Вот уже тридцать с лишним лет обитаю я в маленьких, так сказать, уездных городках России, меняя один на другой согласно велениям судьбы. Все эти годы я словно бы переселяюсь с улицы на улицу в одном большом городе, раскинувшемся вольготно на Великой Русской равнине.
Городок, в котором я живу ныне, называется... а вот не люблю я нынешнее его название и упоминать его здесь не стану. Не люблю, потому что имя это дали городу в злосчастные 30-е годы, оно остается чужеродным, безжизненным; я уверен, что городской организм рано или поздно отторгнет его окончательно.
Кому это впервые пришла в голову такая блажь — назвать наш город так, как он называется ныне? То ли страх, то ли подобострастие людское по отношению к большевистским веяниям из столиц подтолкнуло кого-то предложить, а иные поддержали от того же страха и подобострастия, приняв глупую затею за благое дело.
Впрочем, я далек от того, чтобы испытывать неприязнь к тому отнюдь не знаменитому человеку, в честь которого переименовали наш город, — сын своего времени, он участвовал в матросском мятеже 1905 года и был повешен по решению военного трибунала. Говорят, прежде чем пойти на военную службу, он работал здесь, на кузнецовском заводе... Мне приходилось не раз слышать расхожую шутку по отношению к памятнику на привокзальной площади: вот, мол, все с электрички идут с тяжелыми сумками (в недавние годы — с мясом и колбасой), и только морячок Порфирий шагает налегке, молодецки повесив пиджак на одно плечо.
Городок наш — в прошлом поселок на речке Донховке при ее впадении в Волгу, называвшийся Кузнецово. Вроде бы тоже не ахти какое значительное имя, но оно от рождения. Да и насчет незначительности можно поспорить, поскольку кузнецовский фарфор знаменит был не только в отечестве нашем, но и за его пределами. Впрочем, поселок наш назвали так отнюдь не в честь знаменитого фабриканта, а потому, что раньше тут, на месте завода, при переправе через Донховку, где шла дорога к городу Корчева, кузница стояла.
И хотя переименование чего бы то ни было — дело бесславное, однако же сам я, будь в моей власти, переименовал бы наш городок еще раз и назвал бы его НОВОЙ КОРЧЕВОЙ — в память той Корчевы, что упомянута в летописях, а при большевиках в 30-е годы ушла под воду, когда Волгу в полусотне километров отсюда перегородили плотиной.
...Еще недавно собирались жители Корчевы — этакое корчевское землячество — на берегу Волги или выезжали на теплоходе на место затопления родного города, устраивали поминальное застолье. Теперь по причине всеобщего обеднения обычай этот прервался. Люди они глубоко пожилые, город тот купеческий — со всеми своими храмами, садами, набережной — у них в памяти, истинный град Китеж, осиянный нездешним светом.
...Погибшая Корчева и дала силы для роста соседнему поселению — рабочему поселку при фарфорово-фаянсовом заводе, ядру нынешнего нашего города, потому как многие корчевские дома вывезли сюда; так и стоят они теперь, образовав улицы, наименованные в полном согласии с идеологией той эпохи: Пролетарская, Коммунистическая, Октябрьская... Большевиков. Эти новые улицы соединили три прежние — Старая Слобода, Лиговка, Набережная — с ближними деревеньками Александровка, Клоково, Полтево, Андрониха в одно целое. А уж потом к этому добавились улицы из домов многоэтажных...
В первый раз я побывал здесь, в Новой Корчеве, в 1958 году — в гостях у родных. От того гощения осталось в памяти, как шел от пристани через бор... мимо стадиона в бору... да как потом за черникой ходили, а черничники оказались совсем рядом, в двадцати минутах ходьбы от дома.
Три года спустя приехал я в Новую Корчеву уже на постоянное жительство, то есть, уточню, это было в 1961 году, когда тут только что прошел взбудораживший жителей слух, будто бы совсем рядом с городом вот-вот начнется строительство электростанции, и даже будто бы крупнейшей в Европе. Слуху этому не верилось как несбыточному, однако он как бы подпитывался новыми фактами: статья в газете появилась... важные гости — из министерства! из обкома партии! — зачастили к местному начальству.
Помню, в заводской Дом культуры посередь зимы набилось множество народа; сидели в зале, стояли в проходах, толпились в дверях: по сцене расхаживал человек перед развешанными картами и схемами и говорил, что уже готов проект тепловой электростанции мощностью столько-то миллионов киловатт и все уже решено: быть ей именно здесь, рядом с Новой Корчевой, на берегу Волги. Все преобразится, говорил он: построят многоэтажные жилые дома (“Многоэтажные?” — радостно волновалась публика в зале), разбитую дорогу до Ленинградского шоссе покроют асфальтом (“А за сколько же тогда можно будет доехать до шоссе?” — получалось — за считанные минуты), железную дорогу на паровозной тяге электрифицируют, и пойдут электрички Москва — Новая Корчева (“Неужто электрички!” — восхищенно шептал зал)... Человек со сцены рассказывал дальше: трубы электростанции видны будут на десятки верст... опоры высоковольтных электролиний зашагают во все стороны... в теплом заливе при станции будут разводить зеркального карпа... Да что! Говорилось даже, будто наш район присоединят к Московской области, ведь если посмотреть на карту, то естественным образом земли наши более тяготеют к Москве, нежели к Твери.
Надо сказать, Новая Корчева до той поры была захудалым городишком, каждая улица которого — подобие обыкновенной деревни: и покосившиеся деревянные домишки, и колодцы, и огороды. Самое высокое здание — кирпичный дом напротив кузнецовского завода, построенный еще до революции, башенка его имела три этажа. На улицах по утрам пастухи сгоняли в стадо коров, домашние куры и гуси купались в лужах, а лужи отличались глубиной и обширностью, местами они сливались в непроходимые топи, в которых упоенно квакали лягушки; на лужайках сушилось и ставилось в копешки сено. В речке Донховке окуни гоняли плотву; тут и там с мосточков женщины полоскали белье или ведрами носили воду поливать огороды.
Но вот стали прибывать в город по железной дороге, по Волге, на баржах и своим ходом автомашины, бульдозеры, экскаваторы. Не успели горожане опомниться — глядь, уже выравнивается неподалеку от города строительная площадка, раздвигая лес и бугры, уже выстраиваются в улицы жилые вагончики строителей, потянулись вереницы груженых самосвалов. А вот уж на берегу Волги роют главный котлован.
