I. Елена Шварц. Песня птицы на дне морском. II. Евгений Рейн. Сапожок.

I. ЕЛЕНА ШВАРЦ. Песня птицы на дне морском. СПб. "Пушкинский фонд". 1995. 87 стр.

...Стихотворение, давшее название книге, пожалуй что и самое в ней причудливое, завораживающее.

......................

Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.

И поет

Глухим придонным рыбам
О звездах над прудом,
О древней коже дуба
И об огне свечном,

И о пещных огнях,
Негаснущих лампадках,
О пыли мотыльков,
Об их тревоге краткой,
О выжженных костях.

Как все неожиданно и строго логично, как один образ зовет за собой другой, разом и точно названный и загадочный, получающий после очередного рефрена-двустишия страшное незабываемое продолжение: "Спой, вцепясь в костяное плечо, / Утопленнику про юдоль, / Где он зажигал свечу". От стихотворения невозможно "отделаться", трудно не цитировать дальше. Подводные обитатели не верят залетной птице, но

Поверит сумрачный конек -
Когда потонет в круглой шлюпке,
В ореховой сухой скорлупке
Пещерный тихий огонек, -
Тогда поверит морской конек.

Вот стихи, каких не придумаешь: они возникают сами.

...Качество стихотворения напрямую зависит от интенсивности поступающего к поэту-медиуму "сигнала". Воздушный поток настоящего вдохновения легко удерживает и алогизм, и даже формальное неряшество - их просто не замечаешь. Энергия, продиктовавшая текст, не остывает, не ослабевает во времени.

Тогда как текст рукотворный - а не ниспосланный - нуждается в совершенной отделке, дабы не оказаться попросту дребеденью. Одним словом, что легко прощается стиху медиумическому, не сходит с рук стиху, добытому исключительно волей автора.

У Елены Шварц "принимающая система" на очень высоком уровне, есть строфы, есть стихи, чья ниспосланность очевидна. Сюрреализм Шварц в высших своих достижениях не рационален, а... так выпелось. И сбой ритма внутри стиха, нагромождение образов и смесь размеров имеют органическое происхождение. Интонационная нюансировка - переливчатая, неоднозначная. (Стихотворение "Три царя на рождественском базаре" имеет, например, посвящение: "Г. Гейне - с упреком - зачем он с топором напал на трех волхвов", - ироничное, таинственное и очаровательное разом.)

Стихи 1994 - 1995 годов - включенные в новую книгу - свидетельствуют, что ее поэзия жива не старым подкожным жирком, а полна свежими соками. Больше стало стихов коротких, в формальном отношении "обозримых". Страшные события наших дней вписываются в мировой культурный и трагедийный контекст, современность словно прописана старыми мастерами. "На первое погребение Гамсахурдиа", "Зарубленный священник" ("Священник, погибший при начале конца, / Похожий на Люцифера и Отца, / Немного светский и слишком деятельный, / Но избранный в жертву...") - стихи, чья точность со сложным фантастичным оттенком.

Лирическая героиня Елены Шварц - одновременно эгоцентричная и самоотрешенная до юродства. Сочетание этих качеств и дает ту толику инфантилизма, что раздражает одних и очаровывает других. Во всяком случае, это у нее родовое, от которого поневоле - с годами - приходится избавляться.

В замечательном своей исповедальной обнаженностью стихотворении об этом так говорится: "Как стыдно стариться - / Не знаю почему, / Ведь я зарока не давала / Не уходить в ночную тьму, / Не ускользать во мрак подвала, / Себе сединами светя, / Я и себе не обещала, / Что буду вечное дитя". И заключительное вопрошание: "Я знаю - почему так больно, / Но почему так стыдно, стыдно?"

Это происходит мужание, умудрение облика, образа, сути. Что, понадеемся, в свою очередь, обернется новым и сильным стихотворным плодоношением.

