ЮРИЙ ВОЛКОВ
*
ОЛЬГА
Повесть
1. ОЛЕГ
Я Ольга, в девичестве Хелга, в крещении Елена, вдова Игоря Старого, родилась в доме варяга-руса на княжем ловище под Плесковом.
Ребенком была здорова, сильна; от мамок меня забрали, когда научилась ходить; во всякое время дралась, лазала по деревьям, скакала и плавала под водою как рыба. В зимнее время рубила со всеми лед на реке, совершая обколку судов, да разносила лопатами снег на дорогах; летом гнала с работниками отца лесосплав, собирала мед да охотилась вволю.
Великий князь Киевский Олег благоволил отцу. Приезжая на ловище, забирал с собою в охоты. Десяти лет от роду скакала рядом с Великим князем и доставала зверя вперед его слуг, и вперед его самого. Говорил мне так: “Через пару годков пришлю тебе сватов от князя нашего Игоря. Лучшей жены ему не найти, хотя ты и босая”.
Сам Игорь наехал на берег Великой в последнюю из купальских ночей, когда мне было годов двенадцать. От мест, селений на Мокошь-Обрыв, под который должен был выйти Ящер, собирался народ; жгли костры и пели. Оголившись, себя овивали листвой и так ходили через огонь, а тот, кто не мог пройти, приносил жертву Хорсту. Старики забирали малых детей и носили через огонь без ожога; и стояли в середке костра на углях , а когда не могли стоять — плясали.
Резали птицу и скот и всякую рыбу, и, обмазавшись кровью, любились в костровой золе, и когда молодйц покрывал девицу, поднимали над ними овцу с порезанным горлом, так чтобы кровь уходила на их тела, а также бросали цветы и пели. А иных, сплетенных, хватали вдруг и, пронеся к обрыву, кидали в омут — Великому князю подземных вод, и они, биясь и крича, возвращались.
Была же одна, избранная невестой Ящеру-Роду (ее жребий потоп впереди остальных), и скоро ей предстояло стать женою владыки в подводном царстве, полном цветов и птиц, прислужниц хвостатых и всяких явств и всего остального. И нетерпение ея было так велико, что несколько раз убегала в воду до срока, и следили за ней, и когда подвигалась к обрыву — ее не пускали.
Была она ближней моей подругой, а лет ей было пятнадцать, ее наряжали, и ходила украшенная золотом и камнями и отдавалась на удище всем, кто мог, от малого до старика, и матери к ней подносили сынов-малолеток, совокупляя на счастье, она же смеялась и пела.
И в третью ночь (когда наехал князь) подняли кострище до неба, и вышел Ящер.
Многие видели: был он о двух головах и светился; и встал посредине реки, точно дуб, восшедший из чрева глубин, и стали кричать и бросать свои требы.
Колдуны возопили с обрыва и, взяв невесту его, провели по самому краю — ему показать, и связали, и хотели уж бросить, как вдруг неведомо как очутилась я рядом и, крепко подружку свою обхватив, повалилась с ней в пропасть.
Мы упали. Вода ударила нас и стала давить — я оглохла; добыча моя, обратившись в русалию, билась в объятьях моих, и едва коснулась я дна, отпустила ее. “Вот треба моя! — закричала Роду, — пусть мне будет по жертве моей!” — и, сказавши так, подалась обратно. А когда выходила наверх, ударилась в Ящера, был он огромен, как стена, возвысился надо мной; я хотела тонуть, да кто-то меня уж схватил и зб косы вынул. Оказалось, что князь полетел на коне вслед за нами, и когда выходила я из воды, содвинулась с мордой его коня и решила, что — Ящер.
И многие тогда полетали с обрыва за мною вслед, крыча от радости: “Вот моя треба!” — да я была первой и счастье было за мной. Говорили так: “Прими от меня, и от дома моего, и от рода, и от подрода моего, и от всякой домашней твари!”
Тринадцати годов от роду я стала женой Игоря Рюриковича, Великого князя варягов-русов: Олегово слово ко мне сбылось.
В Киев меня везли великою сворой, от которой я то и дело уходила вперед, и только у самых ворот спешилась и в город вошла на санях, в нарядах.
Княжий терем, челядь, приемы; целое войско девок и ближних боярынь моих обрушилось на меня — я бежала. За стены через посад к реке. Киев меня напугал, за городом мне дышалось вольготней.
Но вот что обрадовало меня — моя личная сотня! Сотня княгини Ольги, настоящая моя дружина, отобранная из лучших витязей на Руси. “Даю тебе клятву, — так кричала на полном скаку, отправляясь с дружиной моей в охоты, обращаясь уже не помню к кому, должно быть Перуну, — что я сарматка-всадница и никогда не буду сидеть в палатах! вот я!”
Мой князь удовольствия ради сбивал мне охоту. Появлялся внезапно, своею стеной, отсекая нашего зверя; и тогда я летела ему вперехват с булавою Олега, закинутой над головой. Увидев меня, он пускался прочь, да я настигала его и била с такою нещадною яростью, что князь едва поспевал укрываться щитом. За что? За то, что мой зверь — это мой зверь. Обсекала искусно и била без устали; князь уже отсмеялся, говорил мне что-то, да я не слышала, продолжая его теснить, загоняя в воду, пока он не вырвал мою булаву и не выбросил в реку. Я взвыла — подарок Олега! Только князь мой уже не шутил, придавивши меня к земле, говорил осклабясь: “Зверь ты или жена мне? дружина смотрит”.
Боярские жены меня взненавидели, злословили так: “Зеленое яблочко... тварь безродная... князя борзая”.
Боярин Лют уворовывал лес, забирая стволы вверху по реке, — от каждого плавежа брал лучшие бревна. Надзирателей за плотами пороли, пытали щупом, да они молчали, боясь расправы от Люта, и все это знали. Я велела тайно пометить лес еще на прогоне Олеговым знаком на ствол, а ствол залатать корою. И когда этот сплав пришел и лес был сворован, позвала старейшин, иных бояр и пошла на подворье Люта с дружиной моей и открыла те бревна.
И там же, при всем народе городском и посадском, велела боярина Люта высечь. Олег был в походе, а Игорь в охоте, а выкупа я не брала и боярства высокого не боялась — дружина стояла за мной, моя страшная сотня; и могла я весь Киев стереть с земли, когда бы мне перестал быть нужен.
В год 6415 (907) [1] , в четвертое лето мое в княгинях, Олег пошел на греков, оставив Игоря за себя.
Готовился этот поход три года: кривичи делали струги, кияне колеса для волока и повозки; мостили мосты от Днепра до Днестра. Олег собрал под собою: варяг и славян, и мерь, и чудь, и кривичей, и древлян, и полян, северян, вятичей, радимичей, хорват, дулебов — Великая Скифь пошла на Царьгород в две тысячи кораблей и трижды по стольку колес; и бессчетную тьму лошадей и воев...
Греки замкнули Суды, а Город сам затворили крепко. И тогда Олег воевал города побережья вокруг, и множество их пожег, и много побил народу: кого брали в плен, кого иссекли, а иных побросали с лодий в воду.
И был сильный ветер с моря; Олег поставил корабли на колеса, паруса же их распустил и пошел на гору — пу суху, аки пу морю; и испугались того ромеи. Вышли послы царя говорить о мире; и возложил Олег на Царьгород дани: на две тысяч лодий по двенадцать гривен на человека (а в каждой лодье по сорок мужей), а также дани городам русским, начиная с Киева и Чернигова, — и остальным городам также; и содержание послов от Руси, и месячное купцам в половину года по их пребыванию в Царьгороде; также — все, что им нужно в обратный путь. И пусть входят в город в одни ворота без оружия по пятьдесят человек, и торгуют свободно, безо всяких налогов. И о том цари греческие Леон и Александр целовали Олегу крест; Олег же клялся мечом и Перуном. И, уходя из Царьгорода, прибил к его главным воротам свой щит, повелев оставить его навечно. И за тот поход нарекла Русь Олега Вещим.
В пятый год от того похода Олег отправил боярина Карла и с ним мужей для подписания с царями окончательной хартии мира. И была та хартия продумана боярством и князьями до подробностей мельчайших: о торговле, о преступлении и о войне.
Многие вечера я сидела с Олегом и Игорем в тех застольях, когда говорили мужи, и видела земли Руси, как будто склонившись над ними: кто сеет, кто промышляет в лесах и на реках; и люд городской, и волхвов, и дружину — народ, от варягов названный русским.
В год 912, когда посольство ушло на Царьгород, разболелся и умер Олег.
За городом выбрали место, открытое ветру, очертили великий круг и вырыли нижнюю краду; землю с глубокого рва носили на холм, воздвигая его вокруг домовины; и когда насыпали гору, стали готовить тризну.
Кто занимался всем этим? Ни я, ни Игорь, ни старейшины, ни бояре — волхвы .
Перед тем как идти на греков, призвал их к себе Олег и спросил: сколько мне жить? и сказали: пять лет. И торопил он боярство свое на творение хартии мира с Ромеей, и умер на пятый год от гаданья того.
Волхвы появлялись внезапно: по двое и трое в окруженьи невзрачных жрецов; их одежды до пят, белизна и камни, и гладко бритые детские лица. Явившись, смотрели, как смотрят птицы, доставая до самого дна души.
И, видя их издали на праздниках и моленьях Перуну, думала: вот они, и не знают, что есть такая княгиня Ольга! Волхвы знали обо мне все.
И вот еще думала: Олег владеет своим народом и своими волхвами в числе народа, но вот он умер — и волхвы им владели. И оттого, как готовили тризну по князю, как бояре Олега, властительнейшие из мужей, уступали им место с почетом и страхом и лестью, поняла, что их власть и сила в стране не менее княжеской или дружинной. И увидела ясно: простой народ боится волхвов и их заклятий более, чем суда мирского. И Игорь о них говорил осторожно, понижая голос, и точно боясь своих слов.
Когда холм возвели, в домовину вложили Олега; и на козлы с ним рядом восставили трупы его двух коней; и, закрыв домовину, сложили над нею кострище в четыре роста мужских и поверх него положили оружье Олега. Все было готово к обряду.
