Василий Кандинский (1866 - 1944) был не только одним из создателей беспредметной живописи, акварелистом, гравером, драматургом, теоретиком искусства и христианским моралистом. Был он и одним из наиболее оригинальных поэтов начала столетия. Точнее, первой половины 10-х годов: почти все его стихи уместились в единственном, иллюстрированном самим художником, альбоме, работа над которым шла с 1908 по 1911 год. Позднейшие тексты - скорее напоминание о периоде вдохновенного эксперимента, отголосок того "пути катастроф", что привел Кандинского к творению нового искусства.
Поэтический альбом художника - не одна, а две связанные друг с другом книги. По-видимому, первым был замысел русского варианта, названного "Звуки". В 1910 году Кандинский хотел издать эту небольшую книгу в одесском "Салоне Издебского" - памятником замыслу остались рабочий макет и не вошедшие в него рукописи. Более счастливая судьба ждала немецкий вариант альбома - "Klдnge" (что также значит "звуки", "созвучия"). Он был издан в самом конце 1912 года в Мюнхене, в городе, в котором Кандинский прожил восемнадцать лет, где он "вторично родился", став художником, и достиг "вершины горы" - абстрактной, или, пользуясь его выражением, "абсолютной", живописи.
Тираж роскошно оформленной и напечатанной книги составил триста нумерованных и подписанных автором экземпляров. Несмотря на то что издание осталось единственным, его известность в мире авангардного искусства была громкой. Ханс Арп начал писать стихи, познакомившись с поэзией Кандинского; тексты из "Klдnge" восторженно приветствовались в колыбели дадаизма, цюрихском кабаре "Вольтер". Современники чувствовали в странных, гротескных и комичных персонажах отображение "чисто духовных феноменов", того, что Кандинский в одной из своих статей назвал "перетеканием неба" через контур предмета.
Внимательное чтение открывает в стихах Кандинского не только духовную реальность и духовный пейзаж, стоящие за обыденными событиями и привычными ландшафтами. Здесь отразилась сокровенная вера художника в приближение "Великой Духовной Эпохи". С точки зрени реальных дел эта эпоха должна была дать людям возможность воспринимать духовную вибрацию вещей, понимать их гармонию и жить в согласии с нею. В духовном плане "открытие Великих Дверей" мыслилось художником как Второе Пришествие Христа, преобразившегося в Дух и сиянием нисходящего на человечество. Оба аспекта "Эпохи Духовности" призвана была выразить и приблизить "абсолютная живопись" Кандинского. Того же он искал и в поэзии.
Бульшая часть русских стихов художника, еще совсем недавно знакомых читателю только по знаменитому футуристическому сборнику "Пощечина общественному вкусу", теперь опубликована. Однако немецкие, более поздние и отточенные по форме, тексты также очень интересны. Здесь часто используется игра созвучиями, подсознательный уровень чтения, вторые и третьи смыслы - духовные обертоны - одного и того же образа. Передать их в переводе почти невозможно, однако попытаемся хотя бы объяснить.
В стихотворении "Открытое" ("Offen") внутреннему взору читателя представляется нечто неразличимое, ускользающее среди летнего и зимнего пейзажа и поднимающееся в болотной грязи. Затем следует зрелище неподвижно вытянувшегося тростника и заклинательное повторение слова "Rohre" ("тростник" и "трубы" одновременно). Стихотворение "Это" - одно из свидетельств трагической меланхолии, которая тлела в душе художника и которую он тщательно скрывал под оболочкой обходительности и добродушия. Обращает на себя внимание "абстрактное" заглавие: сначала Кандинский хотел назвать весь альбом "Серия „Оно"". Психоанализ, если не как наука, то как способ общения с собственной душой, был близок двоюродному брату выдающегося русского психиатра и психолога Виктора Хрисанфовича Кандинского. В тексте примечательно и сочетание цветовых характеристик с указанием на плотность: жесткое облако, густой воздух, плотный дом в плотном пламени. Мы словно присутствуем при рождении картины под набрасывающей на холст красочные массы кистью живописца.
Труднейшее из представленных здесь стихотворений - "Неизмененное" ("Unverдndert"). Именно "неизмененное", а не "неизменное": покой как покров подспудных токов и шевелений. Реализация метафор, оплотнение эфемерного, рождение образа из звука здесь очень важны. Герой хладнокровно исследует торчащую в земле молнию, смотрит, словно в кино, на женщину с грибом, на зеленую, растущую из земли деревню с ее разноцветными обитателями, на поливаемое чернилами дерево. Эти сцены имеют свое "духовное звучание". Взгляд на женщину с платком, свернувшимся наподобие банана ("Banane"), тут же вызывает к существованию доску с надписью "Bann! Ahne!" (один из вариантов ее чтения, отчасти переданный в переводе, - "Стой! Предки!"). Фиолетовый человек, издающий ужасный ("furchtbar") крик, угрожает: "Я отплачу тебе наличным ужасом" ("furcht bar"). Чернила ("Tinten"), льющиес из лейки турка, порождают звуковой образ, звон колоколов "tin-ten". И только после этих настраивающих душу на "звучание вещей" событий начинается главное - "поворот лица", прямое общение с причудливым миром духовных сущностей.