Народ все прибывал: объявлена так называемая всесоюзная ударная комсомольская стройка! Рабочие в измазанных спецовках стали обычными прохожими на улицах той части города, что уже называлась “новой”, или “постоянный поселок”, — они толпились на автобусных остановках, в магазинах, у пивных ларьков. Сами горожане превращались в землекопов, водителей самосвалов, монтажников...
Темп жизни захолустного городка убыстрился.
В ту пору я писал репортажи в областную газету — о монтажниках, ставивших оборудование в главном корпусе, о бетонщиках и каменщиках, поднимавших трубы к небесам, о сварщиках и монтажниках, что ставили опоры линии высоковольтной передачи, писал очерк о делегате очередного исторического партийного съезда и так называемые авторские статьи — от имени руководителей стройки.
Вирус строительства оказался здесь очень устойчив. Даже когда всесоюзная ударная успешно завершилась, продолжалось строительство новых заводов, жилых домов. Вокруг Новой Корчевы стали появляться словно по волшебству дачные городки, деревянные и кирпичные, тесовые и бетонно-блочные, с верандами и террасками и без оных, с жилыми чердаками и бетонированными подвалами. А все потому, что народ у нас трудолюбивый, предприимчивый, изобретательный, случается, подворовывал тут и там, но не от жадности, уверяю вас, а от желания выжить. Трудовая деятельность пробуждает жизненный интерес, мобилизует защитные силы организма каждого человека и города в целом, не дает воли тоске и печали. А мало ли ныне причин для сокрушения сердца!
И что ни обещал тогда в заводском Доме культуры автор проекта тепловой электростанции — все, глядите-ка, исполнилось: электростанция из высоченных труб своих выстилает по небу шлейфы дыма на десятки километров, электрички бойко ходят в столицу и обратно, асфальтовое полотно легло до Ленинградского шоссе и даже зеркальный карп, говорят, водится в теплом заливе, теплом потому, что в него спускают воду от турбин. А самое главное — при устье Донховки вырос новый город из пяти-девяти-двенадцатиэтажных домов с торговым центром, школами, детскими садами, со своим “белым домом”, плотно заселенным чиновничеством... да что, даже светофоры у нас есть на одном из перекрестков! Вот так.
Сама столица явно тяготеет к нам: по берегам Волги, Шоши, Московского моря строят дачи прежние министры и новые капиталисты, их родственники и нужные им люди, генералы и академики, мелкие и крупные жулики, знаменитые и незнаменитые артисты. Да что говорить, коли рядом Завидово, а там правительственные дачи (уж их-то в плохом месте не поставят!), любимые нашим президентом, следовательно, пульт управления государством то и дело перемещается из Московского Кремля в Новокорчевский район.
Так что гордость наших местных патриотов (а их немало!) подогревает мысль: именно здесь сердце России, и нигде более; именно здесь вершится судьба ее.
И тем не менее Новая Корчева всегда жила не столько заводским производством, сколько огородами. Главный, основополагающий азарт местных жителей и всегдашняя тема разговоров — в том, что посеяно и посажено, где взошло да как цвело, чем удобрено да какими жуками поедаемо. Тут испокон веку огородный интерес успешно противоборствовал со всеми прочими интересами, от криминальных до задушевных или, скажем, острополитических.
Впрочем, и политические страсти у нас на уровне столичных. Коли они в Москве кипят, то и у нас тоже; и никакие огороды, никакие дачки в живописных местах не победят в нас политических устремлений. В Новой Корчеве своим чередом проходят манифестации, митинги, газетные дискуссии... только они маленькие, в уездном, районном масштабе. Масштаб иной, но суть та же!
В перестройку, например, Новая Корчева, как и вся страна, увлеченно читала газеты; она, можно сказать, упивалась ими, изумляясь смелости тех или иных статей. К газетным киоскам по утрам выстраивались длинные ворчливые очереди. Городок был политизирован до чрезвычайности, но в своих комментариях освещаемых событий наш провинциальный читатель был явно сдержаннее и осмотрительнее столичных. Это в большом городе можно произнести дерзкое суждение и тут же раствориться в толпе, а у нас деться некуда. У каждого опасение: а не повернется ли завтра политический ветер, и не возьмут ли верх прежние всесильные люди, и не пойдет ли опять все по-прежнему. Любопытно будет поглядеть тогда на некоторых смельчаков да умников с их отважными суждениями о тех делах, что не их ума. Но и сдерживаться порой нет сил, потому случался в привычных очередях опасливый, с оглядкой разговор, похожий на перепалку:
— Одно ворье во властных-то кабинетах.
— А кто бы стал за эти должности держаться, если б лапы не грели? Дураков нет.
— Вон дачи обкомовские! У меня там шурин егерем... порассказывал.
— Эх, посмотрел бы Ленин на эти безобразия!
— А что тебе Ленин-то? Думаешь, в шалаше жил бы!
— Жилкин, первый секретарь горкома, в Верховный Совет не прошел — избрали попа. Ну и что? В магазинах богаче оттого стало?
— Ничего себе! Жилкин завел в болото, а отец Алексей вытаскивай?
И так далее в том же духе.
На проспекте имени Ленина опять повредили памятник Ленину — разбили постамент, облили краской лицо вождя мирового пролетариата.
...Однажды, шагая на рынок по главному проспекту, увидел я прилепленный к постаменту листочек со стихами, отпечатанными на пишущей машинке:
Здесь не могила, нет, — лишь хлад могильный,
Как в идолище мира древнего.
Он здесь затем, чтоб мы его любили,
Чтоб мы ему молитвы возносили,
Чтоб вечно помнили, как страшен гнев его.
Митинги и манифестации ныне происходят обычно в памятные дни, отмеченные красными цифрами в календарях двадцатилетней давности. Грустное это зрелище! От памятника Ленину старички и старушки, многие с палочками, медленно бредут на ту площадь, что перед Дворцом культуры “Современник”.
Я живу как раз напротив этого “Современника”; дом наш девятиэтажный играет роль зрительного зала относительно площади-сцены, на которой происходят самые важные общественные действа. Так что я невольный свидетель (зритель) митингов, встреч почетных гостей (Святейший Патриарх приезжал!), новогодних торжеств вокруг елки, приездов знаменитых столичных артистов, собраний мелких и крупных начальников районного масштаба, а иногда и покрупнее — приедет губернатор, начальник главка, а то и министр.