В вечер явилась Русь — белотканна. К холму невозможно было пройти; курган воздвигался, как темный остров посредине кипящего пеной моря, — но вот поднялися наверх волхвы (их было четверо), за ними тянулись жрецы, чародеи, колдуны и баяны, служки и чадь. По знаку волхвов колдуны возопили Олегу, и жрецы, подняв головни, разошлись вкруг кострища, запалив его с четырех сторон.
Сухая солома и хворост схватились мгновенно, и встал пылающий терм; и стали кричать, и бросали в огонь принесенные вещи; и те, что стояли сзади, примяли передних, подвинули их на огонь, на цепи дружины и смяли один из рядов; и стоял невиданный ор и гуденье огня, и пенье, и стон, и плач, — стало жарко.
Я смотрела в огонь, захлестнувший все небо (дым понесло на город), — внутри домовины горящей находился Олег, мой названый отец, говоривший со мной, учивший меня, ласкавший меня в моем детстве, — князь Великий, устрашающий многие земли, прибивший свой щит на ворота Царьгорода, — Олег полыхал в домовине!..
Когда мы вернулись от братчин в вечер другого дня — холм возвышался вдвое (когда он вырос? и кто его насыпал?), точно чудом земля поднялась над могилой Олега, — на самом верху ее высился столб в два обхвата, и снизу казался он дротом, воткнутым в мяхкую землю; когда же мы с князем взошли, он воздвигся над нами; мы сели, земля была теплой; под нами мерещилось море огней — народ жег лучины. Передние кольца боярства, верхней дружины, старейшин сидели в коврах, расстеленных, заставленных тесно; волхвы возгласили к Перуну, и быстрым ключом (по середнему рву), отсекая народ от дружины, понесся огонь — схватилась середняя крада; и тотчас (за людом купеческим и городским) запылала нижняя — мы поднялись и с полными ругами бдын обошли, поклонившись четырежды, и толпа отвечала на каждый поклон многотысячным ревом.
Вот народ, оставленный нам Олегом! Игорю — князю и мне — княгине. Я знала, что князь уйдет с дружиной Олега, а я останусь хозяйкой Руси. И впервые здесь, на могильном холме, я узрела воочью мое хозяйство.
2. ИГОРЬ
В тот же год, когда, по смерти Олега, стал княжить Игорь, в Царьгороде восцарствовал Константин, сын Леона. Тогда же от нас затворились древляне; Игорь ходил на них и пожег, возложив еще большую дань.
Через год впервые пришли на Русь печенеги. Игорь вышел на них к Днепру, и, отступивши, ушли к Дунаю, где вместе с греками воевали болгар, а затем вернулись на нашу землю и рыскали волками по ее краям так, что Игорь надолго оставил Киев.
Я поднималась в четыре утра, когда открывали ворота в город.
Бедуины, арабы, кавказцы, персы; ревущий поток ослов, лошадей, гремящих на камне повозок, — пыль вставала над городом; все орало, кружилось, толкалось, каким-то чудом умещаясь по улицам. Так, когда мне нужно было пройти через город, дружина везла на своем носу, как свинья навоз, разноязычное месиво, готовое все купить и продать, обменять, заложить, украсть, зарезать.
Вот этот орущий и пыльный город и был мой дом, в котором я содержала порядок.
Каждый год, по осени и до тепла, по смоленскому кругу, через древлян, уходили данники и охрана — изымать по оброчным землям полюдье. И все, что брали от тех земель: дерево и оружье, и всякую глину, и хлебный оброк, медвяной, квасной, и смольной, и шкурной, мясной и рыбный, грибной, ягодичный, соленый, — всякий собирался в Киев, и большая часть от него уходила с купцами в греки, по нашему с греками миру.
Кривичи делали струги, древляне гнали нам лес, хазары варили сталь — мы имели все для торговли. Каждый год на Царьгород уходило войско из купцов и торговцев, посольств, бояр, толмачей и прислуги торговой, дружины. И для них собирали коней, и мостили дороги, и ткали оснастку для лодий без меры; колеса, телеги, смолу, скотину...
И когда уходили они по Днепру, распустив паруса с Олеговым знаком, провожал весь киевский люд, а когда возвращались обратно, встречала вся Русь.
Я гордилась уваженьем царей Константина с Романом ко мне, и моим поездам, и к Руси богатевшей. Как лошадь в пене, я тащила Русь на себе в подъем. И день повторялся в день, уходили годы. И сколько их было таких? десять, пятнадцать, и двадцать...
Игорь метался по землям, держа их повинность, совокупляя на силу Руси. Норманы, ляхи, степь, хазары рвали наши бока, выдирая клоки, и князь летал точно кречет и бил их с лету, и земли их жег, и брал города, и ходил с добычей, а все не мог найти себе славы такой, какая была у Олега.
Однажды в осень вернулся в Киев, измотанный, рваный, да не мог пройти своим войском через запруженный город и врезался в самую гущу, и так, оставляя месиво, шел до самого терема. Ярый от крови, ворвался ко мне:
“Когда сейчас не очистишь город от всей этой дряни, сожгу его, к матерям твоим! Жидовский этот народ подавлю сапогами! Кто я в Руси? Какая слава моя? Или мне жизнию моей и кровью моих людей охранять вонючих твоих купцов? Во что превратила ты Русь, княгиня-торговка? Собирай мужей на совет, говорить с ними буду”.
Когда собрался совет, сказал, обращаясь к верховным боярам:
“Объявляю поход на Царьгород и казну забираю до гривны на войско. Цари Константин и Роман заплатят едино и столько, сколько жиды и оброки ваши вовек не снесут. Вот я, рваный шакалами степными и всякой сволочью, говорю вам, лишенным и славы и доблести: Русь! ”
Дружина встала, за ней поднялись бояре. Я ведала, чьими словами глаголил Великий князь. Человек этот тихо сидел по правую руку от князя: Свенельд. Воевода Игоря, швед, недавно пришедший из греков, служивший у трона ромеев в Царьгороде сотцким варяжской стражи, — этот норман, молодой и наглый, смотрел на меня теперь сквозь рыжую гниль ресниц. Христибнин.
Оставшись сидеть, я сказала:
“Русь? Чего же вы для нее хотите? Собрав великое войско, идти на Царьгород? Ну вот пришли и стоим уже в Судах. Цари от нас затворились. Потеряв половиною войско, взяли мы город, что дальше? Ромеи живут не одним Царьгородом, а всею державой, союзом с Римом, готами, франками, Палестиной. Фракийцы, римляне и хазары придут по наши бока. Продираясь обратно, потеряем еще половину того, что осталось, и с четвертью войска вернемся в Русь. Унесем ли нашу добычу? И как далеко? И сколько?
Олег не затем ходил на Царьгород, чтобы взять этот город, — что бы с ним делал? А затем, чтобы хартию мира с царями его заключить о торговле для нас, о купечестве нашем беспошлинном и ежегодном.
Великий князь, воевода Свенельд, дружина, бояре! денег довольно в казне, собирайте войско. Берите варягов и воев, а я подготовлю старейшин земских. Печенегов прикупим. Цари Константин и Роман нарушают Олегову хартию где им удобно. Торговцев грабят у Суд, посольство наше содержат плохо, как хазар и арабов, — пора напомнить себя. Также важно, заключив с ромеями мир, обручиться с Понтийским морем, торговать с Китаем и дальше — Индийской страной. Орла вам над войском!”
В год 941 пошел Игорь походом на греков в десять тысяч лодий. И брали города по берегу моря и, хватая греков, распинали их по дорогам; и зверствовали, вбивая пленным в макушки гвозди, и вопль греков был так велик, что пришли с востока Панфир-деместик и Фока Патриций с македонянами и Федор Стратилат с фракийцами и окружили мужа. И в жестокой сече едва одолели его, и он бежал. А Феофан на море пустил огонь и пожег его лодьи, и в Русь ушел с остатками жалкими, а придя, затворился. А лет ему было шестьдесят и пять, и называли его Игорь Старый.
Мы потеряли все: и договор Олегов, и всякую торговлю на запад и на восток, и честь свою перед народами всей земли. Новый поход был для нас неизбежен.
Три года ушло на его подготовку. За эти годы ромейский трон трепали жестоко угры.
В лето 944 Игорь Старый, собрав варягов, русь, печенегов, славян, полян, тиверцев, кривичей, весь и чудь, пошел немыслимым войском в греки. Корсунцы и болгары сказали царю: “Идет вся Русь”. Роман понимал, что, когда побьет сейчас наше войско, придем к нему через год или два, что нет у нас выхода, будем ходить и рвать его, как собаки, в клочья, пока не подпишет он с нами достойный мир. Царь отправил навстречу послов. Игорь держал совет с дружиной. Дружина сказала: “Под нами соленая глубь”. И сотворили с греками мир и, взявши дань, повернули обратно. Печенегов отправили воевать в Болгарскую землю.
Игорь Старый вернулся домой невредим, с великой победой, какой не было даже у Олега Вещего.
В тот же год открылось чрево мое, и я родила Святослава.
По весне следующего года послали наших мужей в Царьгород подписать с царями хартию мира, и они вернулись до холодов с посольством от василевса для клятвы Перуну.
Впервые Русь принимала ромейских послов.
По всей земле совершались моленья Перуну. Вековые дубы украшали дарами и клали требы. В Киеве резали птицу и скот, в иных селеньях бросали жребий людской и конский. И когда посольство из греков шло по Днепру, ромеи видели эти кострища и остатки скелетов на козлах, скрепленные лыком.
В десятый день по прибытии греков в Киев волхвы приготовили капь и крады для клятвы Перуну за древним валом.
Мы вышли в вечер, когда весь холм святилища, далеко за его подножье, омывал пришедший в три дня народ. Было бело. Мы вышли из плотного круга людей и дальше, до капища, шли одни. Впереди мы с князем, за нами родня, послы, цари, воеводы, бояре.
Ступив на восточный край капища, остановились. Перед нами, поодаль, один как перст, освещенный пу низу малой крадой, воздвигался под небо Воитель-бог, пропадая серебряным шлемом в мраке. С другой стороны, от нас далекой, подошли и встали волхвы; мы пустились в колени. И за нами — народ, точно ветер потряс дубы. Игорь Старый, обнаживши свой меч, обратился к народам Руси, заклинаясь на греческий мир мечом и Перуном.
