КАК НАШЕ СЛОВО ОТЗОВЕТСЯ...
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный — речь.
Иван Бунин.
С охранение, очищение, возрождение — этими в первую очередь, очевидно, понятиями определяются сегодня задачи и цели всех, кто болеет душой за русскую национальную культуру. Культура нации — явление сложное, многогранное, создается она веками. А вот урон ей нанести — невосполнимые подчас потери — можно и за обидно малое время. Особенно часто такое происходит в переломные моменты истории, в эпохи “смутного времени”, каковым не раз уже называли переживаемый нами период.
Возникает парадоксальная ситуация: потенциально есть неоценимая возможность приобщиться к ценностям культуры и страницам истории, к прошлому России, которые прежде от нас намеренно скрывались, замалчивались. Вместе с тем для многих такое приобщение малореально уже в силу чисто финансовых обстоятельств. Посещение картинных галерей, кинотеатров, театров, покупка заинтересовавших книг даже человеку среднего достатка теперь часто не по карману.
И это в городе. На селе же, где люди и всегда-то были лишены многих культурных благ, положение просто аховое.
Вспоминаю некоторые эпизоды двадцатилетней давности. Как в 70-е годы к нам в Брейтово, захолустный угол Ярославской области, приехал в творческую командировку популярный киноактер Михаил Пуговкин. Уже на границе района его торжественно встречали хлебом-солью, а зал вместительного Дома культуры трижды заполнялся до отказа. Но подобные события и тогда случались не часто, теперь же о них в нашей глубинке и совсем позабыли[1].
Вот и остается практически одно развлечение — “ящик”, где гвоздь программы — парламентские потасовки да сомнительного достоинства фильмы. Правда, и развлекаться на селе, даже интеллигенции, — некогда: у всех по 10 — 15 соток земли, скотина. Приходится слышать от сельских учителей, что и на работу-то они ходят отдыхать от домашних дел. Наверное, и учить такие замотанные хозяйством учителя могут лишь “понемногу, чему-нибудь и как-нибудь”. А ведь наше село — это частичка той провинции, о которой Гоголь, по словам одного современника, сказал, что истинно русская жизнь сосредоточена преимущественно в провинции. Вот и представьте, какую истинно русскую жизнь воспроизводим мы сегодня. И что из этого получится завтра. Для чего и для кого, скажите на милость, показывают, к примеру, по телевидению различные шоу-программы и презентации, на которых накачавшиеся шампанским “новые русские” и столичные коты демонстрируют свое умение отдыхать нам — полунищим “старым” русским.
...Но есть один компонент отечественной культуры, о котором хотелось бы высказаться особо. Я имею в виду богатейший по содержанию и формам, гордый, умный и гибкий, серьезный и озорной Русский Язык.
“Самочувствие” языка непосредственно связано с физическим и нравственным здоровьем его носителя — народа. В больном обществе с утраченными или размытыми моральными нормами и ориентирами сам язык не может не подвергаться унижению и непоправимой эрозии. Порча языка — гибель народа.
Не раз и не два в былые времена били тревогу по поводу судьбы родного языка, протестуя против его коверканья, засорения иностранными словами, оскопления дикими аббревиатурами и прочим.
Иногда в этой борьбе доходило до смешного. Еще в прошлом веке стихотворец-славянофил, рассказывая о событиях 1812 года, заставил Наполеона восклицать: “Ой, ты гой еси, храбрый маршал Ней!” При Павле I дважды, в 1797 и 1800 годах, издавались распоряжения о неупотреблении в докладах и исключении из ученого словаря одних слов и замене их другими. Второй раз это вдобавок сопровождалось запретом ввоза в Россию всех иностранных книг! Какие же слова подвергались остракизму, а каким отдавалось предпочтение?
