МЫ ЖИЛИ-БЫЛИ В ТИРЕ

Давай с тобой прицелимся
из хриплого ружья.
Метко с тобой прицелимся.
Цель — это я.

Мы жили-были в тире.
Такие были правила.
Только одна девочка
настаивала на мире.

Но она была дурочка,
кальмариха в грязных гольфах.
Единственное, что носила
в ранце, — Гофмана.

Читать не умела:
cама что-то выдумала.
Сморкалась в платье. Хотела,
чтоб я выжила.

Девочка-рыба,
дура чумазая,
не люби меня!
Жалко, что тебя не наказывали
и не били.

Я не нуждаюсь в твоей защите,
дегенератка,
выскочка!
Выстрелите.

Я цель.
Прицел.
Улыбочка.
Обратно
меня не тащите.
Я не хочу обратно.

Давай с тобой научимся
хорошо стрелять.
Мне скучно.
Я не хочу
стариться и гулять.

Я не смотрю на звезды, не рисую.
У меня отсутствует аппетит.
Я невыносимо настойчиво существую.
Чувствую только стыд.

Мне ничего не надо.
Пусть сдохну я.
Бабушка на веранде
мне читает Гофмана.

Мне скучно. Я всем завидую.
У меня большая квартира,
глобус, будущее и повидло.
Я буду картинкой в тире.

Я все рассчитываю заранее.
План выстроен.
Хаосу кости будут вправлены
выстрелом.

Девочка играет в санитарку.
Кричит: “Бинт и вату!”
Ручные ее врачи
меня из игрушечной смерти выжили,
вынули из меня соломинку и вишенку
и на странные мои дыры
пришили правильные заплаты.

Меня измучили, пытаясь удивить и обрадовать.
Время бежало туда, где предметы портились.
Плакала чаще, чем били, и падала.
Видела мертвого. И его больше всех запомнила.

Оба дедушки расползлись морщинами.
Пара-личность оцепенела.
Все люди вокруг были женщинами и мужчинами
настойчиво и как-то остервенело.

Я не хотела пола и возраста,
ненавидела свое имя.
Меня пугали брови и волосы,
зубы, ногти и то, что под ними.

Меня обманывали, что я красивая.
Я не любила все части тела.
Я не могла говорить “спасибо” —
больше, чем не хотела.

Я отвечала, что мне четыре
года, на любые вопросы.
Я думала только о смерти в тире.
Напрасно случались война и осень.

Однажды тебя ко мне привели играться.
Раньше ты был ничто, но маму тобой стошнило.
Ты превратился в сына и братца.
И я сделала вид, что тебя полюбила.

Девочку-дуру звали Ира.
Она оказалась моей сестрой.
Когда ты родился, я похвалила
природу, сделавшую Иру немой.

Она ничего тебе не расскажет.
Мир для тебя не случится.
Я приведу тебя в тир, и ты не заметишь даже,
как я стану жертвой, а ты убийцей.

Вместо школы я вела тебя в тир.
Врала родителям про одноклассников и отметки.
Ты был расплывчат, как воздух. И, пытаясь в тебе найти
определенность, из возможных свойств я обнаруживала только меткость.

Но меня огорчало, что мама дура.
И за сучьей своей любовью
вряд ли она обнаружит литературу.
Ей станет только животно больно.

Больно так, как будто в желудке гнилые дыры.
Их будет воплями разъедать.
Жизнь, как и смерть, происходит в тире.
Пойдем со мной, если хочешь все знать.

Кинотеатры, скамейки, скверы —
все скатилось за тира предел.
Самое главное, чтоб ты поверил,
что сам всего этого захотел.

Один раз в жизни мне хватило терпенья.
Я научила брата всему.
Он забыл мое имя и звал мишенью.
Он знал свою цель и не спрашивал, почему.

Он не имел друзей, путая папу с мамой,
дерево с птицей, а солнце с тенью.
В нем не было человеческого. Но самым
странным мне казалось, что и себя он считал мишенью.

Ира толстела, превращаясь в воздушный шарик.
Над тиром нашим часами висела.
Издавала дурные звуки и улетала
за недоступные нам пределы.

Дети ее звали дегенераткой.
Я знала, что даже мама ей тяготится.
Ей плевали в лицо и стреляли в нее рогаткой.
Но она не умела злиться.

Она улыбалась мне, не способная ненавидеть.
Я пинками гоняла ее по дому.
Я задевала многих. Но Иру обидеть
не удавалось — с ней все было по-другому .

Мой план о смерти губила сложность,
пришедшая из Ириных запределов.
В ее безумье была возможность,
которой я не хотела.

Я не могла разрешить задачу, где Ира была искомым,
а все мы — иксы и игреки ее уравнений.
Она казалась гибридом ангела и насекомого.
Я не могла понять, кто из них страшнее.

Я мечтала, чтоб все случилось по плану.
Смерть представлялась простой, как блюдце,
осколки которого всех изранят...

Они образуют источник боли,
изрежут мамины руки.
Я хотела не быть и предельно не быть собою.
Но осколки смыкались кругом.

Ведь смерть, если снова представить ее как блюдце,
склеят ангелы-насекомые.
Мне опять придется сюда вернуться.
Меня никогда не оставят в покое.

Мне приснилась ползучая вечность в тире.
Как в тюрьме, я там покоя не находила.
Я молилась богу, которого звали Ира.
Я проснулась и знала, что сестра нас опередила.

Тир превратился в зеркало. Зеркало стало клеткой.
В зеркале отражаемый мир расходится пополам.
На одной его половине навязчивые ответы
мной вычитываются, сползая по Ириным пухлым губам.

И воздушный шарик ее лица, беспощадно добрый,
опускается насекомо к бившим его ногам.
На другой половине мира корчами коридора
коврик кровавый — по корочкам мозга раскатанный план.

План неизбежен и безуспешен.
Раком обратным в ничто пробирается брат.
В счастье своем сумасшедшем он кажется вещью,
то есть мишенью, которой не надо мешать.

Кинотеатры, скамейки, скверы —
все скатилось за тира предел.
Самое главное, что ты поверил,
что сам всего этого захотел.

После каждого выстрела ты был счастлив.
Я такого не ожидала.
Мира, отвергнутого мной, части
образовывали начало.

Без толку ты выигрывал приз за призом.
Вместо ничто нам всучили гадость.
В нас стреляли сбоку, сверху и снизу.
И вроде бы ничего не осталось.

Но смерть (допустим, что это блюдце)
словно жизнь продолжалась.
Мы, склеенные, крутимся,
вечностью раздражаясь.

Мы никуда не денемся.
Нас видно из ружья.
Давай с тобой прицелимся.
Цель — это я.

Мы жили-были в тире.
Такие были правила.
Только одну девочку
все это не устраивало.

Девочка-рыба,
дура чумазая,
не люби меня!
Жалко, что тебя не наказывали
и не били.

Я не нуждаюсь в твоей защите,
дегенератка,
выскочка!
Выстрелите.
Я цель.
Прицел.
Улыбочка.
Обратно
меня не тащите.
Я не хочу
обратно.

1991.