Едва он окончил, волхвы поднесли головни, и кострище схватилось тотчас: обернулись две нижние крады, сомкнувшись по кольцам холма. Нам подали сосуд с головою медведя, наполненный медом, и пили из пасти. И когда передали стратиту, не мог он его удержать, и слуги послу поднесли, и он выпил.
Народ бесновался, кричал, бросал свои требы в огонь; ревели быки на забое, хлестала по жертвенным камням кровь; когда возопили волхвы, народ подхватил и попер передних на крады. Дружинники их отсекли, да их смяли морем, полезли на копья. В ту ночь под рогожу легло до тысячи разного люда; совершилася клятка.
Я вышла из шумных хором от братчин, вокруг полыхали костры, я пошла между ними. Ночь была теплая, ясная, небо покрыто звездами; я шла одна, без охраны. Простые люди привыкли ко мне и меня не боялись. Они знали, что я добра и разумна к ним, покуда они добры и разумны, а гневать меня не осмелился бы никто.
Никто не спал в эту ночь, народ ликовал победу, о которой сейчас говорили везде, при дворе любого монарха. Послы василевса, царя царей, находились в хоромах волхвов за моей спиной, Игорь Старый увенчал свою жизнь достойною славой, через тридцать лет после славы Олега. А там, в темноте, где за валом внизу таился мой терем, посапывал, хмурясь во сне, Святослав, наш наследник. Кто знает, не он ли станет владыкой мира сего, царем царей?
Я вышла к костру, от которого слышался смех.
“Что тут за шум и битье? Над чем веселитесь?” — спросила, усаживаясь посредине их круга.
“Да вот блажной, из ромеев, Григорий, — вперебой отвечали со всех сторон, — человек добрый и разума непростого, а кроме квасу ничего не пьет!”
За огнем стоял человечек в суконной рясе. На хохот вокруг отвечал смущенной улыбкой.
“Кто ты?” — спросила его.
“Простой монах, пришел с посольством из греков, да сам по себе”, — отвечал охотно.
“Для чего?”
“Не ведаю, для чего, но думаю теперь: для того, чтоб увидеть тебя, всеблагая княгиня”.
Я видела, что не льстит, говорит, что на сердце.
“И велика ли твоя нужда и страсть по мне?” — Челядь моя покатилась со смеху.
“Велика”.
“И давно ли так велика?”
“Должно быть, давно, да понял это сейчас, всеблагая княгиня”.
Всеблагая! Не слишком ли дерзок этот тщедушный монах? Вокруг все умолкли.
“Что же? Вид мой тебя опалил? Что молчишь?”
“Дивлюсь красоте лица твоего”.
“Как же дивишься, когда не смотришь ты на меня?”
“Сердцем дивлюсь”.
“Что же, любишь ты красоту?”
“Как не любить, когда всему она суть! — (Монашек так взволновался, что встал на колени передо мной; боялась: за руки вдруг ухватит.) — Вот в мае месяце всякая тварь земная процветает, деревья листом одеваются и вся небесная красота на землю льется! Как же тогда убить можно?!”
“Убить всегда можно”.
Засмеялись немногие, да притихли; один заступился:
“Не гневайся, матушка княгиня, он не в себе, у него болезнь: черной немочью вдруг обмирает весь, а потом ничего, отходит”.
“Придешь ко мне завтра к рассвету, — сказала монаху, — травникам я тебя передам, обмогут. Да осторожнее будь на слова, не поймут тебя в нашей стране; за язык зацепят, да вмиг и отрежут”.
Так остался при моем дворе греческий монах Григорий.
Никому не говорила я о детях моих, умиравших во чреве моем, а ему рассказала:
“Вот называешь меня благой, а держит меня земля, и рождаю глину. И сколько я обращалась к Роду, к Матерям Роженицам через волхвов и жрецов, воздвигая им небывалые требы, пока не выговорила на жизнь одного, Святослава. И оттого, что он шел из глуби кромешной, молчаливым родился, как не дитя, а взрослый”.
И когда уходили послы, я сказала ему:
“Врачуешь ты сердце мое, да тем размягчаешь. Зачем? Душою ты нежен. Не живут такие на нашей земле, возвращайся к ромеям”.
Но он остался. К моей радости тайной, ибо никто доселе не говорил со мною на всей земле и все мои годы. Говорил мне так: “Лицо твое сияющее, точно луч солнечный льющийся”.
Зачем это все?
Хмельная от братчин дружина гуляла, обезумев от пьянства, врывалась в дома, блядствуя и творя насилье; и нечем было их удержать, как нельзя удержать наводненье реки.
Игорь Старый ушел в охоты, подарив воеводе древлян и Угличь; и Свенельд с варягами бил уличан, примучив город до черной крови.
Когда он явился, я стала просить, чтобы швед мне отдал деревские дани, обещав по осени все вернуть (мне нужно было на поезд в Царьгород); воевода осклабился: он-де рад, да есть ли что у древлян? дадут ли? — и ушел в деревские земли и брал, и с богатой добычей вернулся в Киев и все, что принес, поделил меж варяг, затворивши в своих теремах.
Игорь Старый, вернувшись в город, взбесился и хотел тогда же идти на варяг, да я удержала его, не дала утопить мой город в крови.
Тем же утром Игорь Старый ушел через Днепр в леса, и шел по деревским кострам и брал, и, собрав, погрузил на лодьи; затем вернулся с малым отрядом назад — древляне вышли ему навстречу и под городом Мала взяли в кольцо и, сбивши в мяч, порубили дружину, а князя, взявши живым, привязали между верхушь сведенных берез и, отпустивши стволы, — разорвали.
3. ОЛЬГА
Я узнала о деревском посольстве ко мне среди белого дня, когда готовилась выйти в город. Послы от Мала стояли под Боричевом подъемом, в лодье, ожидая, когда их приму. Но зачем ко мне, а не к Великому князю? И как случилось, что они разминулись с дружиною Игоря? Столица деревская в расстоянии одного дня скачки, а Игорь вышел семь дней тому...
Старейшины дома, пришедшие вдруг все разом, также не знали, что думать, советовали посольство до времени не принимать. Со двора доносились какие-то вопли.
“Кто там орет и зачем? — обратилась к боярам. — Уберите всех. Пошлите к реке дружину. Обеспечьте прием послов, приму их немедля”.
Это Свенельд, подумала вдруг, когда осталась одна, это его рука на моем горле. И ясно увидела длинные пальцы варяга и локоть барса, покрытый ржой.
Меня одевали к приему. Воевода может увечить славян и русичей сколько захочет, достаточно он богат, чтобы заплатить и за холопа, и за ближнего боярина моего, но Игорь Старый — Великий князь! Ничего не может случиться с ним! И сразу, как подумала, увидела усмешку на тонких губах варяга: так ли уж — ничего? Откуда была такая уверенность в могуществе старого князя? Разве не мог воевода стряхнуть его, как ветхую рукавицу с молодой и сильной руки? Разве не могло это произойти посредине обычного дня и разве, обобрав древлян наперекор мне, не показал Свенельд, что готов уже это сделать?
В глазах моих потемнело: и без того сумеречные покои представились в ночь. Да нет, такого не может быть: Игорь остался в городе Мала и шлет посольство ко мне от себя, не от Мала; или же принудил деревского князя послать своих лучших мужей в Киев, затем, чтоб унизить народ деревский и так его наказать. Великий князь был горазд на подобные шутки.
Я вышла в залу приема гостей. По одну сторону стояло мое боярство, по другую варяги Асмуд и Свенельд, середка осталась посольству. Они вошли. Числом двадцать, высокие, как на подбор, одетые в золото и меха, заполнив собой всю залу, встали.
Деревские послы были все молоды и сильны, должно, молодой их князь создавал окружение по себе. Когда вошли, невольно подались к варягам, я видела это.
“Гости добрые пришли”, — обратилась к послам.
“Пришли, княгиня”, — ответили чуть не хором.
“Говорите, зачем пришли”.
Замялись. Выступил один, черный как смоль, красавец. Хороши мужи деревские, но только дики.
“Послала нас Деревская земля, — с такими словами начал с важностью, да вдруг осекся, — мужа твоего мы убили, — (ропот вздохом пошел по толпе бояр, так что древлянин возвысил голос), — так как твой муж расхищал аки волк и грабил”.
“Тише, бояре, — обратилась к своим (варяги молчали), — послам мешаете говорить”.
“Потому как твой муж расхищал аки волк и грабил, — повторил деревский посол, убыстряя речь, — а коли повадится волк, то и вынесет все стадо, пока его не убьют, так и этот. — (И, не давая боярам себя перебить, почти уж кричал.) — А наши князья хорошие, потому что ввели порядок в Деревской земле. Теперь ты, княгиня, — вдова, иди за нашего князя Мала”.
Стало тихо. Свенельд смотрел на меня и ждал, и варяги его глядели нагло. И бояре мои: Искусеви, Ивор; и тысяцкие Игоря пожирали глазами. Когда б я только мигнула!..
“Как погиб Великий князь Киевский?” — спросила как можно ровней.
“Погиб как воин в бою и дрался отважно, княгиня, — охотно в несколько голосов заговорили послы, — перебивши много достойных мужей. Одолели его не сразу”.
Не сразу. Когда я стану княгиней деревской, хозяин мне будет Свенельд-варяг, это его земля.
“Где похоронен мой муж?”
“За городом Искоростень, с великою честью, в кургане!”
Игорь Старый в земле. Его больше нет. Я одна.
“Оставьте меня с послами наедине”.
Никто не двинулся, я возвысила голос:
“Оставьте меня с послами деревскими наедине”.
Когда они вышли, толпясь в пороге, осмотрела внимательно всех послов. Сбитые в кучу, оголенные посреди пустой залы, стояли, как сосны на круче: чего они ждали?
“Мужа мне не вернуть. Погиб Игорь Старый как воин, а ваша речь любезна и здрава и мне по сердцу. — Я помолчала. — Опереться на вашего князя мне будет удобно, крепка моя воля! Ночь будут вас охранять, пошлю с вами дружину. Поутру наденьте все ваши бляхи и укройтесь щитами, но сами ко мне не идите, побьют вас стрелбми, останьтесь в лодье. Мои отроки вас пронесут через город. И будет вам честь от Великой княгини”.