Не употреблять:
стража
отряд
исполнение
объявление
действие
общество
степень
врач
пособие
обозреть
Писать:
караул
деташемент
экзекуция
публикация
акция
собрание
класс
лекарь
вспоможение
осмотреть
Мудрый русский язык расставил со временем все по своим местам, найдя применение и акции, и караулу, дав другую жизнь публикации и экзекуции. Но отвел в сторонку деташемент, оставив, однако, в употреблении все “запрещенные” императором слова. Оно и понятно: рождены они не царским веленьем, не ему их и упразднять. Как будто специально о Павле I, правившем всего ничего, написал Ярослав Смеляков:
Владыки и те исчезали
мгновенно и наверняка,
когда невзначай посягали
на самую суть языка.
В первый послереволюционный год, в дни “буйственной слепоты, одержимости и беспамятства”, Вячеслав Иванов писал: “Язык наш свят: его кощунственно оскверняют богомерзким бесивом — неимоверными, бессмысленными, безликими словообразованиями, почти лишь звучаниями, стоящими на границе членораздельной речи, понятными только как перекличка сообщников, как разинское “сарынь на кичку”. Язык наш богат: уже давно хотят его обеднить, свести к насущному, полезному, механически-целесообразному; уже давно его забывают и растеривают — и на добрую половину перезабыли и порастеряли. Язык наш свободен: его оскопляют и укрощают; чужеземною муштрой ломают его природную осанку, уродуют поступь. Величав и ширококрыл язык наш: как старательно подстригают ему крылья, как шарахаются в сторону от каждого вольного взмаха его памятливых крыл!”
Данный великому народу, русский язык “смолол на мельнице русской... заезжий татарский язык”; переварил, обогащаясь и сам, германизмы петровского и павловского времени; архаизмы славянофилов; “заумь” и неологизмы футуристов, ничевоков и проч.
Вместе с тем интервенция “чужеречий” не прекращалась никогда, шла с переменной интенсивностью — и сегодня, пожалуй, с большей, чем когда-либо. Понятно и, очевидно, отчасти приемлемо вторжение специальной терминологии, связанной с компьютеризацией, рыночной экономикой, спектром бизнеса и т. п., — здесь американизмы, кажется, неизбежны. Бог с ними, с дилерами, но стоит ли примиряться с киллерами? Есть же в русском языке более впечатляющие эквиваленты: наемный убийца, профессиональный убийца, наконец, просто — убийца. И человек сразу настораживается, в нем инстинктивно поднимается протест против поднявшего руку на дар Божий — жизнь. А то вроде бы и ничего страшного, какой там убийца, так, обыкновенный киллер. Лично у меня (ничего с этим не могу поделать) слово “киллер” почему-то ассоциируется с обладателем прозаической грыжи, по-русски — килы.
С постоянством, достойным лучшего применения, продолжается и вульгаризация русской речи. Напомню лишь об одном, с позволения сказать, новообразовании — “я тащусь от него”. Вообще-то слово “таскаться” уже закрепилось в нашем языке и имеет вполне определенное значение. А посему очень сомневаюсь, что победительница одной из телеигр, разыгрываемых петербургским телевидением, должна быть в восторге, когда ведущий пообещал, что она будет “тащиться” от выигранного приза.
...Но все же главная угроза русскому языку ныне исходит, по-моему, от любителей площадной брани. Зараза распространилась столь широко, что в газетные заголовки стали выносить такие выражения, которые раньше писали только в сортирах да на заборах!
Полноте, скажут, с луны ты, что ли, свалилась? Выйди на улицу, потолкайся среди людей, послушай, что и как они говорят. Ведь это же народ говорит, значит, и слова эти имеют право на существование, народные они, — и не будь ханжой.
Что ж, может, и правда трудно представить истинно русского человека без крепкого словца. И прежде грешили этим отнюдь не только простолюдины. Достаточно вспомнить хрестоматийную “Телегу жизни” А. С. Пушкина (1823):
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! ...
Обратите внимание: в приведенном четверостишии Пушкина так ли уж необходимо печатать окончание дословно? И так все ясно как божий день. Но нынешние публикаторы, похоже, отказывают своим читателям даже в такой примитивной сообразительности. Тем более, что вот оно — долгожданное: никакой тебе цензуры. А если к этому добавляется отсутствие всякой “полиции нравов” в собственной голове, то...
