матери, боявшейся, что ей привезут его труп, - уверенный, что его не убьют? Как он принял это решение? "Помню, незадолго до моего отъезда, который тогда не был еще решен, я, сидя в парке, вдруг услыхал рядом с собой польскую речь; в ней часто повторялись слова "вшистко" и "бардзо". Я почувствовал холод в спине и ощутил твердую уверенность в том, что теперь я непременно уеду. Какое отношение эти слова могли иметь к ходу событий в моей жизни? Однако, услыхав их, я понял, что теперь сомнений не остается. Я не знал, появилась ли бы такая уверенность, если бы вместо этой польской речи рядом со мной раздался свист дрозда или меланхолический голос кукушки".
В модернистской форме потока сознания, в обостренной саморефлексии рассказчика, выражена - одна из центральных в романтической идеологии - идея движения, по метафизической сути своей понижающая значение категории вещи. Ожидание перемен, изменений - ориентированность на движение - "было чем-то врожденным и непременным и, пожалуй, таким же существенным, как зрение или слух". Адаптация к тому или иному устойчивому - тяготеющему к неподвижности - укладу, неизбежно означающая некий компромисс с вещным внешним миром, неприемлема для такого сознания. Мир этот для него - "всего лишь явление, Майя, бывание - по буддизму, представление - по Шопенгауэру" (Л. Силард). Главная его интенция - проникновение, прорыв к сокровенной подлинности сквозь внешнее. Глядя на человека, говорившего "вшистко" и "бардзо", он видит на его лице "выражение испуга и готовности тотчас же улыбнуться и еще, пожалуй, едва заметной, едва проступающей, но все же несомненной подлости: такие лица бывают у приживальщиков и альфонсов".
Романтическое сознание не может беспрепятственно адаптироваться к "классически-рациональному" укладу жизни большинства. Оно одиноко в любом времени и при любом политическом режиме. Отказавшись уехать, оставшись, примкнув к победительному большинству, он неизбежно утратил бы самоидентичность. Говор проще: погиб. И дело не в том, что Газданов в Советском Союзе мог быть репрессирован, хотя наверняка был бы. Речь не об истории, а о метафизике. Чтобы не погибнуть, не омертветь, чтобы жить, оставаясь собою, необходимо, освобождаясь от марева мнимостей, двигаться навстречу неизвестности, переживая - это тоже из "Вечера у Клэр" - все, что было до сих пор в твоей жизни, что осталось позади и продолжает существовать без тебя.
Соглашаясь с Диенешем, хочется верить, что Газданов переживет и это - первое в истории - издание собрания его сочинений, что имя его "прозвучит в стране чуть громче, чуть слышнее", что оно войдет все же по-настоящему в "литературный оборот" сквозь незримую завесу какого-то - растерянного? - молчания, чем-то похожего на затянувшуюся неловкую паузу, изредка прерываемую почтительно-деликатным покашливанием. Может быть, тогда появятся аналитические материалы, посвященные этой прозе, а те, что уже появились (включая почему-то упорно замалчиваемую работу Андрея Устинова из Калифорнии), будут напечатаны в российских изданиях. А там, глядишь, недалеко и появление первой изданной в России монографии о творчестве Гайто Газданова.
1 Ласло Диенеш - автор первой монографии, посвященной творчеству Газданова, известен российскому читателю послесловием к публикации газдановского романа "Полет", озаглавленным строкой из романа ("Дружба народов", 1993, No 9). Алан Черчесов в своем эссе "Формула прозрачности" ("Владикавказ", 1995, No 2) не так давно воздал дань умению этого литературоведа "столь долго, терпеливо, бережно и вдумчиво вникать в негромкую, трепетную и удивительную мелодию газдановского письма".