И с тем, поднявшись из кресла, вышла.
Ночь была черная, снег еще не ложился на землю. Я послала отрока за Алваром и, когда он пришел, сказала:
“Иди через город в двор Теремный, да так, чтоб не видел тебя никто. На Теремном дворе возьми людей и, затворившись наглухо, ройте яму. Перед самыми ступенями крыльца, в сажень от них. И так копайте, чтоб ни звука от вас, ни огня, ни дыма. Яма в три человечьих роста, да не моих, а твоих; шириною в два, а длиною в четыре, — меряй собой. Землю носите холстами в подвалы и кулями там оставляйте, не сыпьте. Будет в яме копиться вода, крепите бревнами.
Готовую яму накройте тесом, плотно накройте, аки помост, да так, чтоб не ходил под ногой, не скрыпел. И яму сокрыл на сажень от края. Да отметьте, какие доски над ямой, а какие лежат на земле.
Здесь тюк паволоки пурпурной возьми, застелешь ею помост над ямой. Гладко натянешь, прибьешь гвоздями. И поверх поставишь козлы для струг, рассчитаешь под корпус одной лодьи. И когда соделаешь все, осмотришь и поправишь землю вокруг, подметешь. Вынеси кресло мое из палат и поставь на крыльцо в середке его, покроешь вот этой парчой. Затем людей, что копали, запрешь в подвале, — дай им вина, отпущу их завтра. И после того оставайся там, во дворе, и жди моего прихода, — откроешь ворота. Когда понесут лодьи, направляй, да смотри, чтоб они не ступали над ямой и враз опустили на козлы. Смотри, чтоб оглобли струг не держали, выбей. Все для тебя”.
Когда он ушел, велела позвать к себе Ингу и ее чаровниц и приготовить мне баню.
Сухая пыль цветов наговора ложилась на воду котлов; меня раздели. Когда вошла в котел, погрузилась вся, как только лицо оставалось по вйрху воды. От жара отравы исчезло тело; курилась река во все стороны от меня.
“ Хелга к великому Роду!” — услышала над собой и увидела Игоря в стороне от себя. Плыл он в короткой лодье меж дерев. Хотела догнать его, не могла, он сокрылся. С четырех углов шептала Инга. Ромейский царь смотрел на меня. Предслава плакала далеко. По всей реке жгли костры и пели. Слов не могла разобрать — о чем? “Кровь неотмщенная хуже любого увечья”, — чей это голос?
Курган поднялся из глуби вверх. Встал отвесной стеной. Разорвался. Сквозь слоистую толщу увидела сход. Разновеликий народ: отца моего и мать, и сестер, и детей моих неживых, и всякую челядь. А над ними выше, во весь горизонт, — идущее войско вспять. Неживое. Какие-то всадники в белом — облак. А по ним, утопая по грудь коня, одинокий всадник: Олег. А кто эти двое выше? Словен, Костомысл? А далее , там? Размытый, огромный, с лицом-лавиной, идущий точно гроза? Не могу разобрать... Он мне говорит? О чем? Я не слышу...
К утру я была свежа и покойна. Вошли бояре, черные после бессонья, с порога начали мне кричать, да я их не слышала.
“Воля моя такова, — объявила не глядя на них, — идти на Теремный двор и позвать посад, и варяг, и волхвов, и жрецов от капищ”.
Во главе моей сотни я вышла в город; народ, возбужденный, потек за мною, а войдя в Теремный двор, не вместился. Я приказала тын разобрать, ограда исчезла вмиг. Вот кресло мое, я села.
Нарастал, движился, близясь, шум. В промежке дружины, за их щитами, на плечах моих отроков горьких, шла, продвигаясь вперед, лодья с убийцами мужа и так вступила во двор. Стало мертвенно тихо, только скрыпели оглобли под днищем деревского струга. Я нашла глазами варягов. Вот Свенельд. Вот бояре мои и князья и волхвы. За толпою у моста увидела черное платье. Григорий. Не поймет меня отрок сей, один среди всех не поймет.
Подняла правую руку с жезлом Великого князя, древляне встали в лодье, я сказала, обращаясь голосом на весь мой народ:
“Вот посольство деревского князя ко мне. Разорвавши Великого князя, сватает Мал за себя княгиню вашу, вдову, — что мы скажем?”
В народе начался вопль, толпа полезла на копья, я встала из кресла, дождалась тишины:
“Дорогое посольство по мне. И принять его следует нам по чести”.
И с тем повернулась к Алвару, он вышел вперед, и по знаку его опустили на козлы лодью. И сейчас его люди отшвырнули дружинные слеги, а я закричала:
“Вот честь вам!”
Лодья исчезла под землей с великим треском, как шатун языком слизал, только вопль остался! Народ, шарахнувшись, ахнул, подался вперед: дружина, боярство, челядь, варяги — все разом полезли на яму, да люди мои встали кругом, обнаживши мечи. И тогда я сказала :
“Земля холодна, дайте угли”.
И посыпали угли горящего дуба в деревскую яму, и страшно крычали послы. Я спустилась с крыльца, наклонилась над ямой. Я увидела огнь в домовине и корчи людские в объятиях Рода. И тогда обратилась к ним, так, чтобы слышал меня весь народ:
“Хороша ли вам честь, дорогие послы?”
И ответил мне кто-то из них:
“Хороша! хороша, княгиня! Пуще Игоревой смерти!”
Волхвы стояли неподвижно, я им закричала:
“Пойте! По князю нашему жертва идет Великому Роду, гремите!”
Волхвы возопили кощевье, я руки воздела к народу, и он подхватил. Стало жарко.
И когда не могла уже петь, и унялся огонь, и засыпали яму, и землю над ней утоптали — продолжала кружить и валить друг на друга толпа на могиле деревской, топча ее землю. Кричали: Ольга. И, поднявши меня вместе с креслом моим, понесли через город.
Поутру, отобравши пятьсот, я вышла к деревской столице. Когда подходили к Искоростеню, повалил от темного неба снег. Оставив дружину стоять верхами в расстояньи полета стрелы от стены, отделилась от них, пошла к воротам.
Подойдя, ударила железным кольцом:
“Ольга Киевская к деревскому князю Малу, одна”.
Стояла долго, пока не открыли ворота. Опустив поводья, медленно шла по безлюдным улицам. Снег валил. Какие-то люди взяли в бока, повели на княжий двор, во дворе увидела Мала. Помог мне сойти, провел в палаты.
“Поставь мне кресло к огню”, — сказала, когда вошла. Поставил.
Низкий бревенчатый потолок, пахнет дымом и кожным потом.
“Мужей я твоих закопала, Мал, — сказала, когда он уселся напротив, — требу хотел Перун, я дала. Воевать с тобой не буду. И о том поклянусь на мече Игоря Старого, когда достанешь мне из земли мужа. Пришла я одна. Отвечаю тебе на посольство твое: я согласна. Только не я останусь в Деревской земле, а ты со мною уедешь в Киев. Игоревых людей привела для тризны по Великому князю. Возьми меня, Мал”.
Он не понял, о чем говорю, оставался сидеть, я встала:
“Ты высок и силен и молод. Хороший муж для вдовы Игоря. Поцелуй меня, крепкозубый!”
И когда уткнулся мне в губы, приказала ему:
“Целуй до крови!”
Крепкий, бешеный рот у деревского князя! Не то что вонючий Игорев; прижалась к нему всем телом:
“Чресла твои горячие, как земля на деревской яме”.
Облапил так, что нечем стало дышать, оттолкнула его от себя:
“Открой свои уды”.
И, видя, что медлит, сама ему помогла, схватилась за палку.
“О, как ты могуч и крепок, — сказала, глядя ему в глаза, — точно бдын на могильном холме. Как отпразднуем тризну, взойду на него, жеребец вороной”.
И уже отпустила, ушла, оставив стоять с воздыбленной плотью, уселась в кресло .
“А мзды никакой от тебя не надо. Ничего у тебя не осталось, все отдал в полюдье. Дай землекопов, коней, повозки, жаровни, мясо, хлеб, вино, женщин — дружине. Курган насыпай приличный Великому князю. Проводим по чести. А теперь уйду от тебя на могилу Игоря, дай человека. И сейчас принимайся за дело, пошли землекопов”.
Когда курган поднялся, достали князя из Матери-мягкой-земли; я смотрела на то, что осталось от Игоря Рюриковича, — ком грязи. И, облачивши в пурпур, вложили его в домовину. Певцы возгласили.
Дружина моя сидела по склону холма. А за нею — безбрежным кольцом разместились древляне. Я сказала дружине: “Вина не пейте, поите землю”. И всю ночь полыхало кострище и пили древляне и пели, а когда стал огонь опадать, послала за Малом. Жених мой поднялся ко мне, веселясь и рыгая; и когда подошел, велела его повязать, и заткнуть ему рот, и повесить ко бдыну.
Дружина моя, разделившись, ушла половиной по верху, половиной по низу холма. И по знаку моей головни, отчетливой в черном небе, наступая от верха и низа, сходясь к середине — через вопль и пенье, рубила безружных и пьяных древлян, как рубят поленья.
Я вспомнила Мала. И, вскарабкавшись кошкой к нему, вырвала кляп изо рта — закричал он страшно.
“Хорош ли тебе мой медовый набиз? — спросила, когда он мотал головой. И сказала отрокам: — Вот мой жених, Мал Деревский, отрежьте уды ему, заберу их в Киев с собой, обещала”. И так сделали. Сняли со бдына и двух кобылиц привели, привязали его между ними и, ударивши их по бокам, разорвали Мала на части — я видела, как разошелся и лопнул. Я крикнула Игорю: “Мал Деревский к тебе!” Волхвы голосили, и пела дружина: кончалася жертва.
