Д. Савелли — французский литературовед и переводчица, автор работ о “азиатстве” в русской литературе и общественной мысли конца XIX — начала XX века. Перевела на французский ряд произведений Л. Андреева, А. Белого, В. Брюсова.
Статья написана по-русски.
ДАНИ САВЕЛЛИ
*
ДРАКОН, ГИДРА И РЫЦАРЬ
В 1890 году в статье “Китай и Европа” Вл. Соловьев неявно и вместе с тем достаточно определенно сблизил между собой Поднебесную империю и Францию, тем самым отделив последнюю от всей остальной Европы. При этом он отталкивался от двух событий, происшедших годом раньше: первое, реальное, — празднества в Париже по случаю столетия революции 1789 года; второе, гипотетическое, — решение китайского правительства начать модернизацию страны на западный манер. Связать эти два события можно было только при наличии ярчайшей доминантной идеи, без труда вбирающей в себя самый разнородный материал.
Соловьев вспоминает, как в 1889 году, в Париже, он присутствовал на заседании Географического общества, где китайский военный агент (атташе) Чен Китонг, блистая остроумием, “на чистейшем парижском говоре” произнес речь, встреченную бурными рукоплесканиями публики. Между тем в своей вызвавшей овацию речи этот обаятельный генерал в шелковом халате, оказавшийся вдобавок корреспондентом французского “Revue des deux Mondes”, предсказал не что иное, как будущее завоевание Европы Китаем, усвоившим последние достижения западной науки и техники. Тем не менее его грозная речь была встречена аплодисментами. Очевидно, присутствующие восприняли все сказанное как прогноз настолько нереальный, что сама его фантастичность давала основание восхититься изящной дерзостью пекинского генерала. Но Соловьев относится к его словам в высшей степени серьезно, реакция французов кажется ему легкомысленной. Ведь совсем недавно, напоминает он, всего пять лет назад, в 1884 году, китайцы нанесли поражение французским войскам в Тонкине, идет обновление китайского флота. По Соловьеву, даже такие ученые, как А. Ревиль, автор изданной в 1890 году в Париже книги “ Китайская религия”, считавший Поднебесную империю очагом опаснейшей духовной инфекции и единственным препятствием для абсолютной европейской гегемонии в мире, недооценивают исходящую от этой страны потенциальную военную опасность.
Разумеется, объясняет Соловьев, с христианской точки зрения было бы безнравственно желать истребления целого народа, в данном случае — китайского, однако весьма желательно подорвать основы собственно “китаизма”, то есть тех принципов, которыми управляется вся жизнь китайцев и которые имеют следствием обособление Китая от остального мира. Ссылаясь на работы французских синологов А. Ревиля, Ст. Жюльена и Ж.-П. Потье, немецких — Р. фон Пленкнера и И.-Г. Платта и русского — С. Георгиевского, Соловьев пытается охарактеризовать сущность “китаизма”. Мы узнаем, что китайская цивилизация не дала миру ни одного великого человека; что китайская литература представляет лишь исторический и этнографический интерес; что буддизм и даосизм основаны на нелепых идеалах; что конфуцианская философия “содержит только практическую житейскую мудрость ad usum Cinensium, то есть, в сущности, проповедь умеренности и аккуратности, доходящую нередко до истин господина де-ля-Палисса” [1] , и т. д. Отсюда следует вывод, что основополагающий принцип, регулирующий жизнь китайцев, есть доведенный до крайности материализм, а его идеологический фундамент — культ прошлого. Эти столь же резкие, сколь и поверхностные суждения о китайской культуре занимают девять глав “Китая и Европы”, и лишь в “Заключении” Соловьев говорит о понимании прогресса и об отношении к прошлому на Западе. С одной стороны, считает он, с 1789 года в Европе утвердилась ложная идея прогресса, в своем откровенном материализме противная духу христианства; с другой — “реакционное направление, само того не замечая, стало искать спасения для Европы в принципах китаизма, в безусловном культе прошедшего” [2] , что может оказаться для западной цивилизации не менее пагубным, чем культ прогресса. Последняя тенденция на государственном уровне в конце XIX века ярче всего была представлена Россией, о которой Соловьев умалчивает — видимо, по цензурным соображениям; первая — Францией, что парадоксальным образом не отдаляет ее от “недвижного Китая”, но, напротив, сближает с ним по принципу сближения крайностей. Франция, с ее давними антиклерикальными традициями, была для Соловьева самым слабым, самым уязвимым звеном христианской цивилизации, поэтому именно Франции он отводил роль будущего союзника китайцев при покорении ими Европы. Гораздо определеннее о причинах такого противоестественного, казалось бы, альянса он скажет спустя десять лет в своей знаменитой “Краткой повести об антихристе”, где описывается нашествие азиатских полчищ на Запад.
