Одновременно вышедшие две большие книги Геннадия Головина - сборник его зрелых произведений и ранняя проза - не столько дополняют, сколько отменяют друг друга.
Ранний Головин наверняка разочарует поклонников Головина "настоящего", а любителям детективов покажется пресен. Впрочем, возможно, у серии "Современная российская проза" и у серии "Современный российский детектив" - совсем разные читатели.
И все же сравнивать эти книги любопытно, образ писателя приобретает некую загадочность и одновременно проясняется. Загадочность - потому что Головиных, хочешь не хочешь, становится двое, и встает вопрос: которого считать подлинным? Проясняется же, из каких корней растет головинская проза. Ведь про Головина не скажешь, что он рос у читателя на глазах, скорее он возник в литературе, так сказать, совершенно готовым.
К детективной книге писателя стоит приглядеться не для того, чтобы попрекнуть его несовершенством ранних вещей, - она поможет определить пройденную дистанцию, позволит понять, от чего уходил писатель. А проза из сборника "Чужая сторона" знакомит с тем, к чему он пришел. Наконец, при сопоставлении этих книг обнаружатся общие темы и мотивы, в которых, видимо, и сосредоточено собственно "головинское" начало.
"Стрельба по бегущему оленю" - книга, как нетрудно догадаться, написанная в последние предперестроечные и в перестроечные годы. Сюжеты привычны до такой степени, что с первых страниц невольно начинаешь рыться в памяти: на что похоже, не в кино ли это видел когда-то. Помните, телевидение в 70-х - начале 80-х годов постоянно баловало нас историями о борьбе большевиков с расхитителями культурных ценностей, о том, как спасали от своекорыстных белогвардейцев скрипки Страдивари, картины Рафаэля, короны Российской империи. Историй этих становилось так много, что они уже потеснили реальную Историю, заставив забыть, что у Октябрьского переворота были еще и другие цели. Или вооруженная борьба с рваческими настроениями в интеллигентской среде - тоже одна из постоянных забот всех следователей-"знатоков" с момента зарождения советского детектива.
Такую литературу трудно связать с тем или иным писательским именем: она порождена как бы и не конкретными людьми, но - конкретной эпохой. Тем интереснее в ней индивидуальные акценты. Ведь чем жестче канон, тем мучительнее он преодолевается. Усилие, с которым выбираются из скорлупы канона, как раз и обнаруживает индивидуальную пластику, выдает характер писателя.
Понятно, например, что у детектива как жанра свои версии борьбы со злом. Как правило, важнейшим атрибутом зла здесь оказывается его артистизм - способность менять маски, рядиться в чужие одежды (скрывая собственную природу), ошеломлять, очаровывать и околдовывать жертву. Соответственно, борьба добра и зла сплошь и рядом оказывается войной этики и эстетики.
У Головина же зло неэстетично. Это мягко говоря. Выражение, к которому он прибегает не однажды и в разных повестях, - "клондайк развитого социализма" - обобщенное название для свалок, образующих целые острова и материки. Омерзительные гниющие россыпи всяческого непотребства, помойки внутриквартирные и уличные, вытеснившие детские площадки и места молодежных гуляний, - их вид словно околдовывает писателя, вынуждая буквально в каждой повести давать соответствующие "картинки", выписанные со всеми тошнотворными подробностями.
Но в его прозе эти вкрапления не натуралистические - скорее метафизические. Перед нами зримый облик зла. Для Головина сор - не просто груда выпотрошенных оболочек, скорлуп, лишившихся содержания, а зловещая темная сила, материализованная стихи растления, смертоносная для всего живого. Кучи мусора - это продукты распада воли, знаки старческой апатии человечества, его маразматической неспособности выгребать из-под себя. Одолеть это зло в открытом поединке - достижение неслыханное. Вот эти почти неправдоподобные, невероятные истории о том, что неизувеченная жизнь существует, творческие силы жизни еще способны побеждать, - они-то автору на самом деле интересны, и именно это, проявившись, как теперь видно, в начале работы прозаика, отличает его по сей день.
