И посегодня редок в России писатель, чья деятельность ограничивается только художеством. "Не могу молчать" заставляет его выходить на поприще общественного служения. Созданное на этом поприще - полноправная часть творческого мира художника.
Мало того, публицистическое слово Солженицына на наших глазах опрокинуло тоталитарную деспотию; во всяком случае, прежде чем пасть физически, она была уничтожена им морально. Остальное стало лишь делом времени и исторической "технологии".
Впрочем, значение публицистики Солженицына оказалось намного шире и глубже схватки с маразмирующим режимом. Его слово уже и в те годы охватывало нынешнюю цивилизацию целокупно - во всем роковом влиянии ее на сознание современного человека и биосферу.
...Первый том выходящего в Ярославле трехтомника солженицынской публицистики (составитель Наталь Солженицына - неутомимая сподвижница автора), вобравший четверть века деятельности писателя, убеждает, что его публицистика ни на йоту не остыла во времени. Ибо тут дышит сама свобода - свобода от догм, схем, господствующих умонастроений и мировоззренческих штампов.
Но свобода эта не анархически замкнута на себе, а надежно организована христианским пониманием жизни, дающим сознание правоты - "и ту душевную ясность, когда понятия добра и зла еще не были высмеяны и еще не были, по принципу fifty-fifty, затолканы вздором.
И ничто так не выявляет нашей нынешней духовной беспомощности и интеллектуального смятения, - продолжает далее Солженицын свою речь в Академии Лихтенштейна (1993), - как утеря ясного, спокойного отношения к смерти. Чем выше растет людское благополучие - тем жестче врезается в душу современного человека холодящий страх смерти. От этой-то ненасытной, громкой, суетной жизни и развился такой массовый страх перед смертью, какого не знали в старину. ...Отказавшись помнить неизменную Высшую Силу над нами - мы насытили пространство императивами личными, и вдруг стало жутко жить".
...Знаменательно, что еще в СССР, который большинство интеллигенции и диссидентуры считало просто очередной метаморфозой "русского тысячелетнего рабства", Солженицын ощущал мир в единстве и понимал коммунизм как логичную - пусть самую больную - составную часть мировой цивилизации. Даже удивительно, как можно было тогда, слушая постоянно идеологичные западные "голоса" с обязательной примесью пропагандной саморекламы, имея в самообразовательном активе скорее дезориентирующие теории вроде "русского коммунизма" Никола Бердяева и разных освободительных схем, не видя потребительской цивилизации своими глазами, столь зрело и полно сформироваться. Ведь уже в первый свой эмигрантский год он сказал следующее: "Главная опасность не в том, что мир расколот на две альтернативные социальные системы, а в том, что обе системы поражены пороком, и даже общим, и потому ни одна из систем при ее нынешнем миропонимании не обещает здорового выхода. ...Гремливая цивилизация совершенно лишила нас сосредоточенной внутренней жизни, вытащила наши души на базар - партийный или коммерческий. ...Как нам видится, цивилизованное человечество подошло сейчас к повороту мировой истории (жизни, быта и миропонимания), по значению такому же, как от Средних Веков к Новому Времени, - если только по беспечности и по упадку духа мы не пропустим этого поворота. ...Если и суждены нам впереди революции спасительные, то они должны быть революциями нравственными, то есть неким новым феноменом, который нам предстоит еще открыть, разглядеть и осуществить".
Вот из этого зерна одного из ранних западных выступлений Солженицына (при получении премии "Золотое клише" от Союза итальянских журналистов) выросли и прославленная Гарвардская речь (1978), и Гуверовская (1976) и Темплтоновская (1983) лекции. Все они развивают мысль о необходимости скорейшей нравственной перестройки цивилизации - в пользу разумного самостеснения и самоограничения во имя здоровья души и достойного существования будущих поколений.
И как актуальна именно сейчас здесь - в то ли поправляющейся, в то ли агонизирующей после коммунизма России - меткая и острая солженицынская критика бед цивилизованного сообщества второй половины XX века. Ведь ничего лучшего с Запада - его добросовестности, добротности, доброжелательности и социальной дисциплины - мы не взяли: все это дается медленно и с превеликим трудом. Но то, что двадцать лет назад говорил писатель в Стэнфорде, - разве это не о современной России? -
"Свобода! - принудительно засорять коммерческим мусором почтовые ящики, глаза, уши, мозги людей, телевизионные передачи, так чтоб ни одну нельзя было посмотреть со связным смыслом. Свобода! - навязывать информацию, не считаясь с правом человека не получать ее, с правом человека на душевный покой. Свобода! - плевать в глаза и души прохожих и проезжих рекламой. Свобода! - издателей и кинопродюсеров отравлять молодое поколение растлительной мерзостью.
