N. N. SHNEIDMAN. Russian Literature, 1988 - 1994. The End of an Era. Toronto - Buffalo - London, Univ. of Toronto press. 1995. 245 p.
Н. Н. ШНЕЙДМАН. Русская литература, 1988 - 1994. Конец эры.
С благодарным изумлением констатирую, что у нашей куда-то текущей литературы нашелс по ту сторону Атлантики свой летописец, прилежно исполняющий задачу, которая на местной почве оказалась по плечу разве что Андрею Немзеру: воспроизводящий год за годом, пятилетие за пятилетием пеструю панораму российской словесности, с неотъемлемым от нее обилием персоналий, повременных изданий и премиальных событий.
Книга канадского профессора-слависта продолжает два его предшествующих труда: "Советская литература в 1970-х: художественное разнообразие и идеологический конформизм" и "Советская литература в 1980-х: переходное десятилетие".
Нечего и говорить, что для англоязычного читателя такого рода обзорная литературно-критическая сери должна послужить ценнейшим, если не уникальным, информационным и справочным источником. Среди указателей к книге, о которой идет речь (избранная библиография современной русской прозы и литературы о ней, указатель имен, перечень новых литературных журналов и альманахов числом 46!), имеется также список переводов русских писателей на английский язык. Так вот, из сравнительно новых, "перестроечных" и "постперестроечных" имен переводились (не считая участников нескольких антологий) только С. Алексиевич, Л. Бородин, Виктор Ерофеев, А. Кабаков, С. Каледин, М. Кураев, В. Сорокин, Т. Толстая. Между тем Шнейдман в своем обзоре 1988 - 1994 годов фиксирует многие десятки имен и произведений, сообщает сведения об авторах (включая даже даты рождения дам), добросовестно, в духе старомодной рецензионной дотошности пересказывает содержание приметных сочинений, описыва попутно стиль, направленческую принадлежность и отношение сего искусства к действительности. Те, кому такого рода характеристики покажутся слишком элементарными, пусть задумаются: не то же ли самое и не в том же ли объеме они хотели бы узнать о литературе, в их представлении далекой и экзотической - скажем, об австралийской или аргентинской... Другими словами, автор имеющимися у него средствами заполняет провалы, через которые не перевалили "почтовые лошади просвещения". За что - честь ему и слава.
Встает вопрос: интересна ли такая книга для российского читателя, профессионально причастного к литературе? И если да - то чем именно? Мне она была интересна. Во-первых, охват материала (надо оговориться - прозы) оказался в ней несколько шире того, которым более или менее владею я (хотя и не намного шире - была о себе, как о критике ленивом и нелюбопытном, худшего мнения). Думаю, что и другие мои коллеги (за исключением двух-трех наблюдателей) могли бы признаться в таком же обнаружении собственных пробелов. Во-вторых, при чтении книги Шнейдмана убеждаешься, что при существующем смешении всего со всем примитивные поколенческие признаки (сколь бы раздраженно ни относиться к распределению писателей по генерациям) действительно являются наиболее надежным ориентиром в "литпроцессе". Косвенно это cвидетельствует об отсутствии больших идейных течений, которые могут иногда совпадать с инициативами выходящих на сцену поколений, а могут и не совпадать.
Композиционно книга построена вокруг этого простейшего стержня. За предисловием, где отмечена хаотичность нынешней литературной ситуации, и вводной главой "Политика, литература и общество" (идеологический вакуум, распад Союза писателей, падение тиража толстых журналов, обновление книжного рынка и прочее известное) следуют разделы: "Русская литературная панорама", "Стара гвардия", "Среднее поколение" и "Новые писатели перестройки".
Что касается "панорамы", то здесь справедливо замечено, что прежнее, свойственное советской литературе, хотя и затрагивающее только официальную ее поверхность, тематическое деление на прозу деревенскую, военную, бытовую, производственную - нынче полностью испарилось. Зато возникло такое литературное подразделение, как "женская проза", прежде немыслимое, несмотр на всегдашнее присутствие писательниц в литературе советского времени, и свидетельствующее о некоторой "вестернизации" литературного самосознания. Добавим от себя, что при всей активности и порой громкой самоподаче молодых писателей никто уже не заикается о "молодежной прозе", тоже специфически советском явлении, канувшем в Лету.