Здание дворца новое, с архитектурной точки зрения довольно нелепое, смахивает на банно-прачечный комбинат, но внутри просторные помещения, есть зал на шестьсот мест — как раз для больших собраний; а площадь, вымощенная бетонными плитами, сможет уместить и многотысячный митинг.
Года три назад тут митинговали попеременно то коммунисты, то демократы. Но в последнее время демократы поувяли, и теперь митингуют только красные. У них в руках плакаты со словами “Долой!” и “Да здравствует!”, красные флаги, откуда-то извлекаемые от случая к случаю; алые банты приколоты к груди; произносятся речи, не всегда складные, читаемые по бумажке. Эти собрания почему-то очень похожи на похороны. Кажется, вот сейчас закончатся прощальные выступления, принаклонятся флаги и опустят кого-то в могилу под завывание духового оркестра. Странные улыбки на лицах шагающих мимо прохожих — словно видят они несерьезные игры, забавы взрослых людей, самодеятельный спектакль в убогих декорациях и при явно неполном составе труппы.
— Товарищи! Наша страна была могучей державой с развитой промышленностью, мощной армией. Американские империалисты с нею считались. Советский Союз был оплотом мира, справедливости, воплощением лучших чаяний человечества. На него как на последнюю надежду смотрели народы всего мира.
Оратор — пожилая женщина, уже пенсионерка, бывшая когда-то заведующей идеологическим отделом Новокорчевского горкома партии (потом ее “бросили” на укрепление местной газеты “Заря коммунизма” — стала редактором). Теперь она возглавляет местную организацию одной из компартий России, ездит в Москву для участия в тамошних митингах.
Есть среди ее соратников и несколько энергичных, крепких мужчин, умеющих говорить складно, убедительно, бывших горкомовских пропагандистов.
В конце этого трогательного толковища честь по чести принимается резолюция и передается потом в Москву: “Выражаем протест... требуем отставки... возбуждения уголовного дела...” После чего с сознанием выполненного долга митингующие расходятся.
В прежние времена в одно прекрасное утро я мог видеть, что на автомобильной стоянке возле Дворца культуры “Современник” сгрудились автобусы, легковые автомашины разных марок и еще подъезжали и подъезжали. Тут же и “канареечка” местного ГАИ, гаишники озабоченно хлопочут, разворачивая в объезд случайный транспорт. Я сразу догадывался: ага, солидные дяди опять затеяли партийно-хозяйственный актив.
С какой великолепной важностью вылезали из своих автомашин государственные деятели районного масштаба — сановитые мужчины, солидные дамы, — как одергивали пиджаки и жакеты, обменивались рукопожатиями и шествовали к подъезду.
И вот я, глядя из окошка своей квартиры на забитую машинами площадь, предавался “размышлениям у парадного подъезда”: ну почему, почему так плохи дела в Новой Корчеве, если городом и районом руководит столько энергичных, физически крепких людей самого цветущего возраста? Их добрые намерения я вовсе не ставил под сомнение. Но почему же так тщетны их усилия и почему, понимая, что дело швах, они так вальяжны, так самоуверенны и преисполнены собственного достоинства?
Вспоминаю, как некоторое время назад, когда еще наш “белый дом” занимал горком партии, а не нынешняя администрация, он вознамерился провести в городе и районе “дни милосердия”. То было время, когда на магазинных полках стояли одни только трехлитровые банки с березовым соком (из Белоруссии), соль в пачках да спички, торопливо покупаемые крупными партиями; крупу перловку да овсяные хлопья продавали по талонам, а ко времени привоза свежего хлеба у каждого магазина выстраивались длинные очереди... Вот в эту пору и был в местной газетке “Заря коммунизма” брошен призыв собрать деньги для помощи особо нуждающимся. Однако жители города призыву не вняли, может быть, потому, что каждый из них ждал такой помощи самому себе. Словом, кампания провалилась, и в печатном органе горкома упрекнули своих читателей: вот, мол, как вы очерствели душой, ничем вас не проймешь.
Тут я рассердился — не на газету, нет! На тех, кто затеял это дело. И принес в редакцию статью, даже не статью — небольшую заметочку по поводу. Я написал, что объявленная кампания — это попытка помочь бедным за счет нищих. Но ведь можно найти и более благородный способ проявить милосердие . Скажем, те же партийные работники, беспрерывно заседающие там и тут. Вот взяли бы да и перешли добровольно в промышленное и сельскохозяйственное производство, а партийной работой можно заниматься и на общественных началах. От этого авторитет и партии, и самого партработника только возрастет.
Ждать, когда опубликуют материал, пришлось довольно долго: шла предвыборная кампания и редакция боялась, что мои размышления повлияют на исход выборов не в пользу первого секретаря горкома, соперничавшего в борьбе за депутатский мандат в российский парламент со священником старинной церкви из села Городня-на-Волге. Опубликовали ее уже после того, как партийный руководитель района это соперничество проиграл.
Признаться, я не очень рассчитывал на отклики — ведь предложил-то я лишь то, что, по сути, давно уже у всех на слуху. Но в редакцию пошли письма, их стали публиковать в порядке дискуссии.
Кажется, первой откликнулась женщина, инструктор горкома, написавшая, что своей статьей я хочу “расшатать изнутри, разрушить сложившиеся партийные структуры”, “разделить партию и народ, коммунистов и координирующие партийные органы”. Далее она прозорливо заметила, что от этих призывов я могу пойти еще дальше и, вполне возможно, выдвину лозунг: “Долой Советы и исполкомы!” И удивилась , что я еще состою в этой самой партии, даже усмотрела в этом некий корыстный расчет: а не рассчитываю ли я, мол, на свою долю в случае возможного дележа партийного имущества.
Признаться, тут я не удержался и стал прикидывать, что же мне, в самом деле, может достаться при такой дележке — бетонный козырек над горкомовской крышей? или часть канализационной трубы из партийного клозета? Ну, не черная же “Волга”, в которой ездит первый секретарь!
В следующем номере газета опубликовала письмо еще одной женщины — “члена КПСС с 1943 года”. “Стыдно за вас, писатель! — укорила она меня. — Подсчитали бы, сколько часов работает партработник, сколько трудящихся идет на прием к работникам горкома... им трудно, очень трудно, тем более в самый неподходящий момент им повысили зарплату...”