Соловьев разрабатывает подробный сценарий этого апокалиптического вторжения. Ход событий следующий: Китай и Япония объединяются под властью японского принца на пекинском престоле; китайская армия, реорганизованная японскими инструкторами, включающая в себя орды монголов и тибетцев, уничтожает отчаянно сопротивляющиеся русские войска и выходит к рубежам Германии. Здесь, правда, богдыхан терпит первое поражение от немецких дивизий, но как раз в это время Франция, где после позора 1871 года “берет верх партия запоздалого реванша”, наносит вероломный удар в тыл немцам. Оказавшись “между молотом и наковальней”, Берлин капитулирует; “ликующие французы, братаясь с желтолицыми, рассыпаются по Германии и скоро теряют всякое представление о военной дисциплине”. В результате “ненужные более союзники” вырезываются “с китайской аккуратностью”, а тем временем в Париже начинается “восстание рабочих sans patrie” [3] и “столица западной культуры радостно отворяет ворота владыке Востока” [4].
Иными словами, Франция дважды предает общеевропейское дело: первый раз — в силу узкоэгоистических национальных интересов, которые она ставит выше интересов всего христианства; второй — по причине своих давних революционных традиций. Ведь тот же 1889 год, когда французы с необычайной пышностью праздновали столетие со дня падения Бастилии, ознаменовался еще одним событием того же плана: в Париже был создан II Интернационал (на это, несомненно, намекает выражение “рабочие sans patrie”). Таким образом, Франция, воплощая собой две главные для христианской цивилизации внутренние опасности — национализм и наднациональный революционаризм, в обеих своих ипостасях становится естественной союзницей внешних врагов христианства. Этому, в изображении Соловьева, способствует и характер французов как нации: они безрассудны, не способны к предвидению, страдают недостатком воли, пленяются формой, забывая о содержании (остроумные пассажи и “чистейший парижский говор” китайского генерала-дипломата заслоняют для них зловещий смысл его речи); наконец, они попросту легкомысленны. Все для них — повод к очередному празднику: и годовщина кровавой революции с ее давно дискредитированными идеалами, и роковая по своим последствиям победа над Германией в союзе с коварными азиатами, и даже вступление “желтолицых” в Париж, который “радостно” встречает собственных поработителей.
Надо заметить, что в своем восприятии Франции как “пятой колонны” грядущих с Востока завоевателей Соловьев не был одинок: на русской почве у него имелись и предшественники, и последователи. Г. Данилевский еще в 1879 году опубликовал фантастический рассказ “Жизнь через сто лет”, герой которого отдает семь лет жизни в обмен на возможность прожить семь дней в будущем, столетие спустя. Чудесным образом оказавшись в Париже 1968 года, он обнаруживает, что “столица западной культуры” ныне пребывает под властью китайцев. “Везде отзывалось китайщиной, — от своего лица с иронией резюмирует Данилевский, — и это очень шло к французам, как известно, и в былое время, в XIX столетии, бывшим великими охотниками до разных „chinoiseries”” [5] . В известной степени Данилевский прав: моду на все китайское в Европе ввела мадам де Помпадур, но во Франции эта мода была выражением не упадка, а силы собственной культурной традиции, способной без ущерба для себя воспринимать чуждые веяния. Не случайно Россия получила от мадам де Помпадур не только изящные китайские павильоны в загородных дворцах русских самодержцев, но и “Медного всадника” на Сенатской площади (до приглашения в Петербург Э. Фальконе находился под покровительством этой любительницы “chinoiseries”).
