Характер потребных обывателю справок определяет эпоха. В те далекие 70-е, когда каждый уважающий себя гуманитарный (сторож, истопник) и около- гуманитарный (ст. н. с. АН СССР) интеллигент считал для себя обязательным иметь и читать "синего" Пастернака, "Поэтику ранневизантийской литературы" и пять томов "Философской энциклопедии", - в ту эпоху изданием справочным (то есть предназначенным для получения практических, полезных в домашнем или научном обиходе сведений) было расписание движения электропоездов с Казанского вокзала. Расписание же рейсов авиакомпании "Люфтганза" было, конечно же, не справочником (поскольку практических сведений не содержало), но поэтическим сборником: Канары, Сейшелы, Тенерифе, Куала-Лумпур - все это звучало как "озеро Чад" c "изысканным жирафом"; а сколько стоит туда добраться бизнес-классом, где удобнее пересаживаться - во Франкфурте или Цюрихе, - это уже "сатира и юмор".
"Философская энциклопедия" - особенно ее поистине культовый "пятый том" - также была не справочным изданием, а поэтической антологией, хотя, конечно, юным и уже не очень поклонникам Дерриды и Подороги невозможно объяснить, отчего так билось сердце при чтении, к примеру, таких строк: "Специфич. характер др.-рус. духовной культуры, выявлявший свое гл. содержание не в "логосе" абстрактной спекуляции, но в жизнестроит. этике "соборности" и в предметно-связанных формах художеств. творчества, дал идеалу С<офии> особую важность".
Не объяснишь ведь фанатам "Алисы", почему белые медведи о земную ось, зайцы траву и фонари желтые сквозь туман...
"Пятый том" с его статьями "София", "Спасение", "Чудо" сам был спасением: от "Что такое друзья народа...", от "Социально-политического и идейного единства", от "Социалистического соревнования"[1]... был чудом, которое "суть прорыв из сверхъестественного в естественное, из мира благодати в мир природы"; был "знаком", "знамением" - "содержат. возвещением, обращенным к человеку", возвещением о некоем идеальном мире, где днем читают Бердяева, вечером смотрят Феллини, а перед сном пьют двойной бурбон со льдом; о мире, населенном сказочными героями: В. С. Соловьевым, Е. Н. и С. Н. Трубецкими, П. А. Флоренским, С. Л. Франком, П. Я. Чаадаевым... Именно "Философская энциклопедия" стала тогда для подавляющего большинства единственной чувственно-доступной формой существования "русской философии": фиксируя наличие недоступной непосредственному восприятию реальности, издание не ставило себе целью описывать эту реальность в подробностях - так, проплывающие перед кинопутешественником виды Парижа и Лондона не сопровождались бегущей строкой с информацией о времени вылета туда из аэропорта "Шереметьево"
Однако мир, в 70-е лишь просвечивавший "сквозь грубую кору вещества", стал повседневной реальностью; информационный спрос вышел за рамки привычных "как проехать по Москве" от магазина "Ядран" до магазина "Лейпциг", и былые кинопутешественники заинтересовались APEX'ом, чартером, звездочками и числом солнечных дней на Кипре и в Коста-Браве. Разница между "русской философией" 70-х и "русской философией" середины 90-х примерно такая же, как между "Клубом кинопутешественников" и турагентством: Нотр-Дам в лучах заката потерял, конечно, некую долю очарования, переместившись из идеального мира телеэкрана в повседневную суету отпускных забот и сборов, что тем не менее не является убедительным аргументом против прогулок по набережной Сены.
Энциклопедическое издание исторического характера всегда находится в соответствии с уровнем и качеством наличных исторических знаний; это своего рода аудиторская проверка активов и пассивов. Однако в условиях кратковременного пока существования рынка аудиторских услуг фирм с устойчивой репутацией еще не возникло, и всевозможные балансовые отчеты не внушают безусловного доверия; к тому же "история русской философии" - предприятие хотя и сравнительно молодое, но имеющее крайне запутанные, многочисленные внешние и внутренние связи со всевозможными смежниками, дочерними фирмами и филиалами.