К женским голосам присоединился семейный дуэт:
“Прочитав статью, подумал, что это первоапрельская шутка, — признавался инвалид второй группы, участник Великой Отечественной войны, ветеран труда и член КПСС с 1939 года, — но прочел еще раз вместе с женой, и мы поразились такому безумию со стороны Ю. Красавина. А нужен ли нам такой писатель, который призывает разогнать Коммунистическую партию?”
Были, правда, отклики и в мою пользу, но их печатали мелким шрифтом и помещали в самом низу газетной полосы — отрывочками из авторских писем: “поддерживаем предложение писателя Красавина”, “надо решать, кого нам больше жалеть — сирот, инвалидов, престарелых или партаппаратчиков”, “за свои тридцать семь лет пребывания в партии я выплатил взносов более трех тысяч рублей, которые пошли в карманы райкомов, горкомов, профкомов, — лучше б я на эти деньги “Запорожец” купил. Не обидно ли!”
Оппоненты же предполагали, что я являюсь членом партии анархо-синдикалистов, намекали, что работаю на иностранную разведку, и восклицали: “Откройте свое истинное лицо!”
“Только сейчас меня осенило, — писал один из моих оппонентов, — Красавин написал статью, чтоб хоть так стать знаменитым, а то ведь книг его никто не читает”.
...Время шло, шоковая терапия и у нас в Новой Корчеве породила новую популяцию. Это именно новые люди, как бы новый антропологический тип, те, на кого едва ли не в одночасье пролился золотой дождь: что-то они удачно приватизировали, что-то из ранее украденного нельзя было объявить, обнаружить, а теперь стало возможным; что-то они счастливо “прокрутили”, получили крупный барыш и теперь вот почувствовали свое превосходство над прочим народонаселением: оделись с вызывающей броскостью, приобрели породистых собак и стали их выгуливать в самых людных местах Новой Корчевы; накупили престижных автомашин и стали гонять по улицам, презирая все правила уличного движения, и так далее.
Вот картинка с натуры... В магазине в конце дня народу набралось много — привезли свежий хлеб, калачи, так что к кассе выстроилась очередь. В этой очереди девица — высокого роста, в замшевой куртке и белой шапке, в теплой юбке с вызывающим разрезом сзади и, конечно, в импортных сапогах и ко всему этому еще и с рослым псом на поводке — явно страдала, что вот приходится ей стоять в одной очереди с людьми, так сказать, бедными и простыми.
А пес ее вовсе не страдал, хотя и был, вполне допускаю, аристократом по крови, — он с любознательностью обнюхивал стоявших рядом, толкаясь мокрым носом в авоськи и сумки со съестными припасами. От него отшатывались, поскольку, повторяю, пес был рослый и что у него на уме, неведомо.
— Да что вы собаку-то в магазин привели! — не выдержала пожилая женщина, только что обнюханная псом. Народ ее поддержал.
И вдруг девица взорвалась:
— Заткнись! Собака им помешала, блин. Дебилы корчевские! Да не нюхай ты их, не нюхай! Отравишься.
Сцена эта, признаюсь, повергла меня в размышление.
Почему вместо обыкновенной удовлетворенности своим успехом у наших доморощенных богачей проснулось глубокое презрение к тем, кто победнее, кто не столь удачлив, кем жизнь распорядилась не столь милостиво? Среди этих бедных много таких, кто не смог пренебречь своей совестью, чьи честь и достоинство остались главным и, может быть, единственным капиталом на всю оставшуюся жизнь.
Не оттого ли в воздухе нашего города (и только ли нашего?) уже растворен дух ненависти, зависти, злобы, разрушения — того, что может стать причиною катастрофы? Если ослабнут государственные обручи, удерживающие людей в рамках порядка, — грянет беда гораздо большая, нежели та, что ныне пожаром полыхает по окраинам нашей державы. Не надо думать, что за дальностью расстояний жаркое пламя междоусобиц и вражды не доплеснет и до нас.
Вот еду я к себе в Новую Корчеву из Москвы на электричке; рядом — яростный спор, в котором активнее всех крепкий мужик угрожающе грозит крючковатым пальцем:
— Ты видал, какие они себе особняки отгрохали? А спроси: откуда такие деньги? На твою зарплату можно столько накопить? Директора совхозов да председатели колхозов — это ж помещики! Живоглоты! Мироеды!
Наибольшую же ненависть пробуждают в нем новоявленные бизнесмены:
— Этих кооператоров да спекулянтов — к стенке!
Разговор сумбурный, горячий. Никто никому и ничего не смог доказать: попутчики сошли в Клину, а мужик переключился на меня, сидевшего до сих пор в стороне.
— Откуда вы? — спросил я миролюбиво, чтоб маленько успокоить его.
Он назвал деревню недалеко от Новой Корчевы.
И снова принялся клясть партократов, демократов, империалистов, спекулянтов... С той же яростью.
Судя по всему, он страстно желает наступления всеобщей смуты, того самого народного бунта, бессмысленного и беспощадного, в котором он и проявит свои способности.
— У меня племянник недавно из армии пришел, говорит: где бы только автомат достать, — зашептал он мне. — Ему б автомат — всех новокорчевских торговцев покосит! А начинать надо с Москвы. Сначала этих дерьмократов-партократов... это ж оборотни! Был коммунист, стал демократ — разве не оборотень? Разбогатели на взятках, на спекуляциях!
Мало ли их, таких “дядей” и “племянников”, ждущих своего часа, жаждущих нового, более справедливого, по их мнению, перераспределения богатств, желающих разбогатеть разом, в один день, а вернее, в одну ночь при помощи топора или автомата. Даже сосед мой Александр Степанович, что на костылях ходит, тоже интересуется, где бы автомат достать. Шутит, конечно, однако шутки такие — зловещее знамение времени нашего.
И не хотим мы, жители Новой Корчевы (как, впрочем, и в иных местах, даже в столицах живущие), вести здоровый и разумный образ жизни — непременно жаждем чуда исцеления! Именно чуда, потому как простодушны мы, как малые дети, и даже, по-видимому, изрядно глуповаты. А для глупых овец всегда найдется хитрован пастух, чтоб шерстку с них стричь и шкурку снимать. Таковых “пастырей” немало уже развелось по городам и весям нашего многотерпеливого Отечества, и число их с каждым днем растет.