Настороженное отношение к Франции свойственно было и А. Белому, который еще в юности был потрясен “Краткой повестью об антихристе”, услышав ее в авторском чтении. Эти настроения сказались в “Петербурге”, но сильнее всего — в повести “Одна из обителей царства теней” (1924). Здесь описывается жизнь русских эмигрантов в Берлине — чудовищном, как бы потустороннем городе, где, однако, все самое отвратительное, смутное, противоестественное порождено влиянием Франции, которая давно утратила свою западную природу и стала придатком Востока в лице собственных колоний (“Вы не знаете Франции, — цитирует Белый дневник своего путешествия в Тунис в 1912 году, — европейская Франция — малый отросток гигантского тела, лежащего в Африке, и отломанный от африканской земли кручами Гибралтара... Знаю наверное я: никогда не пришло вам на ум вымерить Францию; вымерил я: отношение ее европейских частей к африканским за вычетом Мадагаскара... равняется дроби 1/22...”[6] ). Франция ассоциируется у Белого уже не с “желтой опасностью”, как у Соловьева, а с “черной”, но суть остается та же: эта родина декаданса, эта ветреная нация, распространяющая самое грубое варварство под видом самой утонченной цивилизации, бездумно поощряющая все кровосмесительные течения современной культуры — от Гогена до канкана, — таит в себе угрозу Европе.
Но вернемся к “Краткой повести об антихристе” и ее автору. Итак, Западу угрожает Китай, в трактовке Соловьева — совершенно умозрительный, сконструированный из его собственных иллюзий и опасений, из намеков на политическую ситуацию в России и соответствующим образом подобранных цитат. Это — “дракон”. В комплоте с ним выступает “гидра” — Франция, которая тоже является не реальной Францией, а символом определенных тенденций европейского духовного кризиса (мы оставляем в стороне вопрос о том, насколько этично использование живых сущностей в качестве символов чего бы то ни было). Эти две псевдореальности в системе соловьевского мировоззрения имеют отрицательный знак; одновременно рядом с ними встает третья, также вполне иллюзорная, но отмеченная знаком положительным, — Германия. Недаром именно немецкая, а не русская армия наносит первое и единственное поражение полчищам японо-китайского богдыхана. Если Россия заражена “китаизмом”, Франция — политическим либерализмом и “прогрессизмом”, Великобритания — торгашеским капитализмом (в “ Краткой повести об антихристе” англичане, не выходя на поле боя, откупаются от ужасов азиатского вторжения контрибуцией в миллиард фунтов), то Германия остается последним оплотом и надеждой христианского Запада. Подобно герою средневекового эпоса, она побеждает врага в честном поединке и гибнет от предательского удара в спину, как всегда погибают достойнейшие. Но почему именно Германия?
Бурное развитие ориенталистики в Европе XIX века было теснейшим образом связано с колониальной экспансией западных держав [7] . Синологические экскурсы Соловьева — не исключение. Его интерес к Китаю был отнюдь не академическим. Источником вдохновения для него была современная политика, а события на Дальнем Востоке подтверждали, казалось, правоту его предвидений. В своей последней статье, написанной в 1900 году, незадолго до смерти, Соловьев с удовлетворением констатирует, что его давняя тревога по поводу грозящего Западу “панмонголизма” ныне разделяется рядом “более важных лиц”, нежели он сам. “В этом ожидании исторической катастрофы на Дальнем Востоке я не был, конечно, одинок”, — пишет Соловьев в связи с началом так называемого боксерского восстания в Китае, но из всех своих единомышленников упоминает единственного — это известный французский географ Э. Реклю[8] . Вне всякого сомнения, имеется в виду не только и не столько он. Кто же они, эти загадочные и, видимо, влиятельные фигуры, чьи имена Соловьев не хочет или не может назвать?