Апофеозом воинствующего бескультурья считаю появление такого издания, как “Русский мат. Антология” (М. Издательский дом “Лада”. М. 1994). Составители сего “справочника” (или пособия для желающих усовершенствовать свои познания в сквернословии?) прикрылись псевдоблаговидным подзаголовком — “для специалистов-филологов”, а на деле просто постарались заработать в условиях современного беспредела. По сравнению с этим изданием еще одна “антология” — “Стихи не для дам. Русская нецензурная поэзия 2-й половины XIX века” (М. Научно-издательский центр “Ладомир”. 1994, — не одна ли и та же это “научно”-издательская фирма?) — покажется хрестоматией для воспитанниц института благородных девиц.
Неужели это и есть главные плоды той вожделенной свободы, о которой столько мечталось при тоталитарной цензуре? Ошибаются те, кто думает, что из этой грязи можно выйти очищенными и укрепленными нравственно и душевно!..
...С матерщиной, самой грубой и беспардонной, неизбежно встречаешься на каждом шагу. Летом прошлого года на озерном берегу в Центральной России довелось наблюдать такую сцену: проходят мимо молодые еще папа с мамой и двое их сынишек лет восьми — десяти. Квартет занят оживленным разговором, и — о, ужас! — все как ни в чем не бывало обильно перемежают свою речь грязными ругательствами, причем даже не семейная разборка идет, а вполне мирная родственная беседа. Только подойдя к нам совсем уж близко, мать с каким-то неловким смешком и неубедительным тоном принялась делать замечания своим отпрыскам. Послушают ли? Сомневаюсь — больно заразительный пример рядом и постоянно.
Коллега из тверской сельской школы-девятилетки рассказывала:
— Встретила на улице папашу одного ученика, механика бывшего колхоза, теперь — товарищества. Жалуюсь, что его Саша, когда думает, что учителя не слышат, матерится даже при девочках.
Отец отреагировал мгновенно:
— Ну, ... твою мать, приду домой, он у меня получит!
Но ежели прежде мы слышали матерщину в быту, у пивных ларьков или на производстве, то теперь она не только в широко доступных изданиях, но льется на нас и с телевизионных экранов: редкий современный фильм обходится без матюгов и жаргона. Постановщики, верно, думают, что так натуральнее. Но почему нестерпимой фальшью несет, как правило, от их поделок — подделок под правду-матку?
...Заглянем в капитальный труд Владимира Ивановича Даля — “Толковый словарь живого великорусского языка”, который автор из скромности хотел назвать “Запасы для толкового словаря”. Если он, как это следует из названия, включает в себя “живые” языковые “запасы”, бывшие тогда (для удобства обозначим это серединой XIX века) в ходу, то естественно предположить, что в него должны были бы войти и многие “соленые” словечки. Но напрасно пытаться найти хоть одно скабрезное выражение на его 2800 страницах. Почему? Потому что слово “матерный” Даль истолковывает как “похабный, непристойно мерзкий”. Что ж, он никогда не слышал этих “перлов”? Слышал, конечно, но воспроизводить их в печатном виде ему и в голову не могло прийти. Не думаю, что дело здесь только в цензуре. “Блудодей, — пишет он, — и друг. сложные слова этого рода понятны без объяснений и непристойны”. Вот и все объяснение![2]
Хотя — подождите. Не мог же живой народный язык быть таким стерильным, даже и в прошлом веке. И в словаре Даля, покопавшись, обнаруживаем до боли знакомое: “сволочь”, “стерва”, “шалава”, “шлюха”. Но с выводами не спешите, давайте разберемся, что означают эти слова у Даля, а равно в каком смысле они тогда употреблялись в народе:
“Сволочь — все, что сволочено или сволоклось в одно место: бурьян, трава и коренья, сор, сволоченный бороною с пашни; дрянной люд, шатуны, воришки, негодяи, где-либо сошедшиеся (заметьте, не в единственном числе. — Е. Ш.).