Соблазн заиметь собственное стадо овечек так велик и приманчив, что впадают в него молодые и старые, здоровые и больные, глупые и умные, сиятельно-образованные и чугунно-безграмотные, а также те, по ком скучают или прокурор, или психиатричка. А потому он столь приманчив, этот соблазн, что приносит ощутимые выгоды, как материальные, так и моральные: не только денежку, но и изрядный интерес к персоне так называемого целителя, а по-научному — экстрасенса.
Вот сижу я в просторном зале, будучи при этом твердо уверен, что живу не в средние века, отмеченные сугубым невежеством и ретивым мракобесием. Тут происходит очередное действо одного из наших местных целителей. В более раннем возрасте он пытался сделать партийную карьеру, был инструктором горкома партии — неплохое начало для молодого человека! Но... партию распустили. Он вовремя перешел на военный завод, но предприятие это вскоре заплошало: конверсия! Тут началась предвыборная кампания, и наш герой стал помогать священнику из славного села Городня-на-Волге, боровшемуся за депутатское место в Верховный Совет против первого секретаря Новокорчевского горкома (то есть бывшего своего шефа); когда священник победил, то инструктор горкома стал его помощником. Стать-то стал, но... Верховный Совет плохо кончил. Опять незадача! Впору опустить руки, но энергичный молодой человек успешно приспосабливается к любой обстановке: для него в администрации нашего города создали должность помощника при главе! Тут бы и успокоиться, однако обретенный жизненный опыт подсказывает: ничто не постоянно в этом мире, необходим запасной вариант.
Будучи человеком честолюбивым, он никак не может примириться с тем, что превратился уже как бы в профессионального помощника при ком-то, — ему уже по вкусу и роль лидера, хочется открыть собственное дело. А тут новый ветер подул в паруса предприимчивых людей: мода на целителей, врачевателей, знахарей, колдунов. И вот наш молодой человек подался в экстрасенсы. Правда, он открещивается от модного ныне звания целителя, хотя действует именно по части исцеления и врачевания; а открещивается затем, чтоб не лишиться покровительства влиятельного в нашем городе священника отца Бориса, хитроумно лавируя между Сциллой церковного осуждения и Харибдой сладкого соблазна.
Имея диплом инженера в той области, что далека от медицины настолько же, насколько далеки от нее профессии плотника или скотника, наш целитель скромно аттестуется так: учился-де новому ремеслу (народного врачевания) у мудрецов Горного Алтая и Сибири, у северных знахарей и бабок (впрочем, и у южных тоже); а помимо того, дескать, изучал древние тексты и новейшие исследования — в общем, всю науку знахарского врачевания и чудотворного исцеления прошел по периметру и таким образом овладел ею. Груз обретенных им знаний так велик, что за короткую лекцию ошарашенные слушатели могут узнать и про “выброс плазменной энергии” на территории некоего бывшего колхоза, и про то, что у злых людей желчь “длиннее”, нежели у добрых, и про “разлом земной коры” где-нибудь возле Моршанска или Конотопа, и про “блокировку подсознательной агрессии”, и о высшем предназначении селезенки, и о “гибели трех цивилизаций”, и о “внешнем и внутреннем биоритме”... и много, много чего еще.
— Желчный пузырь — это дирижер в нашем организме; необходим для расщепления жиров. Переполнение желчного пузыря при стрессах опасно... рекомендую за десять минут до еды воду сорок раз перелить из банки в банку... и даю вам духовное направление... необходима чистота мыслей, она отражается на потомстве.
Он не красноречив, нет, — говорит спотыкаясь, заглядывая в какие-то свои “записи” и “конспекты”. Часто вообще несет просто, на мой взгляд, абракадабру. Вот, к примеру, его свежая публикация в местной газетке:
“Биополе, окружающее человека, помимо разнообразных свойств выполняет еще и защитную функцию. Но, приходя на массовые сеансы, человек защищен до тех пор, пока не проявит интерес и внимание к процессу воздействия. Как только это произошло, человек автоматически настраивается на частоту вибраций целителя. И не важно, где этот целитель находится — в зале или выступает с экрана телевизора, так как для микрочастиц, которые являются носителями информации, не существует расстояний и преград. После настройки на частоту вибраций устанавливается связь между целителем и зрителем. Такова наша природа, т. е., фиксируя на чем-либо свое внимание, человек посредством взаимодействия биополей входит с ним в энергетический контакт”...
— Теперь небольшая информация о божественной сущности, — голос со сцены — с запинкой.
Тотчас приободряюсь: меня хлебом не корми, дай только послушать о сущности, тем более божественной. Увы, ничего конкретного. А пока:
— Я приготовил для вас двадцать пакетиков... можете купить.
Ключевой момент, ради которого, собственно, и весь сыр-бор: надо и честь соблюсти, и капитал приобрести. Конечно, хотелось бы прослыть бессребреником, но... задаром только птички поют.
— Тонизирующие, жаропонижающие, почечные. А на семьдесят флаконов соберите деньги...
Икона Богоматери на столике; свечка перед нею кротко горит. Наш целитель включает магнитофон, льется сладкая, разымчивая мелодия, и голос вкрадчивый (то ли женский, то ли мужской — не разберешь) под эту убаюкивающую музыку просит:
— Господи! Пошли мне исцеление... омолоди мои члены... дай мне новую почку... Пресвятая Дева, яви милость Свою... пусть зарубцуется язва моей двенадцатиперстной...
Печально и горестно смотрит Богородица с иконы: ведают ли, что творят перед Нею? На протяжении получаса и более: дай то... дай это... дай еще... Вознесение молитвы стало на сеансе целителя бесстыдной профанацией. Факт нашего пришествия на этот свет, разумеется, важен, но разве не важнее содержание жизни, а не ее бессмысленное продление? Что ж о том не просят Матерь Божью собравшиеся: помоги обрести смысл моему бесплодному существованию на белом свете... помоги подняться над бренностью бытия духу моему!
Удивительный город Новая Корчева! Иной раз подумаешь: ах, сюда б Гоголя или Салтыкова-Щедрина! А впрочем, тут встречаются такие колоритные личности и происходят такие дивные действа, что, ей-Богу, не нужно гениальной фантазии Николая Васильевича или Михаила Евграфовича — садись да пиши с натуры, и будет в самый раз.
Наш целитель спускается в зал, проходит по рядам. У него хитровато-вдохновенное лицо, он даже руки нервно потирает: ага, мол, кое-кого вроде бы зацепило!