...Свобода! - случайных пошлых перьев безответственно скользить по поверхности любого вопроса, спеша сформовать общественное мнение. Свобода! - сбора сплетен, когда журналист для своих интересов не пожалеет ни отца родного, ни родного Отечества. Свобода! - разглашать оборонные секреты своей страны для личных политических целей. Свобода! - бизнесмена на любую коммерческую сделку, сколько б людей она ни обратила в несчастье или предала бы собственную страну. Свобода! - политических деятелей легкомысленно осуществлять то, что нравится избирателю сегодня, а не то, что дальновидно предохраняет его от зла и опасности. Свобода! - для террористов уходить от наказания, жалость к ним как смертный приговор всему остальному обществу. Свобода! - целых государств иждивенчески вымогать помощь со стороны, а не трудиться построить свою экономику".
...Еще со времен "Письма к вождям" и сборника "Из-под глыб" (1974), с тревогой вглядываясь в гипотетическое посткоммунистическое пространство, Солженицын предупреждал, что освобождение может прийти лишь через сильную духовную и социальную дисциплину, а не ее либеральное разложение. И это вызывало неистовство политических дилетантов и конъюнктурщиков, многих идеологов эмигрантской "третьей волны"; "аятолла России" еще не самый крепкий эпитет их по адресу Солженицына.
"И прямо так и вопрошали: зачем я выжил? - и на войне, и в тюрьме, и сквозь рак. И объявляли меня - уже вполне конченным, хоронили (мыши кота)".
В солженицынских поисках новых, но и не антагонистичных традиционным форм посттоталитарного российского социума "плюралисты" видели угрозу демократии, которая суть "суррогат веры для интеллектуала, лишенного религии", - формулирует Солженицын, ссылаясь на Иозефа Шумпетера.
"Так тем опаснее станет дл нас Февраль в будущем, - предрекал провидец, - если его не вспоминать в прошлом. И тем легче будет забросать Россию в ее новый роковой час - пустословием. Вам - не надо вспоминать? А нам - надо! - ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну. Мы предпочитаем ответственность перед ее судьбой, человеческому существованию - не расхлябанную тряску, а устойчивость. ...В Союзе все пока вынуждены лишь в кармане показывать фигу начальственной политучебе, но вдруг отвались завтра партийная бюрократия - эти культурные силы тоже выйдут на поверхность - и не о народных нуждах, не о земле, не о вымирании мы услышим их тысячекратный рев, не об ответственности и обязанностях каждого, а о правах, правах, правах, - и разгрохают наши останки в еще одном Феврале, в еще одном развале".
Как в воду смотрел. И коммунизм напоследок крепко хлопнул дверью, выпустив на поверхность именно "эти культурные силы". Включите телевизор - они каждый день там на всех каналах, а разговор Солженицына о народных нуждах, о вымирании и земле оборван на полуслове.
...Солженицын видит историческую реальность целокупно - в связке с ее прошлым и будущим. Вот почему скрупулезно прописанный им в "Красном Колесе" март семнадцатого столь злободневен - но не за счет примитивных аналогий типа "исторические параллели между III отделением и МГБ... позволяют извлечь немало уроков, столь необходимых в наши времена" (как сказано в одной недавней, наивно старающейся завлечь читателя редакторской аннотации)1, а структурально, даже онтологически.
"И вот мы докатились до Великой Русской Катастрофы 90-х годов XX века" - так определяет писатель наше "вхождение в цивилизованное сообщество". И так видит не он один. Россия развивается в пику чаяниям многих и многих русских людей в провинции и в столицах - людей далеко не худших, нередко составляющих соль нашей многострадальной земли. Но как раз они-то не имеют ни голоса, ни влияния. Не имели и на заре перестройки (ее "прорабы" и интеллектуальные обеспечители гужуютс теперь, в основном, на Западе, предоставив российской народной толще пожинать плоды своей демагогической деятельности) - не имеют и ныне, при многократно с тех пор перелинявшем составе "временного правительства"...