Ров забросали телами — возвысился тын непролазный вокруг всей могилы. Побито было пять тысяч древлян на кургане, а сколько в городе после — не знает никто: отдала я столицу дружине. И к рассвету город пылал единым кострищем, и едва мы убрались оттуда. И жалела я, что не было Свенельда, чтобы посмотреть на этот костер от владений его. Поворачиваясь в седле, говорила сквозь зубы: “Смотри, христианин!” И не могла уже пить кровь народа деревского, ибо выливалась изо рта моего.
На обратном пути послала в обгон себя слуг, и вся Русь мне вышла навстречу: река пестрела от струг, когда начала переправу, две тысячи белых голубок пустили от лодок, так что затмилось солнце. Кричали: Ольга.
При входе в город сторожила меня вся верхняя знать с пирогами и солью, как если бы только сегодня я стала над ними княгиней, как если бы не была четыре десятка лет попираема ими.
“Что, князья светлые? — обратилась к ним после вина и лобзаний, — дадите мне на купеческий поезд в Царьгород? Собираюсь я в греки”.
Придя в палаты свои, велела позвать ко мне моего монаха Григория, да нигде не могли его отыскать, верно, прятался от меня. Велела найти, достать хотя бы из-под земли, и его отыскали, да взять не могли с собой, оттого что боялись потерять в дороге — так высох.
Я сама пошла через город в посад, где был обнаружен монах, и заметила: улицы были пусты, как не жили здесь люди.
Заглянула в один и другой двор: где кияне?
“Хоронятся в домах, — отвечали мне, — сейчас достанем оттуда”.
“Оставьте, не надо. Пускай себе хоронятся”.
Киев меня испугался. Что же, будет больше порядка.
Григорий лежал на соломе в варяжском овине, такой же черный, как Игорь в земле, и едва на меня поглядел. Спросила:
“Зачем здесь улегся, вставай”.
Ничего не ответил.
Хозяин двора (по всей вероятности, христианин) говорил, сотрясаясь от дрожи, что не знал-де, кого приютил. Спросила, что делал Григорий во все эти дни.
“Молился”.
“Что ж ты его не кормил?”
“Кормил, матушка княгиня, зачем не кормить! да только не ел ничего, проклятый! Хоть силой его наполняй!”
“И сколько вот так лежит?”
“Почитай две недели”.
Наклонилась к самому лицу монаха, вгляделась в глаза его ясные, как у младенца, спросила с усмешкой:
“Молился, поди, по мне?”
И едва услышала от него:
“Молился”.
4. ИИСУС
В год 945, в зиму, пославши вперед болтливых ямцов, отправилась поездом по Руси.
Путь мой лежал через города: Искоростень, Чернобль, Любичь, Смоленск, Полоцк, Псков, Великий Новгород. Я решила пройти свою землю всю, уходя от торной дороги вглубь и вправо, и влево. И для этого шел за мной бесконечный обоз. Я проходила сей путь впервые.
Мороз запечатал уста Перуна, и сквозь дымку блистал Даждь-бог. Я летела в низких санях посредине запушенной снегом Тетеревки-реки, и скоро должен был стать Чернобль.
Необъятны просторы Руси, по многу дней ни крыши, ни дыма. И когда ступаешь в сторону от дороги, меж становищ, открывается бездна. Стена лесов и множество рек, неизвестно куда и откуда текущих.
Одинок человек на земле этой и перед страшной силой ее беззащитен. Вот я, Ольга, княгиня Руси, объезжаю свои владенья, — разве я здесь хозяйка? В лесных трущобах, вдали от дорог, мы находили людей незнакомых и диких, не говорящих ни на одном из языков наших. Чьи это люди? И есть ли в них душа человеческая? Когда они голые прыгают в снег, удирая от нас, аки волчья стая.
Или прав Свенельд: эта дикая земля и есть — Русь? А на нее от трона ромеев идут варяжские сотцкие, чтобы здесь изодеться в меха, свежуя безумный народ, как зверье для лова?
Свенельд.
А мои бояре? а наше княжье? чем они лучше? С этой земли богатеют, ее же грабят! И за одним данником-лихоимцем следом идет другой, и второй, и третий, забирая до кремня, до топора, до малых чад и исподней рубахи. И снимаются эти люди со своих мест, пожигая дома, и уходят в чащу. И пока варяги Свенельда передо мной, боярство мое и дружина моя — за моей спиной, против них. И оттого без варягов мне никуда: отпущу их вовсе или наши их перебьют — все мне горе. Мои заместят их в бесовстве, да так, как варягам и не суметь. И Свенельд про это знает. Свенельд...
Множество народов составляет страну ромеев, да все они понимают один язык, молятся одному богу, соблюдают один закон. И никто не обделен в удалении своем от Царьгорода, как не обделены живой кровью пальцы рук и ног человека от сердца груди.
В свой долгий поход на север взяла я книги, подаренные мне послами царя. Благая Весть — описание жизни их Бога, который сходил на землю. За этот мой путь и прочту. Варяги, успевшие креститься в ромейской стране, молятся в церкви Николы своим попам, которые так же жадны, как и наши волхвы, да к тому же еще ничтожны и лживы. Глаголят одно, а живут иначе, утопая в вине и блуде. Таков ли их бог Иисус?
В Чернигове нас встречал весь народ, одевшись на праздник. Кричали: Ольга. Не хотела я городов, в пути мне было вольготней, дышалось легче.
На ночь вставали шатрами, — светился весь берег; вечеряли шумно, костры брехались с кострами; один начинал возводить небылицы, другой подхватывал, врали без меры. Я ходила без церемоний, стараясь никого не обидеть. Так, если вчера была с купцами, сегодня с дружиной, то назавтра пойду к ямцам или слугам. Никогда эти люди не были так близки, понятны и необходимы друг другу. И не так ли бывает в военном походе ? Не оттого ли, прошедшие эти походы, едва избежавшие смерти, уже алкают их повторения? И не таким ли должно быть движение всего народа через трущобы и снега времени?
Однажды, выйдя к последним шатрам, остановилась против огня, в деревьях. Я видела сидящих, они меня — нет. Говорили о ведьме, оборотне-волчице, будто ночью летала одна или в окруженьи своих наперсниц, летала навьином по дитячьим дворам. И засовы дверей с ворожбы вскрывались, и врывались в ложницы спящих и пили кровь от горла. От губ и лона. Иная баба, проснувшись, орет, а когда прибегают, она уже мёртва. И собаки мертвы у порога, и лошади в стойле. Волхвы деревские вызнали имя этой ведьмы-волчицы и мужа ее убили, и саму хотели схватить, да она обернулась. И весь деревский народ упрятала в землю . А чрево ее родит мертвецов, и сын ее, малолеток, летает с нею и плачет перед дверями дитем, и молит, пока ему не откроют, тогда они входят...
Я пятилась в чащу, ломая спиной кусты. Красна ваша байка! И когда оказалась от них далеко, схватилась за ствол, как за бдын на могильном холме, и взвыла.
“Сие есть Моя заповедь... — читала я, заслоняясь рукой от слепящего света, когда сани мои летели середкой безмолвной реки. — Сие есть Моя заповедь: да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко”.
Снег выбивался из-под копыт, взметался радугой, я читала:
“Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую...”
Я думала, я ошиблась, перечитала заново: “Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую...” Да он потешается надо мной! юродивый сын Господень! Читала дальше:
“И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А а Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас ”.
Я остановилась, затем, чтобы перевесть дух, но уже не могла не смотреть: в следующих строках объяснится вся эта чушь!
“Да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Cвоему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный”.
Я швырнула книгу далеко от себя. Так, что потом пришлось останавливать обоз и искать ее в снеге по всей реке. Разве василевс ромеев из любви к врагу своему побежал навстречу мужу моему, целоваться ему в уста? Так ли поступил, когда б пришел к нему Игорь один, без войска, в слабости и нужде?! Я читала:
“Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляет, и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними. Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?”
Какую силу?!
К вечеру сбилась метель, мы встали. Носило снег, мы ушли в деревья. Люди мои выбивались из сил, рубили ветви, сводя обозы, воздвигали настилы. Костры невозможно было поднять, нас погребало. И пока одни отдыхали, другие бросали снег и били волков — окружила стая. И всю ночь и день, и другую ночь они выли, подступаясь; и когда крычала лошадь, бежали на крик, и в кромешной тьме все мешалось. И много потеряли коней, и людей тоже.
И ко второй ночи подумала: вот конец моего пути, и неизбывные эти леса погребут меня здесь навечно. И волки выжрут мне сердце княгини-волчицы, и все, что строила, здесь оставлю.
Я иду по этой земле, как идет таран, вышибая ворота, закрытые для меня. Вхожу в города и указываю твердым перстом:
“Вот мои погосты, вот здесь и здесь! И там, и везде, где их ставлю. И к моему возвращению чтоб был здесь и двор, и тын, и потребное данцам, и лошади, и охрана. От города твоего — сюда в это самое место; и от селения ближнего твоего — сюда, в это самое место. И не будет места другого по сбору дани на вашей земле. И в погосты мои выбирайте людей честных, коих подкупить нельзя. Потому что если подкупят их, не только самих, но и тех, кто купил, и тех, кто их выбрал, — живьем зарою! И сюда, от каждого костра, и плуга, и дыма единожды, в то время, которое я назначу, ни раньше, ни позже, — свозить все дани от ваших земель. И сверх того никакому другому данцу ничего не давать, будь он хоть Ольга Киевская или воевода Свенельд. А коли принудят силой, зовите соседей в помощь; а ежели, после того как позвали, поленятся к вам прийти соседи ваши, посылайте ко мне с именами этих несчастных.
Размеры дани устанавливать буду сама по совету старейшин, и сверх того — ни единой шкурки! А ловища зверя и птицы твои вот здесь, а твои — вот тут, от места этого до того предела. И взятый в промысле на чужой земле судим будет”.
И когда говорила я так по местам и местечкам, а они о том забывали, я возвращалась:
“Говорили мне от города твоего, что не хочешь ты и старейшины твои брать в содержанье мои погосты, оттого я вернулась. Ничего, что потеряла неделю пути, потеряла бы больше. Кем ты себя считаешь? Осиною? дубом? вязом? Так я тебя вырву! Со всеми твоими корнями из этой земли, как сорняк! Я — Ольга. И не будет больше разгула в хозяйстве моем. Я — Русь!”