Из той же "панорамной съемки" можно сделать еще два вывода, один из которых отмечен самим автором, а другой - как бы подразумевается.
Прежде всего это успех писателей из провинции. Автор перечисляет: А. Иванченко, А. Матвеев, А. Верников - из Екатеринбурга, О. Ермаков - из Смоленской области, Л. Габышев - из Волгограда, А. Слаповский - из Саратова, А. Гаврилов - из Владимира, Н. Горланова - из Перми, И. Клех - из Львова. Если дальше выяснять, кто откуда, то: И. Полянская - из Челябинска, М. Харитонов - из Житомира, А. Кабаков и Нина Садур - из Новосибирска и т. д. Впрочем, то же можно сказать и о писателях старшего и среднего поколений, попавших в поле зрения нашего автора: Ч. Айтматов - из Киргизии, В. Белов - с Севера, В. Быков - из Белоруссии, В. Астафьев - сибиряк, В. Маканин - с Урала. И все-таки список "провинциалов" нового призыва - внушительней. А то, что многие из перечисленных стали уже столичными жителями, свидетельствует о разрыве культурных возможностей между периферией и центром, словно мощный магнит, притягивающим к себе творческие силы (многоцентренность присуща, увы, только высокоразвитым странам). Другое возможное наблюдение заключается в том, что почти вся сколько-нибудь примечательная проза, как засвидетельствовано указаниями на источники первопубликаций, была в течение описываемого семилетия "пропущена" через толстые журналы и альманахи. Старая традиция не только не рухнула, но даже не пошатнулась, несмотря на угрюмые пророчества, в которых не было недостатка. Кстати, в этой же главе абзац-другой посвящен новой литературной критике, но здесь автор фактически ограничился маловразумительным перечнем имен. Названы: А. Агеев, М. Золотоносов, М. Липовецкий, Д. Лекух, В. Курицын, А. Немзер, С. Костырко, О. Дарк; не упомянуты: А. Архангельский, П. Басинский, А. Михайлов, Д. Бак, Е. Иваницкая, А. Василевский. Оба перечня равно случайны. Чего все-таки не скажешь об отборе имен писательских в последующих трех главах.
Шнейдман, предупреждая о субъективности и произвольности выбора персоналий, выражает надежду на их тем не менее "репрезентативность". И не зря: почти все главное - схвачено. Конечно, жаль, что, отводя отдельные подглавки героям "старой гвардии": В. Астафьеву ("Людочка", "Прокляты и убиты"), Ю. Бондареву ("Искушение"), В. Быкову ("Облава", "Стужа"), Ф. Искандеру ("Пшада"), почтительно разбирая отрывки из так и не написанных романов Ч. Айтматова, упоминая и других (А. Приставкина, Б. Окуджаву), автор не удостаивает даже отрицательным отзывом "Год великого перелома" В. Белова (на это есть идеологические причины), не интересуется новыми вещами С. Залыгина (на это никаких видимых причин нет). Конечно, жаль, что в главе о "среднем поколении, о "сорокалетних", где персональные параграфы отведены В. Маканину, А. Киму (меня порадовала высока оценка романа "Отец-лес"; живой интерес проявлен и к "Поселку кентавров"), А. Курчаткину ("Записки экстремиста", "Стражница", вызвавшая скептическую реакцию), Л. Петрушевской (прежде всего - "Время, ночь"), Андрею Битову ("Ожидание обезьян") и даже Виктории Токаревой, а также В. Крупину и А. Проханову (очевидно, во имя разнообразия мировоззренческой палитры), не оказалось даже упоминания о том, как за эти годы складывались литературные судьбы Р. Киреева и А. Афанасьева. Конечно, жаль, что, говоря в последней главе о писателях-реалистах новой волны, автор обходит молчанием имена П. Алешковского и А. Дмитриева, уже вполне заявивших о себе в эти годы, зато в "реалистическом" перечне вскользь упоминает И. Оганова, писателя фантазийного и поставангардного.
Несмотря на все эти лакуны, у читателя пестрит в глазах от привлеченных к делу имен, названий и сюжетов, от разности манер, раскрепощенности поисков, напряженности кризисов. Хочется воскликнуть: какая богатая литература! И какая бедная - где закатные светила куда несомненнее восходящих и нет никого, кто в перспективе обещал бы стать абсолютной величиной. Это не мой вывод, это вывод автора - мной он только акцентирован.
