ДОМ И ХРАМ

Это просто гибель “Титаника” —
и не надо очень шуметь,
надо только мужаться и тайненько

все прибрать, все пересмотреть.

Помнишь фильм и ту мудрость высшую,

что с экрана сошла на нас?
Помнишь пару: банкир с банкиршею

как вели себя в страшный час?

Отшатнулись от вакханалии
(выживай — это значит бей!)
и в каюту сошли, усталые,
как в последнюю колыбель.

Пусть спасутся ростки весенние,

им еще зеленеть и цвесть.
И учти: на Небе спасение
означает не то, что здесь.

Среди долины ровныя
был храм и рядом — дом.
Молитва чудотворная
струилась в храме том.
И, пролетая в облаке,
посланец высших сил
черты их видел в облике
того, кто здесь служил...
А в доме, в нищей тесноте,
все книги, словари.
Здесь разворачивались те
пространства, что внутри —
внутри у каждого из нас.
Да будь ты мал и прост,
первотолчок хозяин даст —
и дух пускался в рост...
В ночь погружались дом и храм,
и делалось темно.
Но огонечки тут и там
мелькали все равно.
И не решался враг достать
тот огнь, ту мощь, ту крепь,
и не могла земля всосать
священный этот Кремль...
Однажды я пришла сюда,
отбросив дребедень,
в неделю Страшного Суда,
в пустой воскресный день.
Мой духовник трубил как в рог,
глядел, как Божий зрак:
— Мы думаем, что Суд далек,
а он уж при дверях. —
...Стряслась беда народная.
Суд есть, да нет истца.
Одна долина ровная
без края и конца.

Между дубом и елью —
горше места не вспомню —
к годовщине успели
воздвигнуть часовню,
чтоб молиться за душу
убиенного... Отче!
Твой порядок нарушу:
молиться нет мочи...
Здесь его подловили
и терзали. На травах
были знаки насилья
среди пятен кровавых.
Порешили не сразу —
дали жизни кусочек
согласно приказу.
Как знаком этот почерк!
Верный Богу и долгу,
он поднялся, не зная,
что земную дорогу
продлит неземная...
Пусть в ажурных окошках,
малой церковке ровня,
подняла свой кокошник
соляная часовня, —
здесь, вблизи поворота,
где зло окопалось,
мне супругою Лота
она показалась.

9 сентября 1994 года.

Красота красуется,
суета тусуется,
слепота выискивает,
пустота витийствует,
чистота подрагивает,
мелкота поддакивает,
лимита расталкивает,
правота помалкивает.

Позаброшенные дачи,
запустение внутри.
Домовые наудачу
подымают фонари:
никого... Гниют стропила,

прах и тлен берут свое,
а когда-то это было
лауреатское жилье.
Все в инфляции сгорело,
что копил для внуков, псих.
Главное же — было дело!
Оказалось: дело — пшик.
Все разъехались, лишь галки,
слышно, каркают вдали.
А кого-то на каталке
в морг и дальше повезли.

Вероника, вер у ника,
как мала твоя чашечка,
но под нею схоронена
в непогоду букашечка.
В наше лето короткое,
на земле загазованной,
лист — меж божьей коровкою
и дырою озоновой...
Не субтильная женщина,
помолюсь пред иконами,
чтоб раз в двести уменьшиться,
вровень стать с насекомыми.
Скрыться в травной обители,
где живые — не лишние,
только б очи не видели,
только б уши не слышали...
Люди добрые, хуже вас
нет, наверное, в Космосе!
Уж давно “фильмом ужасов”
окрестила я “Новости”.
Не на зеркало гневаюсь,
а на жизнь злополучную,
где ведущая — ненависть,
а пройдохи — подручные,
где ни Фета, ни Моцарта
не хотят: “вот пристали еще!”,
где для тела не мертвого —
никакого пристанища...
В эмигрантки и беженки
горько метить по осени.
Да и всюду есть бестии:
заманили и бросили.
Убегу без оглядки я
в колокольчики сладкие,
схоронюсь осторожненько
под листом подорожника.