Дойдя до Угры-реки, повернули к исходу Днепра, а оттуда — к Великой. Сорок лет и три года не была я на родине своей. Плесково. Город встретил меня, как встречают родное дитя, старейшины плакали, народ величался; я целовалась с боярством, и стариками, помнящими меня, и с дальней моей родней. Меня водили по улицам отрочества моего. Когда-то бескрайние и широкие, улицы эти оказались узки и убоги, и то, что мнилось хоромами, вышло в клети.
Вот и дом, в котором я жила у дядьев моих. В комнатах тесно, темно, и жарко, и людно, — незнакомое мне потомство; я вышла. Вот за этим забором был двор Прастена, где меня всегда ожидали соседи мои, близнецы, они старше на год. Я к ним вылезала дырой, и, скатившись с обрыва, оказывались на Великой. И были у братьев, сведенные в желоб, двудоска-сани, на которых летали с покату на лед, на зависть левобережным. О, как величались мы этими санями! Пока я не утопила их, пролетевши с обрыва до середины реки и врезавшись неожиданно в пройму. Да так, что я покатилась по льду, а двудоска-сани ушли под воду. И долго не знала я, как искупить вину мою перед близнецами и отцом их.
И вот они вышли ко мне, живые, одетые в чистое, старички. Одинаковые, как прежде. У обоих заместо глаз дыры, залатанные дурной кожей.
“Где же потеряли глаза ваши?” — спросила, когда обнялись.
“Оставили в греках”.
“В каких же это вы греках были?”
“А в первый поход Игорев”.
“Да разве я знала, что вы там были!”
“Мы были”.
“Да разве знала, что вас примучили так!”
“Было такое”.
Я поцеловала их. По губам поняла, что плачут.
“А помните наши сани?”
“А как не помнить!”
“Мои вам теперь оставляю. Потрогайте их, хороши ли будут”.
Подошли, потрогали:
“Хороши. Хороши, матушка княгиня”.
Ну вот и ладно.
Новгород меня не принял. Бояре Рюрика меня не ждали и размещали мой поезд с принуждением плохо скрытым. Я собрала совет, говорить о моих погостах. Слушали молча. И прежде того, как начала им говорить, уже знала, что не примут погосты мои, наперед о том сговорились. Ну что же, хотите против меня стоять? рюриковичи, новгородцы, свободные люди. Меряться силою будем?
Я встала. И вече их поднялось: двенадцать. И вдруг я вспомнила: Иисус на тайной вечере ученикам своим вымыл ноги, отер полотенцем и так говорил: раб не более господина своего; и господин, омывая ноги рабу своему, не становится оттого рабом его.
Я сказала:
“Вот я, Ольга, вдова Игоря Старого, именем Олега Вещего прошу вас, бояре. Не силой моей прошу, а слабостью земли нашей. Ибо против силы моей вы поставите свою силу, а что можете поставить против слабости нашей общей?
Или страшные версты, коими пришла к вам? Сожженные деревни? глухие леса? Города, затворенные точно хутора на разбойной дороге? А что за польза от их затвора, когда их берут осадой в два дня, расправляясь с мужами и насилуя чад и женщин?
Кто? Кто тать городам русским: Депрянску? Трубичу? Рогачеву? Смоленску?.. Может быть, степь? или ляхи? шведы? Да и ляхи, и шведы, и печенеги, и прочая дрянь — да не от них убегают в леса, забираясь в трущобы рыкающим зверьем! Не от них готовы зарыться в землю! Есть тать на человека русского пострашнее ляха и печенега. Кто? Да человек же русский! Княжье, боярство, тиуны, челядь, большая и малая сволочь от всех городов и сел, начиная от нас с вами. Или не я втоптала народ деревский в землю за то, что ободрал его сначала воевода-варяг, а потом и Великий князь Рюрикович!
И вот что теперь скажу, бояре: может ли наесться человеческая гордыня? И коли сожрет вокруг себя все, что будет дальше есть? Не свое ли сердце?
Вот среди нас князь Рюрик и Олег Вещий и ими нам преданная земля, решайте сами”.
Подписали бояре новгородские веленья мои на погосты по Мсте и Луге. И провожали меня достойно, снабдив мой обоз сверх того, что нужно.
“Я есть истинная виноградная лоза, — написано было в той книге, которой бросалась в пути, — а Отец Мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает, и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода”.
В лето 945, в купальские ночи, я крестилась в Иисуса Христа, Отца Его Небесного и в Святой Дух на реке Днепр под Киевом от руки священника моего Григория.
И кроме меня и него никто из людей про это не ведал. В то же лето с купеческим поездом вышла в греки. И к месяцу Серпню была уже в Судах.
5. КОНСТАНТИН
Серпень я стояла в порту под Константинополем, при входе в залив Золотой Рог. Я и мои бояре, числом двенадцать, от всей нашей родни и русских князей. А также сорок четыре купца, мой священник Григорий и отроки. Всех же со мною более ста в свите.
Василевс давал на посольство русов солидную месячину и звал меня в город, да я не шла.
Бояре роптали, сбивая на отъезд, а я все ждала. И пока корабельщики меняли оснастку судов, а купцы торговали, принимала людей царя, говоря о любови моей к августу.
Вот передо мною столица ромеев Царьгород. Красив расположенный по холму, сверкающий голубизной куполов город — войду ли я в него? Столица мира, посредине которой в пышном дворце, в золотом Соломоновом кресле ожидает меня Константин. А я не иду.
В ясные дни гуляла в порту, разглядывая суда. Какие только флаги не были тут! какой только речи нельзя было услышать! Многие князья и королевичи от разных народов живут и растут при дворе августа, питаясь не только хлебом его, но и всем, что видят и слушают здесь.
Бежавшие от смуты и распри родичи всякого там княжья находят у василевса прием самый бережный. Царь царей содержит их всех на тот случай, когда сможет водворить их обратно на стол отцов и братьев с выгодой для Ромеи.
А может и выдать, ежели в том будет сия выгода.
Победить Византию нельзя, ее можно только уничтожить. А уничтожить можно, собрав все силы вокруг. Но зачем?
Повернувшись лицом на город, увидела купол храма Софии. Вспомнила с усмешкой о книге, которую читала во весь мой путь:
“Истинно говорю вам: раб не более господина своего и, уничтожив господина, раб не возвысится, а потеряет самую возможность возвыситься” — так ли было сказано, или я добавила от себя?
Варварская земля — так называют нас в империи: скифы. И нет для них, греков, разницы в том, болгары ли, русские, печенеги... Мы — тавроскифы. И простой ромейский народ презирает нас, как и остальных, впрочем. Армяне коварны, готы надменны, а мы жестоки.
И всех нас, подступивших к жирному телу Ромеи, они стравливают между собой. Стараясь при этом заручиться военной поддержкой каждого из нас против каждого из нас.
Печенегов держат против нас; нас — против печенегов.
Болгары для них — кость в горле. Царь Симеон насолил им крепко, сотрясая ромейский трон. И чуть было не овладел им вовсе! Что бы с ним делал?
Варяги и русь, по договорам Византии с норманами и нами, составляют лучшую часть имперского войска. Персы, арабы, турки дерут ромейскую плоть с востока, а с севера — мы и болгары, и те же норманы, и многие с нами, когда мы свободны от договоров или в нарушение обязательств — отай.
И именно Византия втянула нас в отношения с соседями нашими западными: против нее, и от нее, и вместе с ней говорили мы с соседями василевса.
И величаемся друг перед другом, и оцениваем себя тем, как примет нас царь царей, каким почетом, какие подарки нам даст и как назовет: “архонтесса русов” или “дщерь моя” — это очень важно! От этого будет зависеть и торговля наша со всеми странами, и голос на совете царей.
Василевс ромеев, наместник Бога, господин всей земли... Да разве Иисус научил его?
9 сентября, в лето 946, я вошла во главе моей сотни в город.
Мы вошли в Царьгород под звуки труб. Когда Золотые ворота открылись перед нами, на той стороне ожидали всадники в белом — именитые витязи.
Город вставал перед нами колоннами и домами такой красоты, что люди мои, не бывшие (как и я, впрочем) здесь, восклицали и прыгали в своих седлах.
Мой Киев сжался в сердце моем, как хворый детеныш. Я ехала молча.
Во дворе василевса меня и ближних моих провели торжественно в залу Магневры, сверкающий от различных камней и злата.
Мы встали перед завесой; солнечный свет с другой стороны ея лежал на ней полосами. Раздался хор, завеса ушла, и я увидела залу и трон. Перед троном стояло дерево из позолоченной бронзы (я знала уже про это), и на ветках его крутились птицы, составленные из мельчайших золотых пластин, — и про это я знала. По сторонам стояли огромные львы, они били хвостами, рыча, разевая глубокие медные пасти.
Я также знала, что трон василевса, когда подойду, с ним вместе уйдет под своды палаты и там с золотого платья василевс в мгновение ока оденется в пурпур.
Я огляделась. Помимо Константина неподалеку, по левую руку царя, сидели его жена и сын и, должно быть, его невестка. Справа стояли бояре. Послов, и высоких князей, и царей подводит к трону ромеев евнух, да я не стала его ожидать — когда завеса раздвинулась вся, я пошла прямиком к Соломонову креслу. За мной — женская часть посольства: от Предславы и ближней моей родни до моей прислуги.
Я шла не спеша и все же споткнулась: сверху на меня пролился могучий и многообъемный звук. Так это, значит, и есть оргбн .
В пяти шагах от трона я встала. Послы и цари опадали здесь ниц; я слегка поклонилась царю царей, продолжая прямо стоять; я ждала. Я ждала, когда он взлетит к потолку, но трон оставался на месте. Механика, что ли, сломалась? Или мне уже такая честь, что меня не стращали?
Я смотрела в глаза императору, был он не стар. Мы глядели друг другу в глаза, как смотрят два волка, уставшие от бесконечных травль и собственных стай, понимая друг друга. Толмач от царя, логофет, спросил меня о моем здоровье. Не отрывая взгляда от Константина, сказала: “Здорова. Здоров ли царь?” Логофет потерялся, как щепка в стружке, и длинно переводил, наврав от себя. Мои люди внесли дары, разложив на коврах в середине залы. Вновь заиграл орган, прием был окончен.