Приведем одну цитату:
“20 — 30 миллионов обученных китайцев, при поддержке 1/2 дюжины японских дивизий и под командой пылких, неудержимо ненавидящих христиан японских офицеров, — вот будущее, которое мы должны предвидеть не без душевного волнения”.
Кажется, что это написал Соловьев, хотя на самом деле цитата извлечена из переписки двух высочайших особ, двух кузенов, один из которых, безусловно, должен был возглавить список тех “важных лиц”, кого Соловьев причислял к своим единомышленникам. Автор этих строк — германский император Вильгельм II, их адресат — российский император Николай II [9] . Написаны они в 1902 году, но тема “желтой опасности” становится лейтмотивом внешней политики Германии гораздо раньше, со времени японо-китайской войны 1894 — 1895 годов, когда кайзер поначалу с радостью воспринял победы японцев, но вскоре их чересчур быстрые военные успехи стали его беспокоить: он увидел в них угрозу немецким интересам на Дальнем Востоке. Именно по инициативе Вильгельма II была достигнута договоренность о совместных действиях Германии, России и Франции с целью ограничить территориальные претензии Токио к Китаю; 23 апреля 1895 года Берлин, Петербург и Париж направили японскому правительству предостерегающие ноты, причем немецкая нота оказалась наиболее резкой: она была выдержана в оскорбительном для Японии тоне. Хотя Германия при этом (как, впрочем, и Россия и Франция) исходила из собственных далеко не бескорыстных интересов, подобная акция могла показаться Соловьеву исполненной особого смысла: впервые Запад выступил против Востока единым фронтом. Если само существование “панмонголизма” для Соловьева было аргументом в пользу необходимости объединения христиан всех конфессий, к тому же аргументом не умозрительным, а, как он себе это представлял, идущим непосредственно “от жизни”, то и Вильгельм II, казалось, тоже осознал насущную важность такого единства: ведь он ратовал за союз Германии (главным образом протестантской), России (православной) и Франции (католической), чтобы общими усилиями положить предел японской экспансии на материке. Задача была тем важнее, что такая экспансия могла бы привести к полной зависимости Китая от Японии, а затем и к созданию столь страшившей Соловьева могущественной федерации двух “желтых” империй.
Теперь в его распоряжении оказываются новые аргументы. По своей весомости они не идут ни в какое сравнение со ссылками на тибетские пророчества о пришествии Будды Майтреи и распространении “желтой религии” по всему миру (об этом Соловьев вычитал из книги французских иезуитов Гюка и Габе) или на грозные речи китайских дипломатов типа Чен Китонга (вряд ли Соловьев не понимал, что такого рода речи произносились прежде всего с целью получить финансовую помощь от европейских стран, для чего их следовало немного попугать [10] ). С 1895 года у Соловьева появляется единомышленник куда более авторитетный, чем Э. Реклю или синологи вроде А. Ревиля; отныне идейным союзником русского философа становится не кто иной, как сам германский кайзер с его громовыми речами и воинственными призывами противостоять “желтой опасности” (примерно тогда же японцы, в свою очередь, начинают говорить о “хакабату”, то есть “белой опасности”). В то время как Соловьев полемизировал со Львом Толстым, считая, что пацифизм последнего есть лжехристианство, Вильгельм II объявил, что германская военно-морская экспедиция в Китай в 1897 году предпринята именно в защиту христианской религии. Поводом для этой экспедиции стало убийство китайцами двух немецких миссионеров в Шаньдуне, и при личном свидании с Николаем II в Петергофе кайзер заявил ему, что вынужден занять китайский порт Киао-Чао для обеспечения безопасности миссионеров и , следовательно, для того, чтобы содействовать распространению христианства в Китае. Сам царь и русские дипломаты прекрасно видели истинные мотивы этого предприятия (накануне высадки немецкого десанта в бухте Киао-Чао прозвучал протест министра иностранных дел Муравьева), но Соловьев предпочитал закрывать на них глаза. Вероятно, тогда же Вильгельм II стал для него человеком, пытающимся возродить в Европе традиции крестовых походов, за которыми открывалась перспектива скрепленного кровью христианского всеединства.