Стерва — стерво, труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина... дохлая, палая скотина.
Шалава — шальной, шальная; полудурье, полуумок.
Шлюха — женщина-неряха, одетая кое-как, небрежно, грязно (а во Владимирской и Вологодской губерниях — маленькая бабка, козанок)”.
Таким образом, ни одно из перечисленных слов по своему первоначальному смыслу не соответствует их нынешнему употреблению. Жаль, конечно, что эволюция этих слов приняла бранное направление. Ведь сила слова велика безмерно, недаром говорят, что меч ранит тело, а слово — душу. И наоборот — слово может лечить, утешать, помогать, вдохновлять. В народе русском понималось это “нутром”, у него были не в чести болтуны, хвастуны, пустословы-краснобаи, политические фразеры. “Мели, Емеля, твоя неделя”, — пренебрежительно отзывались о таких.
Вековую духовную память запечатлел в стихах Н. Гумилев:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
“Что значило для народной жизни слово вообще? — пишет Василий Белов. — Такой вопрос даже несколько жутковато задавать, не только отвечать на него. Дело в том, что слово приравнивалось нашими предками к самой жизни. Слово порождало и объясняло жизнь, оно было для крестьянина хранителем памяти и залогом бесконечности будущего”.
М. П. Погодин, русский историк, полагал, что для первых страниц русской истории источником должна быть не летопись, а живой язык, на изучении которого следует воссоздать умственное состояние народа, склад понятий, картину верований. Обряды, поверья, песни, пословицы и обычаи народные послужат источником для изучения первоначального семейного быта, понятий о праве и проч.
Прошло почти полтора века после того, как это было сказано, и только недавно стали делаться первые, довольно неуклюжие шаги в указанном направлении.
Не надо быть ультрапатриотом или русофилом, чтобы с недоумением, может, даже с негодованием и тревогой слышать о притеснениях “русскоязычного” (надо же, слово-то какое!) населения в новорожденных суверенных государствах, о гонениях там на русский язык. Зачем? Разве можно таким образом компенсировать действительные и мнимые обиды, наносимые центральной властью окраинам в прошлом? Понимаю, что это реакция на насильственную русификацию, но разве можно винить... язык?
Но думаю, что еще большую обиду родному языку подчас наносим мы сами. Разве имеем мы право изгаживать родной язык матерщиной, этим “мерзким свистанием бесовским”? Убеждена: язык не “нейтрален” и матерщина — не полноправная его часть. Сейчас многие стали считать себя верующими, христианами. А чему учит Православная Церковь? Давайте послушаем слово Иоанна Златоуста, да не покажется оно кому-то слишком высоким для обыденной жизни:
“Будем узнавать козни диавола, его коварство и нападения и смело вступим в борьбу с ним. Он обыкновенно вредит нам всеми мерами, но особеннопосредством языка и уст. Ибо никакой другой член так не пригоден ему для обольщения и погибели нашей, как невоздержанный язык и необузданные уста”[3].
“То слово гнилое, которое не назидает слушателя, но еще развращает его...
У тебя нечисты мысли? Пусть же по крайней мере будут чисты твои уста...”[4]
Сказано в Евангелии: “Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда” (Мф. 12: 36).
Послушаем Святого Апостола Павла: “Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших” (Еф. 4: 29).