В тот же вечер меня и женскую часть моего посольства принимала в своей зале императрица Елена. Я сидела с ней рядом. Елена, царица ромеев, в обращении проста и мила. Некрасива. Множество хоров мужских, и женских, и детских сопровождали обед.
Мужи мои в то же время обедали с Константином и сыном его Романом в золотой палате. Сошлись за сладостями в зале Двенадцати лож. По коврам громоздились блюда; я возлежала рядом с царем и говорила с ним о пустом. На шестах высоко над нами ходили голые акробаты, и когда мужи мои восклицали, василевс улыбался. Я все хвалила. Константин подарил мне блюдо из белого золота, украшенное камнями и полное серебра. На отдых нас отвели в различные покои дворца, и после короткой дремы царь меня пригласил к себе, в небольшую залу, цветную от стекол.
Я увидела василевса, и августу, и их детей, сидящих кругом в покатых креслах, одно из которых было пустым. Это кресло было мое, я села. Такой чести не удостаивался никто из посольств и царских особ земли, я это знала. Для того и стояла месяц в Судах, в порту, с упрямством ослицы, отказываясь войти в город. Я, не василевс, устроила себе церемонии сии, оговаривая баснями да прибаутками каждый свой шаг во дворце царя. Целый месяц я сводила с ума его царедворцев-бояр волчьим характером всадницы-архонтессы и добилась того, чего хотела!
Я сидела в тесном кругу семьи и говорила с царем, как с другом. Мне нужен выход к Понтийскому морю, Константину — моя военная помощь против хазар и арабов. Императрица лучшего в мире войска обещала царю свою поддержку.
И когда довольный мною август хотел перейти к болтливой лести, не дала ему этого сделать — тебе споткнуться теперь! — сказала тихо, приблизившись, глядя прямо в глаза:
“Хочу креститься от тебя”.
Молния не поразила бы его сильнее, и я повторила:
“Хочу, Константин, от тебя креститься. От тебя и от патриарха твоего в Бога Отца и Сына Его и Святой Дух. Хочу креститься в Иисуса Христа от тебя — царя и наместника Бога на этой земле”.
Василевс откинулся в кресле:
“Когда ты хочешь креститься, любезная наша дщерь?”
Дщерь! Любезная наша дщерь!
“Немедля”.
“Могу ли сказать о том патриарху?”
“Нижайше о том прошу”.
Михаил Болгарский и Карл Фракийский получили от царя право называться василевсом Болгарским и василевсом Фракийским; Олег, прибивший к воротам Царьгорода щит, назывался всего лишь светлым князем, а Игорь — великим князем и другом; а я, архонтесса Руси, — царская дщерь!!! И не уйдет ромейский архонт от того, чтобы и мне со временем выдать титул императрицы русов .
Крестил меня патриарх; Константин был крестным отцом. Крестилась в Софии, одна, опустившись трижды головою в купель. Теперь рука не Григория, а патриарха толкнула мою макушку вниз: “Обновися, тварь!”
И уже не нарекутся во мне богом ни солнце, ни огонь, ни источники, ни деревья! И приду я с крестом Господним на Русь, и выйду на капище, встану лицом к народу, освещенная крадой огня, спиной к Перуну: “Вот, принесла вам от греков крест!” И не примут мой крест, и волхвы принесут меня в жертву Хорсту, обменявши княгиню на дождь! Стоит ли княгиня Ольга одного дождя?
И второй раз в купель!
И в наших песнях есть свет и добро, да нет Бога Единого, возглашающего царство Истины и любовь к человеку вперед всего остального; и ежели не возьмем мы слово Иисуса в закон, не уймутся кровавые реки, затопят землю.
Не поймут меня ни мои бояре, ни мой народ, ни мои христиане-варяги, — никто. И слепые мои близнецы не поймут, для чего я принесла от греков крест, именем которого повынули им глаза. И расправится со мною народ, как расправились болгары с Борисом за его крест.
И в третий раз с головою в купель!..
В крещении моем получила я имя Елена от великой Елены, принесшей крест византийской земле. Крестилась я дважды, что было противно христианскому правилу.
6. СВЯТОСЛАВ
Мои бояре (во главе с Ивором) по дороге назад молили меня, чтобы я сокрыла от народа мое крещенье. Если бы я знала, с какого угла поднять мне этот пирог! — я дала им слово. Как будто словом можно такое сокрыть.
Мы тащили волоком наши суда по бескрайней нашей земле, потерявшиеся в ней; я, вспоминая дороги греческие, думала о том, что мы только мним себя владельцами этой земли, а на самом деле — она безраздельно властвует нами, отпуская из себя на короткие наши годы и забирая в себя по сроку, оставаясь такой, как была. И того нам довольно, что живые пройдем сквозь нее сейчас, таща свои лодьи от греков и в греки.
Киев встречал наши струги пестро, ожидая диковины из Царьгорода. Душа моя истребилась во мне, превратившись из сытой волчицы в хорька, поедавшего сердце: смотри, Елена! вот этот нищий и сирый город и есть столица твоей Руси, великий и страшный для мира Киев! А бесконечные эти славяне в чистых на праздник рубахах — то, чего ждет от меня василевс: мясо для рубки хазар и арабов. И мое крещение от патриарха и крестного моего отца, Константина, в Святой Софии — залог того, что я это мясо ему пошлю. Брошу один полудикий народ на другой такой же; а мы, цари, крещенные в мученичество Иисуса Христа, будем беседовать, сидя на тронах своих золотых, о пользе души в человеке.
Войско Руси я царю не послала, нарушив тем целованье креста. Василевс напомнил о том, грозя отлучить от церкви, да мне его церковь была не нужна. “Войди в комнату твою и, затворив дверь, молись Отцу твоему, Который втайне”, — говорил Иисус. А грозы царя отвести легко — крещение Руси для него важнее любого войска.
Крещение Руси... Легко было думать об этом в Константинополе!
В вечер второго дня, по прибытии в Киев, волхвы, не давая мне время на думы, собрали требы. И вместо обычных десяти дней подготовили капище в вечер второго. Княгиня русов, верховная жрица народа, должна была стоять под столбом Перуна: по знаку ее руки зажигается тук, а затем в хоромах она возглавляет столы с требным Перуну, и Роду, и Волосу-богу.
О, я бы могла и одна опрокинуть Перуна! И, взявши огонь от жреца, поднести не к запалу кострища, а к сухому и голому бдыну Воителя-бога, он вспыхнет мгновенно! Обнимется пламенем тотчас... А люди мои, по знаку моему, порубят волхвов и кощевную чадь на глазах у толпы и восставят мой крест на Перуновом месте...
Весь город ждал от меня, что я сделаю так. Дружина ждала в напряжении страшном, опасаясь, что им прикажу; христиане молились по мне, затворившись в церкве святого Николы, готовые ко всему; и Свенельд с варягами ждал, насмехаясь над мною, уготовив втайне свое избиенье славян (я знала про это); и волхвы ожидали смерти своей, убирая капище к жертве невиданно-страшной...
Народ согласится на все, что угодно, когда ему выплеснешь в лицо полную чару крови — еще теплой, дымящейся, родственной каждому! Так уж было! И до меня, и со мной, и будет после меня, княгиня-волчица могла бы такое содеять.
В той самой Софии, в которой крестилась в Иисуса, я видела купол. Он дымился от нижнего света и будто парил, непонятно на что опираясь. Когда я смотрела наверх, голова моя закружилась, рот пересох, я оглохла. Завалилась на спину, пол потеряв под собой, да совсем не упала. А лежала, покоясь в пеленах из тонких лучей, и тогда услышала Голос ко мне. И сила этого Голоса была такова, что, казалось, и самую землю Он мог, при желаньи, разрушить.
Я видела багряницу Его и венец из терновых шипов, от годов превращенных в камень. Разве не мог Он, будучи человеком, предательски взятым и влекомым на лютую казнь, — разве не мог Он силою Отца Своего, той страшной силою, которую выказывал раньше по пустякам, — разве не мог уязвить врага своего? Что стоило Ему затопить Иерусалим кровью и восставить Царствие Свое?
Мог или не мог?
За час до выхода, когда убирали меня, вошла моя Инга и, приблизившись, долго глядела в глаза. Я сказала: уйди. Не нужна мне сегодня: я в силе.
Я шла к святилищу, как обычно, впереди княжья, через мой народ. Все они, от холопа и смерда до высших бояр и волхвов, ждали от меня. Тишина была мертвой.
Выйдя из круга, ступила на капище; рядом с Перуном стояли волхвы; обратившись к ним боком, пошла вдоль переднего строя бояр и встала в дружину.
Княжье смешалось, точно птенцы, потерявшие мамку. Я сделала знак им: идите. И вступили на камень одни, без меня, сотрясаясь от страха.
Когда возопили жрецы, и схватилось кострище, и упал на колени народ, я осталась стоять — одна посредине холма Перуна, напротив идола; Русь за мною с содроганием глядела на спину мою, не веря глазам: христианка-княгиня! И когда окончилась жертва, стояли молча. Я пошла к хоромам, княжье потянулось за мной по вйрху капища.
Когда вошла в хоромы, миновала кресло Верховной Жрицы и села на скамьи дружины. Когда расселись, сказала, указуя на пустое место: “Вот кресло Олега, и этот праздник — его торжество”. Мне подали кубок (принесенный с собой), я сказала: “Вот кубок Олега, его поднимаю во славу Руси, за доблесть русского витязя, нет вам подобных! И не я вам про то говорю — император ромеев. Так мне сказал: лучшее в мире войско — твое, а лучший в мире воин — русский”.
Слова мои потонули в крике, потрясшем хоромы; простилось мне все — и крест мой, и капище, и пустое в хоромах кресло; и снова я победила волхвов и мое боярство, да как надолго?
Не было в Киеве говорящих на меня явно; всем в этом городе и в этой стране (кроме меня самой и Григория) хотелось забыть о моем крещении, как забывают дурной сон. Христиане-варяги опасались, что крест, принесенный мною, переполнит чашу терпения народа и пожгут их темной ночью отай, а с мечом против красного петуха не выйдешь. Попы Николаевой церкви боялись того же и прощали мне пропуск их служб великодушно, когда же к ним приходила — дрожали как лист, и если не гнали от порога их церкви, то лишь оттого, что боялись меня не менее боярства, волхвов и народа.