В отличие от, скажем, "истории русской литературы", в "истории русской философии" не было своего С. А. Венгерова с его материалами к словарю и знаменитой картотекой (философы вообще обладают выраженной идиосинкразией ко всяким "карточкам" и "библиографиям": так, попытавшийся повторить дело Венгерова в истории философии Н. Я. Колубовский даже не удостоился персональной статьи в "республиканском" словаре); не было у русских философов и беспристрастных биографов (за исключением собирателя "материалов к биографии В. С. Соловьева" С. М. Лукьянова, чей труд также оказался проигнорирован в пристатейной к "Соловьеву" библиографии в том же издании); существующие, хотя и весьма немногочисленные, жизнеописания философов обыкновенно строятся по известным канонам житийной литературы или ЖЗЛ; не было ни полных собраний, ни комментированных изданий, ни сборников "воспоминаний современников" и т. д. С такой основой затевать сколько-нибудь ответственное справочное издание (даже со скромным подзаголовком "Словарь" или "Малый энциклопедический словарь") - дело, требующее от участников в равной мере мужества, легкомыслия и молодецкой удали.
Первое, что сразу же обращает на себя внимание, - отсутствие в обоих изданиях не то что какой-либо концепции, но вообще какой-либо "общей идеи"; впрочем, издатели обоих словарей этого особенно и не скрывают: в словаре "республиканском" (далее - С1), очевидно в силу привычки "работать с письмами трудящихся", предлагается "писать в издательство о замеченных недостатках" (слава Богу, "трудящиеся" заняты делами более практическими - а то ведь пришлось бы "таскать - не перетаскать"); издатели словаря "научного" (далее - С2) хотя и пытаются подвести - nobless oblige! - "базис под оазис", толкуя про "аналитическую" и "эйдетическую" модели, однако в итоге чистосердечно признаются, что при формировании словника "руководствовались содержательной целесообразностью, нередко компромиссными решениями". Не будем, однако, бранить за это уважаемых коллег: чеховский профессор ведь не виноват в том, что не имел общей идеи, поскольку таковая в его времена вообще отсутствовала - точно так же, как нет сегодня "общей идеи" в "истории русской философии", которую, с одной стороны, при желании можно скукожить до одного В. С. Соловьева, с другой - растянуть до последнего газетного фельетониста. Посему дискутировать вокруг словника, как говорится, контрпродуктивно: коль принято числить по "философскому ведомству" Гоголя и Достоевского, то пусть будут, раз это надо для национальной гордости; но оттого, что в С1 присутствуют Тютчев и Фет, он, конечно, не стал лучше, чем С2, в коем данные персоналии отсутствуют: в любом случае вряд ли отыщется чудак, пожелающий навести справки (о двух последних) именно в философском словаре. Но вот появление в С1 А. И. Цветаевой при серьезном отношении к делу создает опасный прецедент: если для попадания в пантеон "русских философов" достаточно послушать лекции по философии и переписываться с философами, то придется включать в словник десятки очаровательных особ, успевших за время пребывания на Высших женских курсах не раз обменяться письмами и даже пройтись под руку со своими преподавателями по философии; что же касается мыслей об "относительности любого знания перед лицом бесконечности", то, как справедливо было замечено, "женщина тоже человек".
К сожалению, курьезы избыточности не в состоянии компенсировать отсутствия статей о тех, о ком следует и очень хочется получить сведения исключительно из словарей по истории русской философии, например: Александр Владиславович Кубицкий - философ неокантианской ориентации, до 1911 года - приват-доцент Московского университета по кафедре философии, затем - преподаватель Университета имени А. Л. Шанявского, в 30-е годы впервые выполнивший полный перевод "Метафизики" Аристотеля; Борис Александрович Фохт, также неокантианец, профессор (!) Московского университета; Николай Васильевич Самсонов, доцент Московского университета (об их существовании можно узнать лишь из именного указателя, составленного А. В. Лавровым к мемуарной трилогии А. Белого; философы определенно не любят еще и указатели[2]). Поскольку все они, очевидно, удовлетворяют критерию "философия", их отсутствие в обоих изданиях можно объяснить либо несоответствием их критерию "русскости", либо слабой заинтересованностью составителей в собственно истории русской философии.
Но и за это не станем слишком бранить: действительно, академическая философия, к тому же еще и неокантианская, - материя скучная, неоригинальная и совершенно несамобытная. Стоит ли в ней копаться, когда есть в истории русской философии в высшей степени оригинальные и национальные мыслители - такие, например, как (С1):
ЛЕНИН (наст. фам. Ульянов) Владимир Ильич, чей вклад в философию состоит в том, что он в послеоктябрьский период выдвинул идею "симфонии", стремился "найти... некоторую среднюю, синтетическую позицию", а в работе "О значении воинствующего материализма" "набросал программу деятельности философов-марксистов", состоящую в "союзе с некоммунистами, с учеными-естествоиспытателями..." - и скромная дата в скобочках: 1922.