...Один неглупый человек в прошлом веке заметил: “Насколько люди образуют язык, настолько язык образует людей”. О том, какой язык мы “образуем” сегодня, уже говорилось. Ладно бы только на низшем, бытовом уровне. Так ведь нет, к осквернению “великого и могучего” активно подключились, повторяю, мастера культуры из кино, театра, с телевидения, и среди них — звезды первой величины. Не наваждение ли это? Неужели не чувствуют эти люди, носящие (так и хочется сказать — “таскающие”) звание “народных”, ответственности перед этим самым народом? Отнюдь не пустячок это — матюгнуться публично на полстраны, как это сделал недавно известный артист в вымученно-веселой телепрограмме “Белый попугай”, рассказывая анекдот о том, как сельский ветеринар пользовал заезжую актрису, подвернувшую ногу на деревенских колдобинах. Что-то совсем не смешно мне стало от этого анекдота. И не потому, что был он с мафусаиловой бородой. Просто за несколько дней до его всероссийского обнародования пришлось пройтись по такой же дороге, а навстречу четверо мужиков (может, и коллега “попугайского” ветеринара там был) вели на веревках здоровенного жеребца, который упирался, вздрагивал, всхрапывал, явно не понимая, что от него хотят люди. Сопровождавшие коня возбужденно переговаривались, порой довольно громко, тоже не зная, что он может выкинуть в следующую минуту. Так вот, поравнялись с нами, прошли мимо, и... ни одного бранного слова, ни одного матерного ругательства, хотя сами обстоятельства, казалось, делали их применение неизбежным. Вот анекдот-то, правда? Поверить трудно, но это — быль.
Хотелось бы завершить свои заметки предостережением все того же бессмертного Даля: “...с языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека, это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом: без слов нет сознательной мысли, а есть разве одно только чувство и мычание”.
Елена ШВЕЦОВА,
преподаватель русского языка и литературы.
Село Брейтово,
Ярославской области.
[1] Можно уловить некоторое сходство письма учительницы русского языка и литературы из села Брейтово, Ярославской области Е. Швецовой, публикуемого ниже, со статьей филолога-литературоведа и фольклориста М. Новиковой “Соблазны”, что печатается в этом же номере журнала.
Сходство не только в известном совпадении темы, но и в учительности тона обоих авторов. И хотя такое сходство — не преднамеренное в рамках номера, а случайное, оно, на наш взгляд, отражает характерную черту времени.
Все мы ныне свидетели того, как портится и засоряется русский язык, как искажаются основополагающие смыслы, отшлифованные в нем столетиями, как вместе с грязной пеной матерщины, уголовного жаргона вносится в него не свойственное прежде нашему народу миропонимание.
Отсюда столь логичная апелляция этих авторов к авторитету В. Даля. Ведь именно Даль собрал и сберег для потомства живую сокровищницу нашего разговорного языка, вмещающую тем самым и народный этос. (Примеч. ред.)
[2] Следует, однако, отметить, что третье и четвертое издания “Толкового словаря” Владимира Даля, осуществленные под редакцией профессора И. А. Бодуэна де Куртенэ в 1903 — 1909 и 1911 — 1914 годах, были дополнены целым рядом нецензурных слов.
Редакция в послесловии к IV тому так обосновывала свою позицию: “Уже сам Даль внес в свой словарь ряд таких слов, которые, входя в живую речь, все же считаются “неприличными”. Редакция нового издания, имея в виду и здесь прежде всего научные соображения и полноту словаря живой русской речи, нашла необходимым дополнить и эту часть словаря, отнюдь не считаясь с мнениями и взглядами чопорных педантов-“моралистов”. Как по поговорке “из песни слова не выкинешь”, так и из словаря живой речи нельзя выкинуть даже тех слов, которые режут ухо” (т. IV. СПб. — М. 1909, стр. VI). Другое дело, насколько корректно было расширять — уже “от себя” — далевский словарь подобным образом.
Переиздания “Толкового словаря” В. Даля в советское время осуществлялись, как правило, по второму изданию этого четырехтомника, вышедшему в свет в 1880 — 1882 годах. (Примеч. ред.)
[3] “Собрание поучений, избранных из творений святого отца нашего Iоанна, Архiепископа Константинопольского, Златоустого”. Т. 2. Поучение 34. “О воздержании языка”. (Репринт. М. 1887). Изд-во “Посад”. 1993, стр. 88.
[4] Там же. Поучение 77. “О поучении в Божественном Писании и о том, чтобы не произносить гнилых слов”, стр. 197.