Наибольший интерес для нас, здешних, представляет последняя глава. Новые писатели постсоветской сцены расклассифицированы по литературным течениям: те, кто пишет в реалистической манере; те, кто, используя приемы поставангарда, остаетс в пределах реалистического письма; и, наконец, "чистые" постмодернисты. Классификация весьма сбивчивая: например, в "эклектики" зачислен М. Кураев, только за то, что в "Зеркале Монтачки" он ввел фантастическую посылку (а могло бы группу писателей этого "смешанного" стиля украсить им Г. Петрова, но он пропущен), и так далее.
Однако есть смысл перечислить сгруппированные автором персоналии. В традиции реализма: С. Каледин, Л. Габышев (автором, кстати, отмечена почти соцреалистическая умильна назидательность главы "Одляна", не вошедшей в журнальный вариант и включенной в отдельное издание, и сделан небезосновательный, по-моему, вывод о слабых надеждах на творческое возрастание этого писателя), Олег Ермаков ("Афганские рассказы", "Знак зверя"; другие авторы афганской темы, кроме С. Алексиевич, здесь не упомянуты), А. Терехов, М. Палей (без особого сочувствия отмечен ее переход к экспериментальной манере), А. Матвеев ("История Лоримура, или Обретение веры"), Ирина Полянская ("Предполагаемые обстоятельства") и А. Росляков (повесть "Сучьи петли", привлекшая внимание Шнейдмана скорее всего из-за нетривиальной по недавним меркам теме - истории проститутки). Также упомянуты извлеченные из букеровских номинаций 1994 года Г. Головин и О. Новикова. К "эклектикам", писателям "смешанной" манеры, причислены: первый букеровский лауреат М. Харитонов, чей "Сундучок Милашевича" поверг нашего исследователя в некое трепетное недоумение; Вяч. Пьецух ("Нова московская философия" и "Александр Креститель"; отмечена трагиироническая пародийность его философствования); Анатолий Королев ("Голова Гоголя"; "Эрон" еще не прочитан, но все же непонятно, почему писателю отказано в праве быть беспримесным постмодернистом, хотя бы с учетом удачно найденного им самим жанрового определения - "документальная мифология"); А. Кабаков ("Невозвращенец" - опередивший, как отмечено, курчаткинские "Записки экстремиста" и "Лаз" Маканина); М. Кураев (явно недооцененный здесь!); Т. Толстая (разбираются последние рассказы - "Сомнамбула в тумане", "Лимпопо" и "Сюжет"); А. Иванченко; В. Пелевин; П. Кожевников; Н. Якимчук - в связи с альманахом "Петрополь". Упомянуты "Спички" А. Бородыни, повести Слаповского. В общем, компания слишком пестрая, чтобы составить что-то вроде направления, даже промежуточного.
Зато "истинные" постмодернисты, выделенные в третью подгруппу, выступают тесной когортой. Экскурс о постмодернизме вообще и русском постмодернизме в частности мало что проясняет, кроме того банального обстоятельства, что западный постмодернизм был реакцией на модернизм, а русский - на соцреализм. А точнее - "на догматический стиль советского философствования и бессодержательность советской эстетической теории". Далее представлены: Виктор Ерофеев со своей "Русской красавицей" (попутно отмечена его нетерпимость как автора статьи "Поминки по советской литературе"); Евгений Попов ("Прекрасность жизни"); Владимир Сорокин (с тихим смущением автор пишет, что не только "консервативно-националистическому крылу", но "даже либеральным критикам трудно принять сексуальные извращения, жуткие подробности и безумный бред, изображенные в этой прозе"); Валери Нарбикова (которая в глазах автора тоже, видимо, нуждается в застенчивых оправданиях, таких, как: "Проза Нарбиковой отражает ее время"); Нина Садур; А. Лаврин (высоко оценена его повесть "Яма"); А. Верников (мимо "Пустыни Тартари" действительно трудно пройти); наконец, авторы журнала "Соло" - А. Гаврилов ("История майора Симинькова"), Е. Лапутин (верси его новомирского романа "Приручение арлекинов", оказывается, первоначально печаталась в "Соло"), И. Клех, З. Гареев. Чувствуется, что русский постмодерн не слишком воодушевляет Шнейдмана, но - "ноблесс оближ": "Независимо от ее художественного качества проза русских постмодернистов - подлинное выражение нового плюрализма. А это само по себе важное достижение".