"Что-то" ("Einiges") - завораживающий поиск предела, границы видимого и невидимого, мертвого и живого (о встрече на улицах Мюнхена с живой буланкой, точь-в-точь напоминающей игрушечную московскую, художник пишет в своих воспоминаниях). Недаром здесь всплывает образ синего цветка Новалиса, символ поисков абсолюта. "Разрыв" ("Der Riss"), напротив, построен на метафоре прорыва (в одной из мистерий Кандинского хор поет: "Свяжи, разорвавши, оковы"). "Иначе" ("Anders") - пессимистический отказ от внешней точности знаний и правил. Даже число - воплощением которого служит гигантская цифра 3 - то ли белое, то ли темно-коричневое, то ли симметричное, то ли нет, то ли прямое, то ли безнадежно покосившееся. "Это тоже, наверное, было иначе", - как бы мимоходом заключает герой свои скрупулезные наблюдения.
"Занавес" ("Vorhang") - олицетворение завесы, скрывающей то страшный, то захватывающий дух облик "того" мира. Здесь также схвачен момент смены состояния и вновь выражен в подчеркивающих внутреннее волнение обыденных замечаниях. "Приключение" ("Abenteuer") рисует абсурдную сценку: толстая корова подбадривает часы, боящиеся звонить. Однако образ коровы у Кандинского далеко не абсурден. Она появляется в поэзии как большое, одушевленное, едва ли не разумное существо, которое бьют молотком по голове, чтобы приготовить говядину с хреном (стихотворение "Колокол"). В живописи она то олицетворяет сельскую природу Баварии ("Корова"), то приходит на московские улицы ("Корова в Москве"), еще одной нитью связыва немецкую и русскую половины духовного мира художника.
Звуковую алхимию, вихрь предметных форм, превращающихся в формы духовные, демонстрирует стихотворение "Взгляд и молния" ("Blick und Blitz"). Человек, гребень, птица, окна, капелла, железные книги, быки, Нюрнберг, растущая из головы лошадиная нога... Настроение, казалось бы, похоже на горячечную мыслительную атмосферу "Записок сумасшедшего". Но надо всем - небо и летящая в полдень ракета. Именно этот текст с его смесью мистического и грубо-земного отразился потом у Арпа ("Страсбургская конфигурация"). Именно этот текст, пожалуй, ближе всего напоминает появившиеся чуть позже первые стихи Маяковского. Художник-поэт сращивает краски и предметы, создавая неологизмы ("краснороги" - "Rotzacken", "желтокрюки" - "Gelbhacken", даже "полярлаки" - "Nordpollacken", слово, заключающее в себе три: "Северный полюс", "лаки" и "поляки"). Тем не менее ни сарказма Арпа, ни богоборчества Маяковского в поэзии Кандинского нет. Здесь сокрыта неисчерпаемая вера в соединение всех концов, разрыв всех оков и в исцеление всех ран человечества.
В неопубликованной пьесе Кандинского "Зеленый звук" нищий калека за сценой поет: "Одинокий погибну. /Жив я для вас. /Еще до рожденья /Многих я спас". Художник, живущий в "час духовного поворота", врачует и совершенствует себя, чтобы быть способным "жить для всех". Скрытой в тиши творческой лаборатории "жизнью для всех" была краткая, но яркая вспышка поэтического дарования Василия Кандинского.
Борис Соколов.
Вот медленно исчезающее в зеленой траве.
Вот встающее в серой грязи.
Вот медленно исчезающее в белом снегу.
Вот встающее в серой грязи.
Долга поза: толстый длинный черный тростник.
Долгая поза.
Долгие трости.
Трости.
Трости.
Все вы знаете это гигантское облако, похожее на цветную капусту. Вы могли бы жевать его снежно-белую жесткость. Но язык ваш остался бы сухим. Так вот оно тяжело лежало на густо-синем воздухе.
И внизу, под ним на земле, на земле стоял пылающий дом. Был он плотно, о, плотно построен из темно-красного кирпича.
И стоял он в плотном желтом пламени.
А перед этим домом на земле...