— Пресвятая Богородица, умоли Сына Своего... дай мне исцеления от боли... замени мою больную селезенку на здоровую, — это голос из магнитофона неустанно просит.
Нет, думается мне, не юмористы да сатирики нужны нам в Новой Корчеве, а неистовый протопоп Аввакум, ревнитель “древлего благочестия”, сожженный в Пустозерске.
“Якоже древле рече диявол: “Поставлю престол мой на небеси и буду подобен Вышнему”, тако и тии глаголят: “Мы разумеем небесная и земная, и кто нам подобен!” И взимахуся блядины дети выше облак — слово в слово, яко и сатана древле. Сего ради отверже их Бог...”
Надо ли переводить с языка Аввакумова сие гневное суждение? По-моему, все ясно.
Отец Борис, протоиерей Ильинской церкви близ Новой Корчевы, безусловно, уважаемый человек в нашем обществе. Он молод, энергичен, настойчив, целеустремлен, образован (кандидат психологических наук и даже, по слухам, пишет докторскую диссертацию); он вот-вот “пойдет на повышение”, то есть получит новый сан и новое, более высокое, место — такова молва о нем.
Но как-то так получается, что личные встречи с отцом Борисом (редкие, надо сказать, встречи!) отчуждают меня от церкви. И не один я в подобном положении, то и дело слышишь нелицеприятные суждения о нем: вот, мол, способен батюшка на беспричинную резкость, больно задевающую человека; и подвержен, мол, греху высокомерия да высокоумия; и слишком-де опрометчиво, слишком безоглядно, а потому и неразумно делит людей на “своих” и “чужих”, а его ли это дело — разделять, внушая одним неприязнь к другим? И так далее.
В последние годы многие повернулись лицом к церкви, с сочувствием и добросердечием обратились к ней; и люди попроще, и интеллигенты полны жажды постигнуть смысл и значение святых таинств, красоту церковного богослужения, приобщиться к приходской жизни.
Сам я с некоторой завистью смотрю на молящихся; они сподобились уверовать, а я мытарюсь в сомнениях — может быть, потому, что, сделав Библию настольной книгой, священные тексты — предметом размышлений, теряюсь в сонме неразрешимых вопросов, вместо того чтобы уверовать просто и доверчиво, безоглядно и бесхитростно, “как дети”.
По-видимому, такие “размышляющие” раздражают священников. Святым отцам проще с теми, кто доверчив и простодушен, с кем не надо совершать труд переубеждения и вразумления; им легче управлять паствой, поддающейся сразу, без ненужных сомнений и колебаний.
Так что же, разве не понимают они — это скорее беда, а не вина людей, склонных к соблазну размышлений? Тут, конечно же, их пастырское слово не было бы лишним. Я вот не уклонился бы услышать его, но как ни придешь в Божий храм — встречаешь неприязненный взгляд отца Бориса, ревниво отделяющий тебя, как больную овцу от стада, слышишь недобрый шепот старух, недовольных неведомо чем. Тут-то и возникают самым естественным порядком и недоумение, и обида, поскольку чувствуешь себя отвергнутым несправедливо, то есть ни за что ни про что. А разве этакое отторжение не родственно кастовой розни?
И почему старые прихожанки так ожесточены, подозрительны, недобры? Вроде бы красота божественных литургий и смысл проповедей священников должны пробуждать в них любовь к ближнему, кротость и смирение и, конечно, внимание к нам, заблудшим. Не естественней ли было бы с их стороны желание помочь другим выйти на правильную дорогу. Ан нет! Они — воительницы, ревниво оберегающие то, к чему сами приобщены, чтоб, Боже избави, кому-нибудь еще не досталась частица благодати Божией. Но почему, почему?
Тут греховная мысль посещает меня: почти всякому человеку — за редким исключением! — свойственно стремиться к власти над своими собратьями. Наверно, это заложено в природе человека, потому он находит сладость в повелевании и управлении, будь то учитель в школе, офицер в воинской части или пастырь в сельской церкви . Ничего плохого в том, разумеется, не было бы, если б эта власть осуществлялась с любовью; беда — когда нет милосердия.
Однажды прочитал я в газете “Тверская жизнь” статью “Психология безродности” нашего протоиерея Бориса. И как тут было не покачать головой согласно: “никакой сложности в православных ритуалах нет” (с этим, впрочем, согласится не каждый), “православие, к чести своей, сохранило всю полноту и невероятную красоту нашей Божественной литургии”, “светская и духовная национальная культура — неразрывное целое”, “русские люди всегда гостеприимны”, “обретение своего исторического и национального лица и достоинства”...
Хорошие слова. Я радовался, читая их, — значит, не только разум, но и сердце согласно. Чего же больше! Но смущало вот что... Ныне, когда воинствующие представители других вероисповеданий ведут активное наступление на православную Русь, деятельность пастыря должна охватывать и город Новая Корчева, не имеющий храма. Отец Борис должен быть в нашей Новой Корчеве миссионером, размышлял я, он должен сам идти к людям, чтобы объединять их, сплачивать, просвещать, а не делить на “чистых” и “нечистых”.
Вот и об открытии часовни у нас в Новой Корчеве я узнал случайно от человека верующего:
— Вы только об этом никому не говорите — отец Борис хочет, чтоб при открытии присутствовали только “наши”. Понимаете?
Тогда же, в новой часовенке, услышал я непримиримые слова проповеди отца Бориса:
— Этот богооставленный и богоброшенный город...
Признаюсь, хотелось воскликнуть — не в храме, конечно, а обращаясь лично к нему:
— Да полно вам, уважаемый отец Борис! Что вы размахиваете крестом да кадилом, с кем воюете, за что клянете горожан? Уместны ли в наши неподъемные времена эти громы и молнии?
Возмутившись этак, урезониваю себя: а может, так и надо с нами, заблудшими, погрязшими в суете греховной? Может, и правомерно — крестом да по головам?
Нет! — возражаю я в гордыне своей окаянной, и даже так потом: не только тот свет, что в окне, и не только в храме слышит Господь молитву. Разве не чувствую я в себе частицу Бога, что и составляет во мне совесть мою?
Не становится ли православная община у нас в Новой Корчеве замкнутым в себе сообществом людей, которые как бы встали в круг, обратясь друг к другу лицами, а к миру — спинами? Ильинская церковь стала этаким частным владением, куда ступаешь со смущенной душой: мол, разрешит ли хозяин, не прогонит ли? Церковь в селе Селихово — наше общее достояние, нельзя ее превращать в место по распределению Божией благодати, да еще чтоб этим распределением ведал один человек, управляя храмом, как боевым кораблем.