И тут отмечу еще один поучительный аспект книги о "конце эры". В нее в наивной и обнаженной форме перенесен ряд клише и предрассудков, прижившихся среди нашей "литературной общественности". Скажем, святая уверенность в том, что литература напрямую "отражает жизнь", непонимание, что идейные и эстетические мотивы в искусстве имеют собственную динамику, самодвижение. Поэтому у автора и Петрушевская - "отражает" (конечно, распад семьи и упадок нравов), и Нарбикова, как мы видели, - "отражает", и вообще постмодернисты "просто отражают общую атмосферу замешательства и социального разлада в стране". Автору невдомек, что Петрушевская строит свою модель вселенной, между тем как, скажем, Сорокин обустраивает свой уголок каннибала, и то и другое невозможно редуцировать к "действительности", минуя душевный мир и духовное задание каждого из сочинителей. Что ж, таковы и старые понятия нашей "реальной критики", не бессмысленные, но ограниченные.
Есть клише более свежие, подхваченные, так сказать, на лету. Автор вслед за большей частью нашей передовой прессы различает только две актуально существующие у нас идеологии - "консервативно-националистическую" и либерально-западническую; другие варианты и оттенки для него исключены. Поэтому он с легкостью упоминает Солженицына в одном ряду с Прохановым ("неославянофилы"!), а то и с Лимоновым ("националисты"!), не видит никакой разницы - ни в даровании, ни в исходных позициях - между Беловым и Проскуриным. А борьба против поворота северных рек (поскольку к ней в какой-то момент подключился Ю. Бондарев) рассматривается у него как сопротивление техническому прогрессу. И тому подобное. О "Новом мире" автор доверчиво сообщает, что его считают "„Нашим современником" для интеллигенции" - с туманной ссылкой на No 4 и 7 "Литературных новостей", откуда ему удалось выудить это mot (мне-то помнится, что впервые я прочитала его на страницах "Нового времени", и меня тогда поразило, что сочинитель афоризма простодушно готов счесть сам "Наш современник" изданием для рабочих и крестьян - для народа, одним словом). В целом же "Новому миру" с его "половинчатой позицией" дается следующая - типичная не дл зарубежных, а именно для наших вершителей мнений - характеристика: "Под руководством Залыгина журнал избегал коллизий и напряжений. Он избрал проведение умеренного национально-религиозно-философского курса, во многом в духе и на линии русской мысли XIX - XX веков, таких философов, как В. Соловьев и В. Розанов, что не вполне отвечало запросам большинства среднего класса (?! - И. Р.) современной России. Тем не менее журнал все же публиковал полемический критический материал и открыл свои страницы молодым писателям и их экспериментальной прозе". Автора тут несколько подвели источники информации: он не подозревает, какие "коллизии и напряжения" были связаны с публикацией "Чернобыльской тетради" и "Стройбата", а того более - "Архипелага ГУЛАГ"; он не знает, что введение в оборот русской общественно-философской мысли в то время, когда многие прочие еще бредили "социализмом с человеческим лицом", а "веховство" еще оставалось одиозным понятием, было шагом весьма и весьма радикальным, пионерским даже.
Такого рода неосведомленность имеет, конечно, российское происхождение, потому что как раз ляпсусов, связанных с неусвоением чужого языка и метафорики, в книге на редкость мало. Ну, положим, говоря о повести "Сучьи петли", Шнейдман производит слово "сучьи" не только от "суки", но и от "сука", "сучьев". Бывает. Ну, скажем, переводит он название вещи Нарбиковой "Около эколо" как "Around and About", между тем как речь идет об "экологии", а в имени персонажа другого ее сочинения - Отматфеян - слышится ему "бранное слово „мат"", а не "Евангелие от Матфея", как задумано нашей проказницей, - так ведь она сама повинна в своих кульбитах. В целом же собственно славистическая сторона труда - на высоте.
После всего сказанного вывод, сделанный автором, может показаться неожиданным - "консервативным": "Нельз утверждать, что в русской литературе нет места для художественного разнообразия и для применения нереалистических повествовательных манер, но будущее русской прозы, по-видимому, лежит в области нового реалистического искусства, проникнутого значительными идеями".