КОРАБЛЬ ДУРАКОВ

Мне все ж улыбнулось попасть в разрекламированный рейс.
Хотя и не с билетом первого класса.
На белоснежном картоне с тисненой голубкой,

запутавшейся в вензеле золотой каймы.

Громада в семь тысяч локтей от кормы до форштевня.
Зимние сады, вольеры для случки автомобилей,

небоскребы надстроек.

Даже почта, конверты с голубкой.
Росплесками марша встречает джаз-банд всходящих на борт.
Старый Ной в белой тройке, улыбаясь приветливо,

протирает роговые очки.

Семь палуб для чистых и семь для нечистых.

Путешественники из любопытства и по делам.
Богачи.
И те, кто даже не умеет написать слово "деньги".
Совершенно юная пара с одинаковыми улыбками,

один саквояж на двоих.

Китаец с учебником английского.
Седой отдувающийся банкир, тайный банкрот, с новенькой женой

прямо с витрины универмага, еще завернутой в целлофан.

Пучеглазые мулатки, большие ноздреватые русские, японцы

с выбритыми черепами.

Жизнерадостные итальянцы в тяжелых синих пальто.
Эмигранты и беженцы из Содома и Гоморры с одеялами, в третий класс.

У поляка шесть пылесосов в коробках, он везет их

в новую жизнь.

Князь Мышкин, с которым мы в "Склифе" лежали в соседних

палатах, когда он изрезался бритвой.

Чернобородый француз с "Фигаро" и адресочком в записной

книжке.

Тело нефтяного шейха, по обычаю предков завещавшего похоронить себя

вместе с любимым "роллс-ройсом", опускается в трюм.

Собиратели марок торопятся прямо к почтовой конторке,

проштемпелевать до отплытья.

Первый гулкий гудок.

Распаковка вещей, эта первая радость дороги, еще до ударов винта.

Будто вскрываешь подарок.
В нем стол для письма, на никелированном позвоночнике лампа,

о какой я мечтал.

Ковер, вентилятор, мрамор полки под зеркалом в ванной,

чтобы дамам расставить флаконы.

Текст молитвы "О путешествующих", окантованный в рамку.
В соседней каюте, заваленной шелком в тюках, тараторят китайцы.

Стюард уже знает меня: "Тот очкастый из 1042-й..."

Целый город кают, тут и дети родятся в каютах.
Лифты, палубы, поручни отполированной меди.
Там и сям портреты кудрявоголового Хама к предвыборной кампании,

с дамскими трусиками в руках.

Величественный нищий с перебитым носом дремлет у трапа,

благосклонно кивая шлепающимся на коврик монетам.

Сим объявлен сошедшим с ума и дает интервью в своей каюте-люкс

на палубе "А", с пальмами и отделкой из дерева гофер.

В закрытом обеденном зале грузины поют свои песни

и замышляют переворот.

Вокруг пирующих мягкой тигриной походкой ходят официанты.

Голубятня в четвертой, фальшивой, трубе.

Над прогулочной палубой повисли гирлянды, столики сдвинуты,

все готово к объявленным вечером танцам.

В кадках цветут олеандры.
Румынское семейство с кучей сумок жует маленькие

ван-гутеновские шоколадки.

Негритянские дети носятся между шезлонгов, горланя на английском,

французском, испанском.

Старый розовощекий эмигрант (бассейн, массаж) с золотым

перстеньком на мизинце объясняет:

"Теперь я на отдыхе. Дом в Калифорнии. Сеть магазинов.
С табачной лавчонки там начинал. Да, с табачной лавчонки..."

На корме матросы-буддисты развесили молитвенные флажки.

Стюард в белой робе с нашитой голубкой трет у рубки

бронзовую табличку:

"Ковчег Интернэшнл.
Арманд Ной, президент".
За перегородкой стрекочет машинка для счета банкнот.

В трюме в отдельной каюте террористы с добычей в банковских мешках

и заложниками.

Снаружи у двери их стерегут жандармы в пятнистых комбинезонах.

Быть может, мы все эмигранты.

В ресторане первого класса, где журчит, распространяя сырость, фонтан,

Дочь фабриканта купальников терзает белоснежными зубками

окровавленный персик.

Представитель ООН по правам человека изучает меню.
Проповедник, возвращающийся с гастролей, погрузился

в большую креветку, как в часовой механизм.

Саксофонист на эстраде осторожно выдувает дрожащий серебряный шар.

На кухне рыбьи спины отливают керосиновой синевой

и орудуют ножами повара.

В безлюдном салоне с зачехленным роялем юный американец

с мулаткой из разных углов трогают друг друга глазами.

Только они и спасутся.

Все на палубах, посмотреть, как отходим.
"Ты бы дольше копалась еще, отплываем..."
"Вон она, у ларька кока-колы. Машет шляпкой и плачет..."
"Шоп откроют через час после выхода в море..."
"Сейм было принял закон о гражданстве, но его провалили..."
"Когда стали стрелять, мы легли в огороде. Все сгорело,

еле спасли паспорта..."

"Продавал вертолеты в Боливию, красотка жена, виллу на море купил..."

"Если б не чертов потоп..."
"Ничего, так и я четверть века назад. Присмотрелся. Начал

с табачной лавчонки..."

"У нее был аборт от него..."
"Говорят, нет прохода от феминисток..."
"При взрыве в лионском метро. Хотела учиться балету, но нога..."
"Что-то о монастырях. Он грант получил под нее..."
"Уже пятно посадил. Вот так застегни, чтоб не видно..."

Могучий гудок.
Бессильный цветной серпантин, серпантин.
Скрипучие выкрики чаек.
Откуда-то с верхних надстроек далекий треск машинки для счета банкнот.

В упряжке буксиров небоскреб отделяется от небоскребов.
Доктор Ной, скинув пиджак, возится со своими голубями.
В небе высоком-высоком шуршит самолет, точно там ведут иглой

по синей шершавой бумаге.

На заспанной Темзе.
Клерк из "Ллойда", ночь проторчавший у телевизора за матчем

футбольным из Монтевидео, уже все перепутал.

Внес в компьютер неверное имя: "Титаник".