Едва ли Вильгельм II читал Соловьева. Мысли вроде тех, что он высказал в цитированном письме к Николаю II, кайзер мог почерпнуть откуда угодно. В источниках недостатка не было. Все это носилось в воздухе и перепевалось на разные лады. Впрочем, парадоксы соловьевского уровня оставлены были интеллектуалам, а обывателю предлагались блюда самой грубой журналистской кухни. В последнем десятилетии XIX века тема “желтой опасности”, как пишет Ж. Декорнуа, автор книги “Желтая опасность, белая боязнь”, превратилась в “дежурную тему газетного киоска” [11] , причем киоска, расположенного и в Западной Европе, и в России, и в Соединенных Штатах — всюду, где считали Дальний Восток зоной своих интересов. Трудно сказать, кому тут принадлежит приоритет, но, во всяком случае, не Соловьеву. Идея давно стала расхожей, затертой до безликости. Например, русский публицист Чернов, живший во Франции и писавший по-французски под псевдонимом “А. Доверин”, еще в 1890 году утверждал, что “нашествие кроликов в Австралии — ничто по сравнению с угрожающим нам нашествием желтой расы”; при этом, в отличие от Соловьева, он полагал, будто Германия тайно вооружает китайцев, подстрекая их к нападению на Россию [12] . Не исключено, что наградой за такие откровения был не только авторский гонорар, но и выплаты из секретных фондов разведывательных служб. Тема “желтой опасности” все активнее использовалась и в дипломатической игре, и для обработки общественного мнения. Цели могли быть самые разные, часто взаимоисключающие. Жупел действовал на уровне подсознания и был настолько ирреален, что с легкостью вписывался в любую политическую идеологию — охранительную, либеральную, германофильскую, германофобскую и т. д. Разумеется, у Соловьева все было несравненно тоньше, глубже, чем у корреспондента какой-нибудь бульварной газеты, но сложнейшая философская и религиозная основа подобных идей для сильных мира сего имеет лишь один, и сугубо практический, смысл, она позволяет скрывать земные интересы за ширмой с евангельскими цветами.
Вскоре после окончания японо-китайской войны Вильгельм II совершенно в соловьевском духе напоминает своему петербургскому кузену о том, какую “великую роль должна играть Россия в деле насаждения культуры в Азии и в деле защиты креста и старой христианской европейской культуры против вторжения монголов и буддизма” [13] . Письмо датировано июлем 1895 года, а спустя два месяца, продолжая ту же пропагандистскую кампанию, кайзер посылает многим государственным деятелям и выдающимся личностям Европы, в том числе Николаю II, репродукцию картины, которая призвана служить наглядной иллюстрацией к его высказываниям последнего времени. Эту картину Вильгельм II представляет как свое собственное произведение (тоже штрих к его характеру!), хотя в действительности ее автором был немецкий художник Кнакфусс, профессор Академии художеств в Касселе. На картине изображена женская фигура в шлеме, символизирующая собой Германию, за ней теснятся аллегории других стран Европы, а перед ними, в вышине, — зловещий Будда, окруженный мрачными облаками. Подпись следующая: “Европейские народы, сохраните ваши самые драгоценные блага”. Тем самым политический конфликт на Дальнем Востоке переводится в принципиально иную плоскость и предстает как судьбоносное противостояние двух цивилизаций — христианской и буддийской. Такой подход должен был импонировать Соловьеву, который считал (и неоднократно писал об этом), что буддизму безосновательно приписывают исключительно мирный, пассивный и созерцательный характер (в исламе, кстати, он не усматривал ни малейшей угрозы христианскому миру ни в настоящем, ни в будущем, полагая, что эта религия целиком принадлежит прошлому, как и народы, ее исповедующие).