Неудивительно, что главные жанровые приметы детектива - пальба, преследования, опасности - Головиным приводятся в движение без азарта, как бы нехотя, как выплата досадной повинности.
И еще особенность детективов Головина: преступления в них раскрываются не путем сбора и сличения улик, не в ходе опроса свидетелей и даже не в результате хитроумной аналитической работы следователя (это все потом), а благодаря озарению, чуть ли не ясновидчески. Разоблачитель может долгие годы пребывать в уверенности, что ему ничего не известно о виновнике происшествия, и вдруг, пережив что-то вроде откровения (часто во сне), понять, что знает о нем всё.
Один из головинских расследователей, Павел, "не стесняясь, упивался злорадством, которое вспыхнуло в нем при виде этого полинявшего супермена. Он уже знал (разрядка не моя. - Т. К.): перед ним человек, который будет делать ошибки - одна за другой, - пока не разоблачит себ окончательно! Если бы его спросили сейчас, почему он так считает, он не смог бы, пожалуй, внятно ответить, но он уже знал" ("Стрельба по бегущему оленю").
Этим загадочным и всемогущим чутьем наделены у Головина те, кто способен к незамутненности восприятия. Собственно, это всего лишь нечасто напоминающая о себе готовность ясно и здраво смотреть на вещи, без подгонки под ответ, незашоренным взглядом. Для Головина мир по природе своей - прост и открыт каждому. В нем нет тайн - есть обманы, нет сложностей изначальных - есть хитросплетения недобрых умыслов, интриги и козни тех, кому эта простота и ясность бытия не по плечу и не по нутру, кто не хочет, чтобы его увидели в натуральную величину и без прикрас. В общем, все сложное - от лукавого, а все, что необходимо для жизни, человек знает и понимает, если специально не закрывает на это глаза.
Всю мудрость жизни, считает писатель, нетрудно уложить в несколько незатейливых формул. Позднее, в повести "Покой и воля", он и попытается это сделать: "Поражения начинаются с уныния. Ищи азарт в преоборении. Верь! Никогда еще не бывало, чтобы за веру не воздавалось по полной мере.
Душе вашей противно, понимаю, но все же почаще не избегайте воображением сцены вашего ухода с этой земли, из этой жизни. Глядите почаще оттуда, с последней той точки на нынешнее житье-бытье - много спокойствия обретете".
Можно сказать, что книги его, и ранние, и сегодняшние, - о нечеловеческой сложности достижения простого. И отыскивают головинские детективы не убийцу-похитителя-расхитителя, а эту ясность общей картины мироздания. И находят ее сначала в себе, а затем уже - вовне.
Детектив по самим своим жанровым свойствам, хоть и декларирует наказуемость порока, преступления, - на самом деле слишком захвачен именно этой темной изнанкой бытия. И по сути, в некотором небрежении остаетс другая сторона жизни - та, что сопротивляется преступной активности и страдает от нее. Мир нормальной жизни не интересен детективу.
Между тем Головин - поэт нормы, и не просто призывает к ней, а способен передать радость естественной, здоровой жизни.
Особенно содержательными оказываются у него вещи событийно небогатые. События - это не жизнь, а чаще - то, что жизнь осложняет. Чем их меньше, тем лучше. Не приведи Бог жить в интересные времена - это очень "головинское" ощущение.
Книга "Чужая сторона" открывается двумя повестями о блаженной и упоительной "неинтересной" жизни.
Бездомной семейной паре, где муж без профессии, а жена на сносях, предстоит провести зиму в дачном домике обезлюдевшего подмосковного садово-огородного поселка; чего это будет им стоить, можно только предполагать, и предполагается соответственно самое страшное ("Джек, Братишка и другие"). Но за этой сиротской прелюдией следует история незабываемо счастливой полнокровной жизни.
Здесь, в прорехе бытия, в Богом забытой дыре, супруги не просто налаживают быт - но вокруг них вырастает целый мир. Не возносясь и не посягая ни на чьи прерогативы, поставленный в условия, когда иного просто не дано, герой повести последовательно осуществляет всю известную программу миросозидания, с разделением света и тьмы, тверди и хляби и дальше по порядку вплоть до появления человека (у героя рождается сын). И видит, что это добро зело.