Всем я стала — кость поперек горла: посадский люд с городским помалкивали — боялись волхвов; волхвы боялись меня дразнить, ожидая, когда велю их зарезать; дружина была мне верна, но страшилась, ждала, когда начну принуждать на веру.
Свенельд... Швед опасался поболе других; вольготно было ему ходить по землям поганых, попирая их своей “христианской” пятой. Пяту эту вырву, дай время!
Время... Не пришел Ты ко мне, Господи, ни в тридцать, ни в сорок моих лет, — на исходе пятого десятка открыл мои очи, Господь мой; да на все Твоя воля и срок. И если пришел со мной в эту землю, то не оставишь меня и укрепишь мои силы, ибо только сейчас поняла, какой одинокой была я все эти годы.
И вот насмешка мне: чем больше и радостнее чувствую, что не одна я на этом свете, тем меньше людей остается со мною рядом.
Я спрашивала Господа моего, и Он отвечал мне. И не было вопроса моего, на который бы Он не имел ответа. А я все спрашивала, жадная, как земля, алкающая воду после засухи.
Погосты мои расхищали и жгли. Города не давали им хлеб, и люди из них уходили. Дани в указанный срок не несли, ожидая, когда за ними придут к кострам. Тысячу лет эти люди жили так и теперь не хотели и не могли жить иначе. Я ввела жестокий надзор и смертный приговор за неисполнение указа, и многими человеческими плодами украсились деревья по землям Руси.
Григорий приходил ко мне со святой иконой Матери-Богородицы, я преклонилась. Она смотрела мне в сердце, Мать моего Заступника, — не могу! Не могу я иначе; одного казню — спасу от голода и вымиранья сотню!
Эту землю мне дал Господь, Он спросит: что сделала с ней? кого спасла? сколько людей накормила? дала ли им кров? защитила от их врага? — Твой Сын меня спросит.
Григорий просил отпустить его в греки, коли не нужен более мне. Спросила его: отчего не нужен?
“Оттого, — отвечал, не глядя на меня, — всеблагая княгиня, что крест, принесенный тобой, переданный тебе Святою Еленой...”
“Довольно! — оборвала его, — закон мне нужен на этой земле допрежде креста! Потому что земля без закона выплюнет крест из себя, как его ни вбивай! Не хочешь мне помогать — уходи! Не держу тебя боле”.
В третью Пасху по возвращении моем из Царьгорода Григория убили на выходе из Южных ворот тяжким ударом в затылок.
Кто?!
Притащили какого-то полудурка, якобы он убил, говорил бессвязно. При Григории был дорожный мешок с иконой Святой Богородицы, книгой и хлебом. Икона и книга были бесценны — они ничего от него не взяли. Господи, прости меня!
Император слал мне свое духовенство, чтобы я крестила сына и моих бояр, я отсылала греков обратно. В то время как поднималось княжье от земель на мои налоги, и скандинавы взбесились от моих погостов по Мсте и Луге, и в Вышгород приходили пустые обозы от Чернигова и Смоленска, не могла ярить бояр и дружину, дразнить царскими попами — отправляла назад.
Мой сын Святослав, наследник Русской земли, едва исполнилось ему семь лет, ушел из женского дома: забрал его Асмуд. И видела сына моего только на церемониях да на братчинах, на которых сажали его в мое кресло.
В лето 952 я заложила в Киеве церковь Святой Софии.
В двенадцатый день рождения Святослава я посетила ристалище, где состязался Великий князь. Он выигрывал в беге, в метаньи копья и в скачках. А когда обозначили место для пешего боя, он встал против двух и вытеснил их за черту. Асмуд в замену поставил бойца, про которого говорили, что он лучший в дружине Свенельда, — когда они сшиблись, мой сын отступал и шел по черте, но внезапно озлился и, визжа точно зверь, стал кружиться и прыгать. Он был коренаст и широк в плечах и ходил точно смерч ; и давно уже вышли они из черты, а князь все рубил, — стали кричать; дружинник отбросил свой меч, закрываясь щитом, и уже был изранен; Асмуд, к ним подойдя, говорил Святославу, да тот не слышал.
По случаю праздника я пригласила сына к себе на обед. Вдруг, во время трапезы, вынесли меч и щит Игоря Старого — то оружие, что было на муже во второй его византийский поход. Я сказала князю: “Они твои”. Впервые я видела радость на широком лице сына; холодные глаза его потеплели. Я сняла мой нательный крест. “Вот крест мой, — сказала ему, придвинувшись близко, — коли примешь его ты, Великий князь Святослав Игоревич, то пойдет за тобой и дружина, и Русь, как за мной не пойдет, — крестись от меня! И обнимем одною верой все наши земли, скрепим единым законом. Нужна нам сила, которой сейчас не имеем и которая только с крестом на нашей земле возможна”.
Он гладил ножны, затем сказал: “Дружина моя смеяться будет”.
Для Софии я вызвала из Царьгорода высшее духовенство. В год 959 умер Константин, мой крестный отец.
Власть от меня уходила. И ближние мои ускользали из-под меня. И когда хотела наказать раба — уходил из города или затворялся в тех домах, от которых уже не могла его взять. Боярство мое приходило ко мне все реже, обращаясь к Свенельду, Асмуду и Святославу; и уже не могла опереться на дружину Руси, ибо вступил во владение ею сын.
Святослав готовил большие походы и брал земледельцев от пашен, сыновей и отцов; и сбросила моя дружина купечество, как лошадь, носившая на себе ненавистного седока, — торговля с греками прекратилась.
И вслед за моими данцами по Смоленскому кругу проходила дружина, а вслед за нею — княжье; и двинулись люди в лесную глушь, и не только от селений уходили, но и от городов тоже.
И когда хотела наказать разбой, не могла обратиться за помощью к Святославу, оттого что метался он по границам Руси, и где искать его, я не знала.
И затворились от нас соседи наши, ибо не было в мире другого Великого князя, который даже шатра и котла не возил с собой, ел сырое и спал под небом. И боялись его больше, чем Олега, Игоря и меня вместе взятых. И была в этом для нашей земли кровавая честь.
Церковь мою Святослав не тронул, но запретил молебны, крестные ходы и освящения.
Болезнь схватила меня: дубовые угли сжигают мозг, и одним именем Господа в моих устах еще держусь на этой земле. Для чего?
Меня навестили волхвы. Зачем? Я давно не беседую с ними, чего им нужно? Пришли с кощунами петь для меня. Ну что же, пойте. “О чем ваша песнь?” — спросила волхвов. “О тебе, матушка”, — отвечали мне. “Что же вы можете петь обо мне моему народу?”
Вот они стоят предо мной — могучие старики. И латынь они знают, и греческий, и обычаи других стран, и об Иисусе ведают больше, чем я, — они ученые люди. И вся моя жизнь прошла перед ними так, что не нашлось бы в ней ничего, что я могла бы от них утаить. И подумалось мне, когда они стояли передо мной: старые они и я старая, и нечего нам боле делить, зачем не понять им меня? Ведь знают они, что крест для Руси неизбежен.
Кощуны запели. Сначала тихо, потом во всю мощь. Они пели мне о древлянах, побитых мною, о жестокой и страшной мести княгини-волчицы, гордясь ее делом. От своего оружия я умру, как нарушивший клятву князь. Мне стало душно. Не дослушав кощевье, покинула зал.
Во что я пытаюсь воткнуть мой крест? Или земля удержит его, когда душа удержать не может?
И не нужен этой земле Иисус. Мы кочевники, лютые волки, степь. Нас следует уничтожать, как уничтожают взбешенных собак, а христианство только продлит нам жизнь. И эта кровожадная тварь, когда окружат ее и загонят, всегда успеет одеться в овечью шкуру. И не я ли пытаюсь ее принести и дать этим людям? И все делаю, чтобы натянуть на оскаленную пасть, — зачем?
Зачем я крестилась? Во что? Не в эту ли силу, которой теперь они крушат все народы вокруг? Эта черная кровь! Не вылить ее из себя — это моя кровь! Это кровь моего сына, и отца моего, и мужа — боярства, дружины, холопов, смердов!
Мой Боже! Когда отворил Ты мне зрение и увидела свет Твой — возликовала. И радовалась Тобой в себе, как чадам моим не радовалась в моем чреве; и шла к Тебе, и думала так: с каждым годом моим все больше уйду от мира в Твой свет — но дальше идти мне некуда: вся моя жизнь! А вместо света — тьма. Да не та, что таится там, за порогом, а та, которая настигла меня теперь, которую не хотела видеть во все эти годы, — тьма моей жизни. Всякой — и той, что была до креста, и той, что после. Ибо теперь ничто не застилает зрения моего и вижу ясно: каждое Твое слово извращалось в моих устах.
И не дала я свет никому из людей; истинной любовью не одарила ни одного из них: ни мужчину, ни женщину, ни ребенка. И так думала: вот мой народ, которому сделаю хорошо, опираясь на силу. И так думала: одного повешу — сохраню сотню. А вижу теперь ясно: одного повесила и сохранила сотню, а теперь теряю тысячу тысяч. Тьма встала!
И попрошу я у Господа прощения, и Он меня простит. Вот мне и тьма будет, чернее деревской ямы.
Истинно говорю вам: не пугайте ваши народы. Ни одного человека, ни множество — никого. Не насилуйте, не убивайте (какого бы смысла и пользы ради) — тьма встанет. И вся ваша польза исторгнет кровь.
Я это сделала. И творила такое Именем Божьим.
Не нашла я силы моей на то, чтобы оплакать Григория, когда он умер. Так говорила: не время плакать по одному человеку. Истинно говорю вам теперь: плачьте по Одному Человеку!
Ибо в этом одном — Господь, и ждет Он ваших слез более ваших дел.
Ничего не вижу.
Ольга Киевская умерла в лето 969 и была похоронена сыном Святославом в земле, по христианскому обычаю.
[1] Далее для удобства прочтения летоисчисление приводится от Рождества Христова. (Примеч. автора.)