Соловьев страстно стремился найти соответствие между своим телеологическим осмыслением истории и событиями современности. Последние, как ему казалось, давали основания надеяться, что угроза с Востока наконец-то поставит христианскую Европу перед необходимостью преодолеть межконфессиональные распри. “Имя дико” — “панмонголизм” — “ласкало слух” русского философа именно в этом смысле. Он не понимал или не желал понимать, что Германия готовится к новой войне с Францией, для успеха которой Франция должна быть изолирована, а ее главная союзница, Россия, отвлечена восточными авантюрами. Возможно, Соловьев слышал о наполненных предостережениями по поводу “желтой опасности” письмах Вильгельма II к Николаю II (слухи о них могли просочиться за стены царских дворцов), но он и мысли не допускал о том, что эти письма продиктованы не заботой о судьбах христианства, а политическим расчетом и являются составной частью немецкой дипломатической стратегии. Точно так же Соловьев решительно не хотел видеть, что не Китай угрожает Западу, а наоборот. Дальневосточная политика западных держав становилась все агрессивнее; в итоге члены тайного общества “Ихэтуань” (“боксеры”), раздраженные вызывающим поведением Германии, 5 июня 1900 года убивают немецкого посла в Пекине барона Кетелера. Конечно же, немцы, а за ними французы и русские пользуются случаем и посылают войска в Китай и Маньчжурию. При этом Вильгельм II мгновенно забывает о своей роли защитника христианства и глашатая культуры в Азии: обращаясь к немецким солдатам и офицерам, он публично призывает их учинить такую расправу, чтобы китайцы запомнили германское имя так же твердо, как народы Европы сохранили в памяти имя гуннов и их вождя Аттилы. Сопоставляя самого себя с Аттилой, Вильгельм II, видимо, учитывал, что в немецкой традиции Аттила — Этцель “Песни о нибелунгах” — не является тем чудовищем, каким он предстает в традиции других европейских народов. Однако при всех его достоинствах у Аттилы-Этцеля есть один существенный и в данном случае символический изъян: он — язычник.
Если Лев Толстой тогда же найдет достаточно сильные выражения, чтобы высмеять и лицемерие Вильгельма II, и казенный восторг, вызванный его истерическими призывами [14] , то Соловьев открыто восхищается речами и решениями кайзера. “И речь грозящая — свята”, — заявляет он в стихотворении “Дракон”, написанном 7 июля 1900 года, сразу же после отправления немецкого экспедиционного корпуса в Китай, и посвященном, правда, не Аттиле, а другому герою “Песни о нибелунгах” — Зигфриду. Хотя в печатном варианте “Дракона” этого посвящения нет, оно присутствует в рукописном, содержащемся в письме автора к В. Стасюлевичу [15] . Надо полагать, Соловьев сам позднее снял его из-за слишком очевидных языческих ассоциаций. Но исторический контекст, в котором написан “Дракон”, не оставляет ни малейших сомнений в том, какие именно события послужили для Соловьева источником вдохновения и кто подразумевается под именем Зигфрида. Вообще все аллегории этого стихотворения на редкость прозрачны. Дракон традиционно символизирует Поднебесную империю, но в христианской мифологии он же олицетворяет собой дьявольское начало. “Наследник меченосной рати”, который “верен знамени креста”, — это, разумеется, Вильгельм II. А поскольку он собирается поразить дракона, фигура германского императора сливается с образом святого Георгия. “Меченосная рать” — не что иное, как Орден меченосцев, чьей экспансии противостоял еще Александр Невский, один из крестоносных рыцарских орденов европейского средневековья. Символы выстраиваются в определенную систему; в результате невольно возникает параллель между подавлением восстания “ихэтуаней” и крестовыми походами, когда христианский Запад тоже единым фронтом выступал против “неверных”. Тогда к “неверным” наряду с мусульманами и язычниками причислялись и “схизматики”, то есть православные, но теперь ситуация изменилась: участие России в антикитайской коалиции для Соловьева было, видимо, равнозначно ее окончательному “вхождению в Европу”. В создании этой коалиции он увидел пролог будущего христианского единства, а в Вильгельме II — вождя нарождающегося движения (“Христов огонь в твоем булате”). Последние строки обращенного к нему предсмертного стихотворения Соловьева звучат боевым кличем и в то же время откликом на картину, принадлежащую якобы кисти самого кайзера: “Но перед пастию дракона / Ты понял: крест и меч — одно”. Заметим, однако, что в этом ликовании христианского философа отчетливо слышится языческая нота.