Я, пожалуй, типичный представитель своего поколения — мы воспитаны на безбожии. Коммунистическая пропаганда не без успеха поработала над нашим сознанием, и божественный глас долетает до нашего внемлющего уха через большее расстояние, нежели до праведника. Мы не можем встать в храме на колени, нам трудно приложиться к руке священника. Увы, мы подобны больным, и тут священник призван быть лечащим врачом. Разве не так? Да, в нашей болезни виноваты мы сами, но разве не милосерден Бог и разве не милосердным должен быть “лечащий” священнослужитель? Следовательно, девиз врача “не навреди” годится и для священника (тут кто-то хитренько подсказывает: годится, мол, и другой: “Врачу, исцелися сам!”). Но когда ко мне пришли сектанты из Богородичного центра, я сказал:
— Все мои деды-прадеды были православными христианами, и сам я крещен в младенчестве. Не хочу даже вникать в суть ваших учений. Я православный христианин и на том стою.
Но мне было горько, что эти “проповедницы” не ждут, подобно отцу Борису, когда к ним придут, — они сами идут к людям: на работу, домой, проповедуют на улицах, в электричках.
Это кропотливая, нелегкая, так сказать, черновая работа, которой сторонится православный пастырь отец Борис. Он мастер организовывать мероприятия, которые не остаются не замеченными церковным начальством, пользуются вниманием прессы и властей. Да, он деловит, прекрасно ориентируется в общественной ситуации: где что достать, с кем из сильных местного мира дружить, кого и как привлечь обещанием участия в зарубежной поездке... Потому он давно обласкан властями — и при горкоме партии, и при Советах, и ныне, при администрации. Все упомянутые качества полезны и необходимы для многих, в том числе и для православных пастырей, если только они не самодовлеющи. Как было бы хорошо, если б отец Борис заменил нашего местного целителя, дирижирующего перед иконой Богородицы мольбами о новой печенке да селезенке, и вместо малограмотных лекций мы слышали бы разумное слово, пылкую проповедь. Но где там! Священник занят делами светскими и передоверил благое дело случайному человеку, а тот творит из этого глумливое действо, кощунство.
Я не хожу в церковь на службу, не исповедуюсь, святого причастия не принимаю, какой я верующий! Но иногда хочется зайти в храм, подумать о жизни своей, поставить свечку, что и делаю обычно, но не в Новой Корчеве. А в нашей церкви встречаю неизменно отторгающий взгляд отца Бориса, а то и его неприязненные слова.
Я утешаю себя тем, что авось не только в церкви слышит нас Господь и, согласно народной пословице, “Бог — не Микитка”, Он разберется, кто из нас чего стоил на этом свете, последнее слово — за Ним.
Вот с этими мыслями я и прохожу мимо Ильинского храма. Увы, не я один [1].
Мой опыт общения с должностными лицами разных рангов можно считать довольно богатым: сколько начальственных лиц я видел за свою жизнь, сколько властных рук пожал, сколько вельможных тембров голоса слышал! Председатели и заседатели, заведующие и управляющие, “первые секретари”, “вторые секретари”, наконец, министры! Врать не стану: с премьерами и президентами не встречался. Но зато успел уже пообщаться с новыми должностными лицами — главами администраций, их первыми заместителями, просто заместителями да еще с помощниками!
И вот что я заметил: чем мельче чиновник, тем тягостнее с ним разговаривать: и слушает вполуха, и смотрит на тебя рассеянно, вполглаза.
По сравнению с министрами и губернаторами чиновник районного масштаба гораздо чваннее, развязнее и небрежнее к нашему брату просителю; он агрессивней и не ведает пардону. На его лице подчас такая ленивая усталость от государственных дел, что впору бы министру! У него явно обозначено на лице: кого хочу — помилую, кого хочу — казню. Это упоение властью, пусть и небольшой, но именно властью. Редко встретишь среди них благожелательного человека!
Вот пришел я к главе администрации своего города. То есть не просто “пришел”, а после долгих мытарств! Поди-ка попади на прием к главе районной администрации, узнаешь, почем фунт лиха. Сначала-то я пытался условиться о встрече с ним по телефону, небезосновательно считая, что мое писательское звание хоть и не волшебное “Сезам, откройся!”, но все-таки возымеет свое действие, и я буду принят без длительного многонедельного ожидания. “Небось к нему писатели не косяками ходят”, — подумал я самолюбиво.
Надо ли прояснять, что тут речь не об уважении ко мне лично — вовсе нет! Согласитесь, что с этим словом — “писатель” — ассоциируются такие славные имена!
И вот, наполнив себя сознанием своей значимости, я и отправился к главе администрации с делом важным и необходимым, которое послужило бы чести и славе нашего города, не отмеченного ни древностью, ни архитектурными красотами, но по-своему достойного любви и изумления.
Дозвониться до главы по прямому телефону не удалось: глава просто не поднимал трубку. А через приемную тоже не получалось: на секретаршу моя профессия не производила ровно никакого впечатления. Кажется, приди хоть Тургенев с Чеховым, она и им скажет, как мне говорила: “Вилли Андреевич занят” — и клала трубку. И так много дней; я уж эту молодую привлекательную женщину стал почтительно величать госпожой секретаршей, но все равно не помогало.
Потеряв терпение, я явился в приемную, решив добиться аудиенции у “отца города” во что бы то ни стало, и высидел там два часа. Секретарша бдительно стерегла меня: “Вилли Андреевич занят, он не принимает”.
Действительно, в кабинет главы заходили и выходили сотрудники да еще какие-то вкрадчивые молодые люди, бросавшие на меня зоркие взгляды сверху вниз — там, в кабинете, совершалось таинство реализации власти.
Вдруг желанная дверь распахнулась, глава администрации вышел, одеваясь на ходу, и — секретарше: “В Марьино. Вернусь через час”. Я — к нему: мол, так и так, у меня крайняя необходимость в кратком разговоре с вами. Он же, не удостаивая меня ни словом, ни взглядом, удалялся по коридору. Я, уже кипящий негодованием, — за ним:
— Поймите: не ради себя хлопочу — ради города нашего!
— По телефону надо было договариваться о встрече, а потом приходить! — бросил через плечо в самом раздраженном тоне и стал спускаться по лестнице.