Нет уж, товарищи: тот, кто (не под вашим ли бдительным надзором?) все эти работы по десятку раз конспектировал, ввек не забудет ни про "поповщину", ни про "диктатуру пролетариата", которая "красной нитью проходит"! И куда же это все у вас подевалось? Да за такого ЛЕНИНА (наст. фам. Ульянов) лететь бы нам всем из аудитории (при удачном раскладе, конечно) прямехонько в ряды, да с соответствующей сопроводиловкой замполиту, чтоб разъяснил поубедительнее, что такое правый уклон и как с ним боролись. Исправим попутно и одну фактическую неточность: "резко критическая оценка" Л. по отношению к религиозным мыслителям "достигает своего апогея" не в "острой публицистике", но в соответствующем распоряжении об их высылке за границу в том же самом 1922 году; во всяком случае, распоряжение прозвучало куда как убедительнее для оппонентов, нежели ленинская статья.
СТАЛИН (наст. фам. Джугашвили) Иосиф Виссарионович, "создатель особой, расходящейся с ортодоксальным марксизмом и ленинизмом концепции, к-рая позже получила название сталинизма"; что это за концепция, автор соответствующей статьи определить не берется, поскольку "в науке сталинизм еще не получил адекватной оценки" и "до сих пор остается по преимуществу объектом политико-идеологических спекуляций". Ну какая еще надобна наука для адекватной оценки? Нет, практические люди писали в С1: пусть оно и неэстетично, зато надежно и, главное, не подведет ни в какой ситуации: оценки нет, спекулянты поименно не названы. "Вы, гражданин, что имели в виду?" - "То-то и то-то; а вы что подумали?" Авторам С2 придется куда как сложнее: здесь имеется статья "Подавление философии в СССР", из которой безо всякой науки все становится ясно, понятно и адекватно.
К сожалению, идеологической обработке в "духе времени" (который каждый автор, разумеется, чувствует по-своему) подверглись в обоих словарях многие персонажи: так, о "христианском социализме" С. Н. Булгакова упоминается вскользь; нет никаких упоминаний о поэтизации политического террора организаторами "Христианского Братства Борьбы" В. П. Свенцицким и В. Ф. Эрном, а поскольку и о самом "Братстве" нет статьи (в обоих изданиях), то и выходит, что никакого "бомбизма" в истории русской религиозной философии нет вовсе. Оно бы хорошо, если б так и было...
Впрочем, хуже другое: составителям обоих словарей не удалось выдержать основной принцип любого справочного издания - предоставить пользователю пусть и неполный, но зато заранее определенный и, главное, единообразный, унифицированный набор информации. В этом, собственно, и заключается работа членов редколлегии, рискнувших взяться за издание словарей, коих в С1 значится четверо, а в С2 - даже шестеро. Пользователь вправе знать, какой, пусть минимальный, набор сведений он непременно может получить из данного справочного издания, - только в таком случае оно будет работать в объявленном качестве, в противном же оно превращается в беспорядочный набор более или менее удачных, коротких и не очень, монографий различных авторов. Особенно это относится к творческим биографиям, в которых нередко существует целый ряд фактографических точек, как-то: время, место и тема магистерской и докторской диссертаций; служба и должность в том или ином учебном заведении; заграничные научные командировки и т. д. Без этого обязательного набора сведений мы получим, продолжая уже употребленное сравнение, некое расписание, в котором для одних поездов указывается время отправления, для других - время в пути, для третьих - цена билета, для четвертых - тип вагона. Автору статьи "С. Н. Булгаков" (С2), может быть, без интереса, что его герой преподавал в Московском университете и Коммерческом институте; однако, поскольку в большинстве статей подобная информация присутствует, из вроде бы безобидного пропуска законно делается вывод, что в университете Булгаков лекций не читал и в 1911 году в отставку не подавал (об отставке, кстати, не сообщает и аналогичная статья в С1). В итоге два словаря есть, а внятной биографии С. Н. Булгакова - нет. Между тем биография С. Н. Булгакова никакой загадки не составляет, она неоднократно излагалась во вполне доступных изданиях и наверняка хорошо известна членам редколлегии. Что же говорить о философах, чья творческая биография требует дополнительных разысканий?