В этой жизни есть только самое необходимое, зато здесь все, что есть, - взаимно необходимо, один без другого и одно без другого просто не может обходиться. Все проникнуто взаимным влечением и симпатией. Даже кошки с собаками никакие не враги. Повествователь вообще убежден, что их прославленная взаимная ненависть - не более чем веселая игра. И человек, недавно еще ощущавший себя "бесхозным", тоже своего рода дворняжкой, понимает, что давно взят под опеку какими-то сопредельными "божествами", каждое из которых тоже очертило свою сферу порядка, свой круг ответственности. Покровительствует погода, подкидывают бесценные советы немногие соседи, приглядывают за людьми собаки. И все это вместе узаконивает, упрочает существование героев: "Они (собаки. - Т. К.) настолько не удивлялись тому, что мы тут живем, когда в поселке уже никто не живет, они с такой уверенностью ломились по утрам в наши двери, ни на секунду, видимо, не допуская мысли, что мы можем, например, сбежать, они с такой простотой и безусловностью включили наше житье-бытье в свое собачье житье-бытье, что, ей-богу, совестно было, как ни смешно это звучит, да и стыдно было выглядеть в их глазах по-иному. "Они тут живут... - думали о нас псы. - Чего может быть проще?"
Мы тут живем - решили и мы. И что, действительно, могло быть проще сказано в оправдание этой нашей незаслуженно райской жизни?"
Здесь у человека нет никаких оснований для высокомерия в отношении других живущих, хоть бы и собак. Того, что Головин и считает собственно жизнью, в них, собаках, больше, чем в человеке, поэтому люди так нуждаются в их привязанности, в их своего рода одобрении, верховной санкции на продолжение собственного существования. "Людей, братцы мои, - уговаривает Джека и Братишку повествователь, - надо любить. Потому что если их, горемычных, перестанут любить даже собаки, произойдет катастрофа". Стоит ли удивляться, что собачья жизнь (без кавычек) здесь - на первом плане: никто из людей не награжден здесь предысторией, а у псов она есть, и очень красочная, сама трагическая судьба - у них, подвиги во имя любви - у них. Как это ни странно, даже характерами, во всяком случае разработанными, наделены не "человеческие" персонажи, а эти псы.
Собаки покровительствуют людям в той же мере, что и люди собакам. И когда Джек гибнет от рук шкуродеров, Братишка не озлобляется против человечества, а, как кажется повествователю, начинает еще больше "жалеть нас - людей, живущих среди людей".
Вообще же житье в дачном поселке, при всех его горестных сторонах, гораздо богаче и многосоставнее всего, к чему привыкли. "Ужасно мучительна была эта наша городская слепо-глухота! Слышим в лесу чей-нибудь потешный, затейливо выводящий сложнейшую фиоритуру голосок. "Кто это?" - с улыбкой спрашиваем друг у друга. "Птичка..." - с грустным стыдом отвечаем друг другу".
Миры - маленький, созданный человеком, и большой, не им созданный, - хотят соединиться, и средством их объединения становится слово, писательство. И герой этих повестей видит свою главную обязанность в отыскивании слов. На фоне первобытно-простой и полной насущных дел жизни это занятие вовсе не выглядит надуманно зряшным интеллигентским чудачеством, а, наоборот, возвращает себе исконный статус прямого мужского дела - дела Адама в раю.
Может быть, особую остроту этим эдемским переживаниям героев придает знание об их неминуемом "изгнании из рая" - о временности этого гармоничного существования: не век же на даче жить, да еще круглый год, да еще и на чужой. Перед нами не утопическая программа возвращения к первобытной гармонии, а горестная констатация ее недостижимости. Разве что случайно, разве что иногда...
Если первая повесть сборника - о сотворении мира, то тематически и сюжетно связанная с ней вторая просто обязана быть книгой заповедей.