Возводя ситуацию к ее античному архетипу, можно сказать, что очередной Платон, как это не раз бывало в истории, нашел своего Дионисия [16] , способного оценить его идеи и воплотить их в жизнь. Чем это обычно кончается, хорошо известно. К началу XX столетия сюжет разыгрывался на исторической сцене уже так часто, что стал восприниматься как трагикомический. Таковым он остается и поныне.
Хотя, может быть, Соловьев, рисуя полюс мирового зла, из понятных побуждений сознательно сгущал краски, в целом его искренность вне сомнений. Об угрозе со стороны Китая он заговорил задолго до того, как схожие идеи начал использовать Вильгельм II. По словам Льва Лопатина, друга детства Соловьева, тот еще в двенадцать — тринадцать лет “с одушевлением доказывал, какую огромную опасность для России и всей Европы представляет в будущем Китай” [17] . Но, поддавшись соблазнам демонического дуализма, свою религиозно-политическую концепцию Соловьев построил на ряде парадоксов, как строятся все системы такого рода. Бессмысленно полемизировать с ними на рациональном уровне. Они рушатся не под напором теоретических аргументов, а при столкновении с парадоксальностью самой жизни, не укладывающейся в дуалистическую схему, и чем концепция жестче, тем губительнее для нее подобные столкновения. История пошла не по тому пути, который начертал ей Соловьев. Уже вскоре после его смерти японские войска в Китае сражаются бок о бок с немецкими, русскими, французскими и британскими, а чуть позже Вильгельм II, рыцарь христианского единства, продолжая запугивать Николая II “желтой опасностью”, тайно побуждает носителей этой “опасности” — японцев — к войне с Россией и заверяет их, что в случае такой войны Германия будет соблюдать по отношению к Японии самый благожелательный нейтралитет. Одновременно, действуя с западным цинизмом и восточным вероломством, кайзер то же самое обещал и царю (кстати, политика Германии весьма напоминает поведение Франции в “Краткой повести об антихристе”). Но Соловьев, к счастью для него, об этом уже не узнал.
[1] Соловьев В. С. Собрание сочинений, т. VI. СПб. 1911 — 1914, стр. 139. Ad usum Cinensium — для китайского употребления (лат). Палисс — персонаж шуточной французской песенки, в тексте которой обыгрываются трюизмы.
[2] Там же, стр. 148.
[3] Не имеющих отечества (франц.).
[4] Там же, т. X, стр. 194 — 196.
[5] Данилевский Г. Сочинения, т. XIX. СПб. 1901, стр. 23. Chinoiseries — китайские безделушки (франц.).
[6] Белый А. Одна из обителей царства теней. Л. 1924, стр. 52.
[7] См.: Saп d E. Orientalism. New York. 1979.
[8] Соловьев В. С. Собрание сочинений, т. X, стр. 223.
[9] “Переписка Вильгельма II с Николаем II”. М. 1923, стр. 42 — 43.
[10] См.: Gollwitzer H. Die gelbe Gefahr. G ц ttingen. 1962, P. 31.
[11] Decornoy J. Peril jaune, peur blanche. Paris. 1970, p. 35.
[12] Dov й rine A. L’esprit national russe. Paris. 1890, p. 164, 183.
[13] “Переписка Вильгельма II с Николаем II”, стр. 9.
[14] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 34. М. — Л. 1928 — 1964, стр. 203 — 204.
[15] “Письма Владимира Сергеевича Соловьева”, т. IV. СПб. 1908 — 1913, стр. 83.
[16] Имеются в виду политические надежды, которые возлагал Платон на сиракузского тирана Дионисия, о чем с иронией пишет В. С. Соловьев в своем сочинении “Жизненная драма Платона” (1898). (Примеч. ред.)
[17] Лопатин Л. Вл. Соловьев и князь Е. Н. Трубецкой. — “Вопросы философии и психологии”, 1913, сентябрь — октябрь, стр. 356.