"Дело в том, - пишет в своих замечательных "Заметках о национализме подлинном и мнимом" протоиерей Владислав Свешников, - что не видно действительно никакого руководящего национального и нравственного принципа, кроме власти и борьбы за нее. И тогда в государственном и политическом деле остается только один грех, который неизбежно разрушает государственность. ...Именно такова сейчас наша действительность во всем: дразнящая, подлая, тоскливая, умирающая, остро возбуждающая, веселящаяся чумной игрой, животная. И многим людям именно это по душе, но у кого болит сердце за народ, за чистую жизнь, за семью, за детей - оно болит непрестанно"2.
...Во второй части "Как нам обустроить Россию" (ее, к сожалению, мало кто вдумчиво прочитал, проглотив брошюру зараз и к концу уже подустав) Солженицын намечает контуры желаемой и эффективной народной власти, убеждая, что ни партийная рвачка, ни нынешнее всеобщее - равное, прямое - тайное голосование, ни выделенные таким путем во власть "народные избранцы" политического здоровь отечеству не обеспечат. "Власть - это заповеданное служение и не может быть предметом конкуренции партий".
А обеспечит - одно: "демократия малых пространств" - отстройка самоуправления на местах. "Без правильно поставленного местного самоуправления не может быть добропрочной жизни, да само понятие "гражданской свободы" теряет смысл... В здоровое время у местных сил - большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор".
...Только трех-четырехступенчатые выборы, когда каждый выбираемый зарекомендовал себ дельным и бескорыстным, обеспечивают - по Солженицыну - выделение вверх людей, действительно достойных составлять высший эшелон власти и обеспечивать "разумное сочетание деятельности централизованной бюрократии и общественных сил".
Солженицын за сильную президентскую власть. Но в будущем видит президента не как удачливого партийного ставленника, но - по мере развития на основе самоуправления земств и сословий - как достойного выдвиженца именно земских, территориальных и сословных представительств, приходящего к власти не за счет крикливой победы над конкурентом, а на продуманной, конкурсной, так сказать, основе. "Надо искать форму государственных решений более высокую, чем простое механическое голосование. Все отдавать на голосование по большинству - значит устанавливать его диктатуру над меньшинством и над особыми мнениями, которые как раз наиболее ценны для поиска путей развития. ...Обезличенное полное равенство людских выражений - есть энтропия, направление к смерти. Общество живо именно своею дифференциацией".
Выступая против утопических затей соединения человечества в "единое целое" с универсальным правлением, кастрированными религиями и культурами, но и - против агрессивного националистического узколобья, Солженицын формирует ту золотую "среднюю линию", в которой ныне мы так нуждаемся.
Его размышления - отнюдь не маниловские мечтания идеалиста, как они могут выглядеть на фоне распада. Это соображения прагматика, ясно видящего совокупность реальности, включающей и завтрашний день. И не вина Солженицына, а общая беда наша, что при нынешнем накате цинизма, эгоизма и воровства любые здравые положительные соображения, направленные на действительное оздоровление жизни, выглядят "не ко времени". Налицо классическая ситуация, замечательно сформулированная еще Достоевским: "В наш век негодяй, опровергающий благородного, всегда сильнее, ибо имеет вид достоинства, почерпываемого в здравом смысле, а благородный, походя на идеалиста, имеет вид шута".
...Публицистику Солженицына все чаще сравнивают с "Дневником писателя" Достоевского, полемику его с "плюралистами" - с гневными филиппиками Федора Михайловича в адрес проф. Градовского и других добропорядочных либералов.
Но в "Дневнике..." - очевидна червоточина геополитической и даже духовной "прелести", тождественной тютчевской: Константинополь, проливы, крест на св. Софии. Религиозно-альтруистическая и воинственно-политическая утопии переслаивались и подпитывали друг друга. В идеализацию народа-богоносца преломились и юношеские социалистические мечтания писателя: Белый царь и христианский социализм. Всем существом чувствуя, что почва из-под ног России уходит, Достоевский страстно пытался придать иллюзиям достоверность. Так что потрясающие пророчества и предвидения - как и у Константина Леонтьева - перемешаны в "Дневнике..." с самыми несбыточными чаяниями.