Придется признать некий парадокс: несмотря на значительное, сравнительно с "Философской энциклопедией", расширение словника и сообщаемых сведений, нынешние издания в определенном смысле шаг назад от "пятого тома". Дело в том, что "Энциклопедия", несмотря на всю свою высокую поэзию, все же сообщала то, что было известно исторической науке того времени; между тем за минувшие шесть-семь лет в научный и общекультурный обиход введен обширнейший пласт самых разнообразных материалов, относящихся к истории русской философии, и мы имеем полное право требовать, чтобы они были хоть как-то учтены авторами статей - в тексте ли, в пристатейной ли библиографии. Однако (главным образом это относится к С1) этого не произошло. Создается впечатление, что за все эти годы не вышло ни одного тома альманаха "Минувшее" (библиография к статье "Вехи" в С1 не содержит упоминания материалов, опубликованных в вып. 11), ни журнала "Начала" (в статье "Евразийство", С1, нет сведений о специальном номере, 1992, № 4); не печатались материалы по истории русской философии и в журнале "Новый мир" (в статье "Гершензон", в обоих словарях, не упоминается принципиальная переписка с В. В. Розановым; между тем в С1 "Переписке из двух углов" посвящена отдельная статья - за что же так Василия Васильевича?)[3]. Нежелание авторов копаться во всякого рода "материалах к биографии" и эпистоляриях приводит их к неточностям и ошибкам, которых вполне можно было бы избежать при минимальной заинтересованности тем, что происходит за пределами "Вопросов философии" и "Ученых записок Московского университета": так, в 70-е годы действительно мало что было опубликовано о В. Ф. Эрне, а фраза о его "шовинистической позиции" во время русско-германской войны находила свои идеологические объяснения. Ныне же, когда опубликованы его университетские документы ("Начала", 1993, № 3), не годится производить его в профессоры[4] (С1 и С2, один автор) и умалчивать о его научной командировке и жизни в Италии (откуда и возникли его диссертационные работы о Розмини и Джоберти), о завязавшейся там же дружбе с В. И. Ивановым и, толкуя о развитии идей Эрна в творчестве М. Фуко и (прости, Господи) Ж. Дерриды, так и не упомянуть громовой статьи "От Канта к Круппу". В 70-е годы для биографии Е. Н. Трубецкого достаточно было неточной справки: "преподавал в Москве (с 1905)"; но сегодня не только недопустимо повторять эту неточную дату (С2) и недостаточно ее только уточнить (в С1 верно: 1906), но и следовало бы указать дату отставки (1911) и не делать из князя ренегата, якобы преподававшего до 1917 года, после того как его коллеги покинули университет по принципиальному поводу. Заметим попутно, что имущественное право Российской империи не предполагало наследование кафедр, и Е. Н. Трубецкой занял кафедру энциклопедии права и истории философии права[5], на коей его брат, С. Н. Трубецкой, никогда не числился (все - С2).
Не будем больше утомлять читателя скрупулезным перечнем тех ошибок и неточностей, недопустимых умолчаний и невозможных в реальности фактов, библиографических казусов6, которые - по авторской безответственности, редакционному благодушию или корректорской рассеянности - то и дело встречаются на страницах обоих словарей. И все же сравнение следует заключить в пользу С2 - как труда более продуманного, более соответствующего задаче справочного издания, не в последнюю очередь благодаря более компактному, если можно так выразиться, пониманию истории русской философии: составители не пытались расширять словник за счет сомнительных (с точки зрения соответствия предмету) персоналий и понятий, зато не пожалели места для статей, действительно касающихся особых (самобытных, если будет угодно) форм русской философии. Такие работы, как "Библиотека Религиозно-философская" (пристатейная библиография включает полный - 39 выпусков - список изданий "Библиотеки"), "Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге - Петрограде (1907 - 1917)", "Религиозно-философское общество памяти Владимира Соловьева в Москве", "Журналы философские в России", и немало иных-прочих являют собой пример того, как может выглядеть энциклопедический словарь русской философии при профессиональном и ответственном отношении к поставленной задаче. Составители С1, очевидно стремясь представить богатство русской философии, явно перегрузили словник, введя в него, к примеру, "основные работы" по русской философии: помимо того, что набор попавших в словарь работ имеет довольно-таки случайный характер (так, из работ В. С. Соловьева есть "Кризис западной философии" и "Оправдание добра", но нет "Критики отвлеченных начал"), пересказ философских сочинений "своими словами" вряд ли является необходимой составляющей справочного издания; наличие статьи "Оптина пустынь" особой ценности словарю не придает, зато делает наглядным отсутствие "Зосимовой пустыни", сыгравшей роль аналога Оптиной для русской философии начала ХХ века, и т. д.
В заключение помечтаем. Вот если бы издатели, редакторы и авторы обоих словарей проявили на деле столь свойственную русской философии соборность, распределили бы статьи наиболее адекватным образом, после чего без особого спеха подготовили бы новое издание, в котором учли бы все то, что за последние годы было все-таки в истории русской философии сделано, и сделано неплохо, - тогда, может быть, появился бы на свет "Большой" или "Малый", но действительно "энциклопедический" словарь "Русская философия". И тогда зазвучала бы симфония.