В результате вторая повесть ("Покой и воля") рядом с первой несколько проигрывает в живости и непосредственности наблюдений. Назидательный пыл повествователя мог бы и утомить, если бы мы не понимали, что он занят не столько доведением до нашего сведения норм и правил общежития, сколько - самовнушением. То, что он доказывает, он доказывает себе. Слишком неустойчиво все, что возводилось, слишком многое делает его шатким. Созданный мир, ни с чем не сравнимый по своей красоте и ценности, может рухнуть от чего угодно, и его надо укрепить хотя бы словом.
Это ощущение тревоги словно бы заражает и другие произведения сборника. Может быть, в первую очередь - несколько натужно оптимистическую повесть "День рождения покойника", с ее неубедительно мотивированным перерождением главного героя: да, сочли Васю Пепеляева, вполне живого, умершим и не хотят пускать назад, в живые. Никто, даже собственная мать, в нем не нуждается. Это кого угодно потрясет и подтолкнет начать новую жизнь. Но ведь долгое время не потрясало и не начинал, а потом, когда уже и привыкнуть мог бы ко всем этим чудесам, вдруг потрясло и начал... Если автор и выдает желаемое за действительное, мечты за факты, он, видимо, не очень верит, что мечты осуществятся.
Как ни странно, гораздо просветленнее звучит другое, давшее название сборнику и, возможно, самое известное произведение Геннадия Головина - повесть "Чужая сторона". Кажется, куда уж беспросветней: смерть главвождя застойной эпохи рождает неистовый круговорот, бешеное мельтешение мелких вождей в природе; все спешат отрекомендоваться новому начальству, напомнить о себе, так что обычному человеку невозможно протиснуться сквозь эту оголтелую толпу, даже если очень надо, - как главному герою, который едет хоронить мать, а все дороги перекрыты, и билетов не достать. И родная страна оборачивается почти непроходимой чужой стороной, и нет конца обидам и затруднениям в без того горестном пути. Но одновременно выясняется, что существует не только круговая порука чиновных бездельников, но и заведомое тайное взаимопонимание порядочных людей, узнающих друг друга с полуслова, с полувзгляда. С их помощью Чашкин все же добирается до материнской деревни, и когда он, растерзанный и полуживой, совершивший возможное и невозможное, все-таки попадает на похороны и видит еще не опущенный в землю гроб, при всей горестности этой сцены она звучит как гимн жизни - не смерти.
В целом же пафос борьбы и противостояния, свойственный прозе Головина со времен ее детективного прошлого, постепенно уходит из творчества писателя. Чуткость к органике жизни, обаянию ее естественного движения заставляет отказываться от схематизма и двумерности, присущих детективу. Об этом ясно говорят повести-портреты "Анна Петровна" и "Антон Павлович".
Их герои не поддаются оценке по двухбалльной шкале - да и писатель на сей раз с оценкой не торопится. Он делает нечто совершенно противоположное: позволяет своим персонажам выйти из строго очерченного круга заготовленных мнений, уйти от суда. Волею художника он дает героям шанс...
Смерть одинокой старухи и жизнь неудачника - темы невеселые, и мрачноватый колорит здесь, кажется, предопределен. Но прозе Головина удается с годами становиться все многоцветнее, обогащаться новыми оттенками, и наши предчувствия не оправдываются. Ярко прожитая жизнь возвращается к Анне Петровне праздничными видениями-воспоминаниями; сама смерть старой женщины выглядит как окончательное растворение в этой радостной стихии.
А несчастного Антона Павловича, бездарного писателя, болезненно переживающего постоянные напоминания о своем ничтожестве, Головин оставляет перед лицом нового жизненного поворота, который неизвестно что, но что-то сулит.
Герой, лишившийся окончательной определенности, переходящий в новое состояние и новое качество и потому неуловимый для оценок, вытесняет у Головина прежнего протагониста, предсказуемого, окончательно определившегося в своих отношениях с миром, однозначно хорошего или однозначно плохого.
Произведения Головина - это литература, которая все меньше хочет быть литературой. Текст не желает становиться ловушкой для героя, обрекать его на жизненный итог и читательский приговор, на последнюю страницу. Писатель норовит выпустить персонажей наружу, на свободу - дать герою созреть, разогнаться и вытолкнуть его затем в реальность, на которую так старается походить нынешняя проза Геннадия Головина.