В памятном споре Достоевского - видевшего, кажется, в "святом деле" войны за "братьев-славян" еще и лучшую панацею от нигилизма и "немощи растления", шанс дл возрождения общества - с толстовским Левиным, добросовестно занятым устроением в пределах собственного имения ("Дневник писателя" за 1877 год), Солженицын, возможно, принял бы сторону Льва Толстого.
В его публицистике - полный отказ от внешнего могущества и территориальных претензий во имя выздоровления, сбережения и обустройства народа - на основе, повторяю, здравого смысла. Солженицын и любит русского человека, и - умеет с него спросить. Любит - по точному определению отца Александра Шмемана - "зрячей любовью", без утопических шор. И в недавнем интервью на вопрос: "Имеет ли для вас особое значение славянофильская традиция?" - писатель ответил: "Нет, она не имеет для меня ни особого, ни вообще сколько-нибудь сильного значения. Мне приписывают, ставят печать неославянофила, я таким ни в коем случае не являюсь, я не считаю себя носителем славянофильской традиции. Я огорчаюсь, что славянофилы преувеличивали значение особой миссии России и какого-то особого исконного превосходства в духовной сфере"3.
Солженицына нельзя идентифицировать, пожалуй, ни с одним известным направлением русской идеологической и общественной жизни: это глубоко оригинальный русский мыслитель с опытом XX века. Пройдя смолоду через клишированный марксистский соблазн, Солженицын раз и навсегда излечился от идеологическо-утопического подхода к жизни, какой бы характер эта идеология ни носила. В каждом конкретном случае у него конкретный органический взгляд на явление. Но глубинный христианский стержень и государственный ум не дают рассыпаться его взглядам в хаотическую мозаику.
Что и впрямь единит публицистику Солженицына с "Дневником писателя" - так это энергия и организация текста, делающие их полноценной долей творческого мира писателей. Тут задействован весь арсенал их великолепной художественности.
Достоевский любил читать вслух, его Пушкинская речь привела в сильное возбуждение бросившихся брататься слушателей, а в опубликованном виде многих разочаровала: печатный текст смикшировал, увы, эмоциональное впечатление.
Солженицын тоже великолепный ритор; и надо быть зашоренным политиканом, чтобы слушать его так, как слушали наши думцы 28 октября 1994 года, - с прохладцей и жужжанием4. Речи Солженицына не проигрывают и на бумаге: энергию голоса заменяют энергии слова, слога. Риторические приемы, повторы, рефрены выглядят как полноценная ритмизированная проза, эмоциональная зажигательность произнесенной речи остается и на бумаге. Написанное слово первичней произносимого и рассчитано на самостоятельное горение.
Иногда, правда, лексические новации в публицистике как жанре могут быть не вполне уместны. В вышеупомянутом интервью, отвечая на вопрос о своем отношении к Достоевскому, Солженицын заметил: "Меньше всего он, пожалуй, обогатил нас в чисто лексическом отношении. Вот лексически, в его такой торопливой захлебывающейся манере, - лексически он над языком работал мало".
Однако что понимать под лексикой, и слово не должно царапать острым углом, нарушая повествовательное течение. Тем более в публицистике - мешая эмоциональному восприятию.
А его Солженицын всегда умеет добиться пером-приводом от души к душе. По завету Ахматовой, он "весь настежь" распахнут перед современниками, кажется даже и не подозревая, что такое снобизм. О чем бы он ни писал - о лагерях, шарашке, тюрьме, об омерзительном бесновании революции, или вот в публицистике: о коммунистическом зле и болезнях цивилизации, - в какие бы круги ада исследовательски ни опускался - все в Солженицыне энергия, здоровье, здравый смысл, духовная бодрость. Он щедро и с радостью подзаряжает положительными энергиями, мен сам состав личности читателя - к лучшему. (Эти его качества - особенно раздражающая синильная кислота для выморочных середняков, занятых собственным устроением.)
И именно потому же в Церкви его слово особенно ценимо сильными проповедниками - отцом Александром Шмеманом, митрополитом Феодосием и другими, - чувствующими его связь со словом религиозным.
Да и само писательское служение Солженицына - в соответствии с национальной нашей традицией - до конца не секуляризировано и несет в себе элемент служения проповеднического; непреклонная вол и постоянное труженичество - его непременные составные.
Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Поэт, эссеист, публицист. Живет в Москве и в Поленове.
Опубликовано в Журнале №6