ПРОЩАЙ... И ПОМНИ ОБО МНЕ

*

Россия пошла на сближение с Белоруссией — и это хорошо, хотя и дорого. Полукоммунистическая Дума денонсировала Беловежские соглашения — и это плохо, хотя и дешево. Разговоры «казахского Горбачева» Нурсултана Назарбаева о перспективе нового конфедеративого Союза уже не столь фантастичны, какими казались еще два года, год назад... Но выйдем за пределы политического пространства, переместимся в пространство поэтическое; здесь идут те же процессы.

Чабуа Амирэджиби сам переводит свой роман «Гора Мборгали» на великий могучий язык «империалистов».

Юсиф Самедоглу на страницах «Литературной газеты» обвиняет родимый Народный фронт в подкупленности КГБ — и грустит о многонациональных временах.

Человек совсем иного поколения, принципиально иной ментальности, Игорь Клех тоже указывает на окраины погибшей империи как на место, откуда вскоре воссияет свет Новой Российской Словесности...

И лишь статьи украинских письменников, верных однажды заявленному принципу литературной незалежности, если и появляются на полосах российских газет, на страницах «имперских» журналов, то с единственной целью — вновь и вновь напомнить великороссам о вине перед малыми, угнетенными народами Кавказа, Польши и, конечно, Украины.

Языковой выбор Амирэджиби, суждения Самедоглу — людей талантливых и умных — льстят моему великодержавному самолюбию: приятно лишний раз услышать, что твоя культура играет синтезирующую роль, что без нее обойтись трудновато... Построения Клеха заставляют вспомнить о бесконечных спорах конца 70-х: откуда придет Новый Пушкин — из Москвы или из Сибири?.. Что же до украинских претензий, то они понятней дружелюбно-ностальгических сентенций об утраченном «едином культурном поле» и проч., и проч. Было такое поле? Да, было. Давало оно некоторые преимущества писателям? Давало, и еще какие. Грузия отогревала полуопальных российских поэтов; русские переводы открывали многим сочинителям из республик окно в Европу... И все-таки цена, которую приходилось платить за эти преимущества, была неоправданно высока.

Хорошо, забудем о явной начальственной лжи, о номенклатурном торге (вы переводите Проскурина и Дангулова, мы — Шарафа Рашидова... мы смотрим сквозь пальцы на не вполне «каноничные» рассуждения Авижюса о последней войне, вы подтверждаете, что Вилис Лацис выражал чаяния не только латышских стрелков, но и всего латышского народа...). Забудем — потому что все равно останется, о чем вспомнить. И за пределами официоза многое, слишком многое держалось на обоюдных недомолвках, взаимных уступках отнюдь не самого лучшего свойства.

Вот пример. Никто не спорит, что грузинский роман, эстонская повесть, армянская лирика стали яркими явлениями «общесоюзной» литературы 70-х годов. Но, положа руку на сердце, разве это был уровень Маркеса, Борхеса, Бёлля, Поля Целана? Нет, увы; то была хорошая, подчас самобытная словесность среднего — по мировым меркам — уровня. Однако с нею положено было — не предписано свыше, а именно положено по молчаливому уговору литературной элиты — обращаться как со скопищем шедевров. Так смещались ценностные ориентиры; так система мелких либеральных приписок встраивалась в механизм Большой Лжи — лжи не только литературной. А ближайшим «культурным» следствием всего этого было искаженное представление писателей — и русских, и «многонациональных» — о себе самих.

Случайно ли словесность 70-х, обещавшая так много, буквально перенаселенная сверходаренными сочинителями, тем не менее оставила по себе воспоминание о несбывшихся надеждах? Попробуйте объяснить современным студентам, что, скажем, Трифонов вполне мог стать писателем чеховского масштаба. Или, например, Чингиз Айтматов — он претендовал (и по праву) на участь гораздо более счастливую, нежели участь автора немногих достойных книг...

Конечно, дело не только в искусственности «имперского контекста»; кроме того, были писатели, которые слушали, как кукушка хвалит петуха, — и все-таки не останавливались в росте. Их много; назову хотя бы — из старшего поколения — Виктора Астафьева; из среднего — Владимира Маканина; из эмиграции — Георгия Владимова; о Солженицыне и Бродском напоминать излишне. И все-таки куда больше тех, кто поддался самообману, кто принял правила игры — и в конце концов жестоко поплатился за это. Я пробовал читать последний роман Отара Чиладзе «Мартовский петух», последние вещи Айтматова и Пулатова; пробовал — и этим все сказано.

Так к чему же я клоню? К «национальной гордости великороссов», к отторжению «имперского» контекста — и замыканию в еще более тесный круг внутрироссийской культуры? К «запрету на профессию» для писателей из бывшего СССР на территории новой России? К анализу на «чистоту крови»? Ну уж нет. Я не желаю зла родной стране и родимой словесности; такой выбор обернулся бы катастрофой для обеих. Мы должны быть открыты миру — и Западу, и Востоку, и дальнему зарубежью, и ближнему. Если Амирэджиби нуждается в русском языке — это замечательно; если Юсиф Самедоглу зовет к культурному обмену — это великолепно; если Игорь Клех отыщет нового гения в потемках Империи — мы радостно встретим обоих. (Или одного — если гений отыщется в ближайшем зеркале.) Обмен — не обман; обмениваться всегда хорошо, особенно в условиях свободной и равной конкуренции.

Плохо другое. Плохо то, что в повсеместно распространяющихся «реставраторских» настроениях, в бесконечных разговорах о необходимости восстановить «литературный СССР» слишком различима тоска по искусственной тепличной атмосфере, по взаимным похвалам и протекциям, по царству лилипутов, в котором всякий человек среднего роста немедленно становится Гулливером. Вот этого самообмана допустить нельзя ни в коем случае — по множеству взаимосвязанных причин. (Ну, потому хотя бы, что новое литературное поколение только-только начинает обретать «лица необщее выраженье»; столь явных лидеров, как в поколении предшествующем, в нем нет; только медленная и мучительная работа — и над собой, и над своими текстами — сулит некоторые достижения по гамбургскому счету, поместить же их в «постсоветский инкубатор» — значит погубить генерацию на корню.)

Так что никакого протекционизма, никаких «особых условий» друг для друга, никаких скидок на то, что русский язык не родной, никаких подмен, никаких «квот», никакого литературного феминизма. А значит — никакого возврата в культурное прошлое, которое, надеюсь, навсегда прошло. На равных, свободно, открыто — только так можно вести диалог культур, только так они будут действительно обогащаться, только так они смогут содействовать сближению народов — не политическому, а умственному и сердечному.