Мо скамейка - синяя, но не всегда она здесь. Только позавчера я снова нашел ее. Около нее, как всегда, торчала остывшая молния. На этот раз трава около молнии была немного обгоревшей. Вероятно, молния раскалилась внезапно, втайне, с острием в земле. Других изменений я не заметил: все на прежних местах. Все было как всегда. Я сидел на своей скамейке. Справа молния в земле - с погруженным в нее острием, которое одно, должно быть, еще и было раскаленным. Передо мной большая равнина. В пятидесяти шагах направо от меня женщина с черным платком, прижатым к груди наподобие банана. Она смотрит на красный гриб. Слева от меня все та же выцветшая надпись:
Я часто читал ее и издалека узнавал звук этой вытертой белой доски. Как обычно, в двухстах шагах от меня росли из земли четыре зеленых домишка. Бесшумно. Дверь второго слева открылась. Толстый рыжеволосый человек в блекло-фиолетовом трико (я всегда думаю о водянке, когда вижу его) вывел пегую лошадь из последнего справа домишки на холм, вскочил на нее и поскакал (как говорится) словно ветер. Как всегда, издали загремел его ужасный крик:
После этого, как всегда, из второго домишки (справа) тотчас же вышел сухопарый турок с белой лейкой, полил пестрыми чернилами свое сухое деревце, сел, оперся спиной о ствол и засмеялся. (Смеха его я слышать не мог.) И мне пришла в голову все та же сумасшедшая мысль, что его щекочут разноцветные чернила. Затем стало слышно, как из далеких, невидимых колоколов раздается звон
И женщина повернула ко мне свое лицо.
Рыба уходила все глубже в воду. Она была серебряная. Вода синяя. Мои глаза следили за нею. Рыба уходила все глубже. Но я все еще ее видел. Я уже ее не видел. Я еще видел ее, когда я уже не мог ее видеть.
Но все же, все же я видел рыбу. Все же я видел ее. Я видел ее. Я видел ее. Я видел ее. Я видел ее. Я видел ее. Я видел ее.
Белая лошадь стояла тихо на своих длинных ногах. Небо было синим. Ноги были длинными. Лошадь - неподвижной. Грива свисала вниз и не шевелилась. Лошадь стояла неподвижно на длинных ногах. Но все же она была живая. Ни движения мышц, ни дрожания кожи. Она была живая.
На широком лугу рос цветок. Цветок был синий. Всего один цветок был на широком лугу.
Маленький человек хотел разорвать цепь и, конечно, не мог. Большой человек разорвал ее с легкостью. Маленький человек хотел сквозь нее проскользнуть. Большой человек удержал его за рукав, наклонился и сказал ему тихо на ухо: "мы должны об этом помалкивать". И оба от души рассмеялись.
Это было большое 3 - белое и темно-коричневое. Его верхняя дуга была того же размера, что и нижняя. Многие люди так думали.
И все же верхняя была
больше, чем нижняя.
Это 3 смотрело всегда налево - никогда направо. В то же время оно смотрело и немного вниз, потому что цифра только казалась стоящей совершенно прямо. На самом деле, хотя это было нелегко заметить, верхняя,
большая часть отклонялась налево.
Так что смотрело это большое белое 3 всегда налево и совсем немного вниз.
Это тоже, наверное, было иначе.
Однажды я побывал в поселке, где никто не жил. Все дома были чудесно белыми и у всех были плотно закрытые зеленые ставни. Посередине поселка находилась зелена поросшая травой площадь. В центре этой площади стояла старинная церковь с высокой колокольней, заканчивающейся островерхой крышей. Большие часы шли, но не били. У подножия колокольни стояла рыжая корова с очень толстым брюхом. Она стояла неподвижно и сонно жевала. Каждый раз, когда минутная стрелка часов показывала четверть, половину или целый час, корова мычала: "эй! не будь такой пугливой!" Затем снова начинала жевать.
Так как он (человек) хотел питаться, толстый белый гребень отбросил прочь розовую птицу. Вот она скребется в окна, мокрые в деревянных полотенцах! - Не вдаль, но вкривь. - Разразилась капелла - эй! эй! Полукруглые звонкие круги почти прижимаются к шахматным доскам и! железным книгам! Коленопреклоненный около рогатых быков хочет Нюрнберг хочет лечь - ужасная тяжесть бровей. Небо, небо, можешь нести ты печатные ленты... И из моей головы нога короткотелой лошади с острой мордой могла бы расти. Но краснороги, но желтокрюки на полярлаках словно ракета
Веревка пошла вниз, и занавес пошел вверх. Все мы так долго ждали этого момента. Занавес висел. Занавес висел. Занавес висел. Он все еще был опущен. Вот он поднят. Когда он пошел вверх (начал идти), все мы так сильно обрадовались.
Публикация и перевод с немецкого Бориса Соколова.