II. ЕВГЕНИЙ РЕЙН. Сапожок. Книга итальянских стихов. М. Изд-во "ПАN". 1995. 71 стр.

Поэзия Евгения Рейна, которая человеку, отравленному причудливостью современной словесности, может показаться чересчур уж бытописательной, напоминающей ритмизированный физиологический очерк, есть на деле высокая поэзия человеческих, временых и культурных связей. Десятилетия, начиная с 50-х годов, полифонично там уживаются, сберега для потомства множество драматичных судеб и милых сердцу подробностей. С настойчивостью влюбленного в жизнь фанатика Рейн выуживает и выуживает из Леты и увековечивает словесно все то, что без него было б обречено на забвение. Сам натурализм Рейна - на деле не натурализм, а ненавязчивая повсеместная поэтизация быта за счет его словесного претворения. Стихосложение - суть жизнедеятельности поэта, тут его родина, его религия, его оправдание. Retro и современность нерасторжимы в его бытописательских медитациях; их герой, то напористый, то немножко нелепый, - "вечный командировочный" (определение Бродского), но командировка - жизнь.

И впрямь, еще в советские годы где только не побывал поэт, чего не повидал; Москва и Питер при том освоены им поровну. Благодаря бескрайности нашей родины путешествия последних лет вряд ли удлинились по протяженности, но их конечные пункты сделались экзотичнее: Нью-Йорк, Амстердам, Париж, Осло и проч. То, что другим сверстникам Рейна, поэтам-популистам оттепельной плеяды, было доступно еще и под коммунистами, пришло к Рейну со значительным запозданием. Но - пришло и дало новые лирические энергии. Ибо, что и говорить, впечатление дл поэта - изрядный допинг.

И вот - Милан, Флоренция, Венеция, пьяцца Барберини в Риме. Это второй объемный цикл русских "итальянских стихов" за последние годы, обворожительные "Римские элегии" Бродского (1982) ему предшествуют.

Так хороша Италия - что тут не обойдешься без описательности: хочется как можно точней фиксировать, а не деформировать реальность в угоду метафоричности. И, кажется, чем точней опишешь - тем и будет стихотворение лучше. И "волны, подсвеченные вечерним небом", и "золотой шар с языческим богом", и "живопись халтурщика Тинторетто, / исписавшего четыреста километров квадратных", наконец, "рыбный рынок с угрем и лангустом" - мнится, только не упусти подробности - и все чуть не автоматически преобразится в поэзию. Старая Европа благородной красотою своей в сочетании с комфортом и сервисом конца XX века сразу празднично повышает жизненный тонус приехавшего отсюда - вот и в итальянских стихах Рейна словно играют бесчисленные пузыречки озона. И даже когда он просит прощения у Господа Бога, к раскаянию чуть заметно примешивается восторженность от того, что все это происходит в Риме:

Прости за то, что, слабый, старый,
не всегда открыт Тебе,
за то, что голос небывалый
не царствовал в моей судьбе.
За то, что не всегда воочью
Ты предстоял передо мной.
Прости, что засыпал я ночью,
а днем и вовсе был не Твой.

...Но органическая ненасильственность стихового потока, продиктованная путевым возбуждением, имеет и свои минусы. Хочется порой большей сложности в преодолении материала; вспоминаются такие рейновские удачи, как "Минчковская Ася Казимировна" (1977), и другие его доперестроечные, тогда заведомо обреченные на самиздат вещи.

...Что и говорить, та цеховая, почти "орденская" посвященность, то, забывающееся уже ныне, ощущение миссии, какое было у нас, поэтов-подпольщиков, в прежней тоталитарной действительности, оказались для поэзии очень небесполезны. Теперь приходится больше дергаться и выкручиваться, чем раньше, чтобы быть на плаву и не затеряться, ибо даже традиционная интеллигентская бедность кажется унизительной. Окружающая среда стала лирической сосредоточенности еще враждебнее. И если тогда каждый бескорыстный поэт чувствовал себя едва ль не гуру, то теперь в деловой жизни нынешней масскультуры он, пожалуй, выглядит нелепым анахронизмом.

Стрекочет аппарат, слепит электросвет,
Повсюду господам показывают фокус.
Срезает лавры враль, хлопочет паразит,
И только мы с тобой снимаем с меди

окись.

"Снимать с меди окись" (стихотворение "Музе") тут, очевидно, означает служение высокому мастерству, традиционным заветам.

И действительно, нет у стихотворства задачи достойнее, как она порой ни неблагодарна.