— Да не пробиться к вам по телефону: секретарша не пускает.
Как бы то ни было, я не отставал.
Это была довольно смешная сцена, но мною двигала не личная, а общественная забота, и ради нее я готов был поступиться своей гордостью. На нижнем марше лестницы он бросил:
— Сегодня... в четыре.
И вот я снова в приемной — и час, и два.
Нет, сидение там не было для меня временем, потраченным впустую. Я мог наблюдать, как волны человеческих стремлений и страданий, сопровождаемых слезами и мольбами, шепотом и криками, разбиваются об утес властного кабинета. И вот что примечательно: если звонили по междугородней, секретарша приятным голоском говорила в трубку: “Вилли Андреевич, ответьте Твери”. Местным же, мелким, как говорится, сошкам, отвечала отрывисто: “Вилли Андреевич занят” — и первой клала трубку. Я для себя отметил: надо звонить ему только по междугороднему.
И опять я, грешный человек, размышлял: какими заботами занят глава администрации? Что за многотрудные дела отнимают у него все время, если эта бурная деятельность никак не отражается на нашем городе? А если отражается, то кто мне скажет, в чем именно?
Невеселые размышления эти были прерваны запоздалым приглашением в кабинет.
Вошел — у главы администрации сидел человек... почему-то одетый; расположился он у окна в углу, расстегнув полы пальто и раскинув вытянутые ноги. Я принял его за личного шофера главы. Они продолжали беседовать, переговариваясь через весь кабинет и через меня, вошедшего.
— Две минуты! — кратко предупредил хозяин кабинета, обращаясь ко мне, и отправился к шкафу — за кипятильником, зазвенел чашкой, попутно объясняя “шоферу”: — Вот, чаю некогда попить.
Это я, так получалось, не давал ему напиться. Мне сразу стало ужасно неловко.
Заваривая чай, он строго посмотрел на меня, и, кажется, мой растерянный вид доставил ему мимолетное удовольствие.
Через две минуты я вышел от него с таким чувством, словно мне там только что отдавили ногу. “И пошли они, солнцем палимы, повторяя: Суди его Бог! Разводя безнадежно руками...”
... И не надо было мне идти к нему еще раз, через несколько месяцев, но нельзя было и не идти. Личные обиды — одно, а общественное дело — совсем другое.
Теперь уже я избрал иной путь: записался на прием, каковой бывает у главы по четвергам. Ну, не каждый четверг, разумеется, учитывая отъезды главы, болезни его и отпуска, важные совещания и прочее.
Теперь у главы, как выяснилось, появился “помощник” — новая должность в администрации.
И то сказать: главе он нужен как воздух. А то ишь до чего дошли: сам себе чай заваривает. Новый же сотрудник очень сноровисто “сортировал” просителей, а помимо того, как я понял, он “ориентировал” шефа по отношению к ним и вообще “распоряжался” на подступах к властному кабинету. Теперь уже не сам глава, а его помощник сказал мне строго: “Две минуты!”
Во время моей пылкой речи (я уложился в отведенное мне время) глава администрации сидел в позе Бормана в известном телесериале: руки на столе, голова наклонена вперед, тяжелый взгляд. Лицо властного человека было при этом непроницаемо, и я не мог судить, слушает ли он меня. Тем более что на мое “здравствуйте” он в ответ ни мур-мур, даже не пошевелился, словно пребывал в состоянии медитации.
Надменная неподвижность его лица отражалась такой же надменностью на лице его помощника: стиль шефа очень чутко улавливается подчиненными! Не произнеся ни слова, глава подписал какую-то бумагу, имевшую отношение к моему делу (это называется — “вопрос был заранее проработан”), и мрачно кивнул мне, давая понять, что аудиенция закончена.
Все бы хорошо... но дальше мне предстояло реализовывать подписанное им распоряжение, а это не так-то просто, поскольку строгость “указов” нашего главы, как и строгость российских законов, “смягчается необязательностью их исполнения”. Мне предстояло вступить в нелегкие отношения с работниками администрации, и я скоро убедился, что народная мудрость справедлива: милостив царь, да немилостив псарь.
Очень скоро от заместителя главы я услышал:
— Что вы ходите ко мне по десять раз на дню!
Не знаю, как вас, а меня слова, произнесенные столь свирепо, окатывают жаром с головы до ног. Думаю, люди военные, да с пылким характером в таких случаях начинают расстегивать кобуру. А я человек мирной профессии, вот и ношу чужую грубость, как пощечину.
Этот заместитель был у нас раньше председателем горсовета. Теперь и для него тоже персонально создали в администрации новую должность. Конечно, она пониже, чем прежняя, но тоже неплоха — и в смысле зарплаты, и в прочем. Вообще нынче должности в администрациях создаются с легкостью необыкновенной. Гуманные идеи владеют властными людьми в таких случаях: мол, отставному председателю скоро на пенсию, так надо, чтоб он “досидел”, а потому вот и должностишка ему. В своем давнем противоборстве — кто главнее: Совет или администрация? — председатель потерпел поражение не по своей вине — по воле Президента страны, потому ужасно обижен на судьбу и страдает, отчего стал раздражителен и вспыльчив. А я не земельный участок себе под дачу прошу, не ссуду безвозвратную — о городе нашем пекусь!
— Не ходите больше ко мне, не надоедайте! — резко сказал бывший председатель.
Еще один заместитель выразился столь же кратко:
— Знать ничего не знаю. Кто подписал бумагу, тот пусть и исполняет.
Наконец, третий заместитель (сколько их, Боже мой!) тоже развел руками:
— Я ничего для вас сделать не могу... Пусть решает глава администрации.
Я — к помощнику, которому вроде бы тоже поручено исполнение приказа. В присутствии своего шефа он рта не раскрыл, но когда мы остались с ним вдвоем и я выразил несогласие с подписанным распоряжением, то этот молодой человек (у меня сын примерно такого же возраста) и ножкой изволил топнуть, и голос гневно возвысить:
— А раз так, вы не получите ни рубля!
Меня топанье ножкой не испугало, я продолжал смиренно настаивать на своем: это не та сумма, которая нужна для задуманного дела! Тут он начальственно побагровел:
— Вот что, Юрий Васильевич, я человек прямой и говорю вам прямо: мы ошиблись в вас, вы не тот человек, за кого мы вас принимали.
Подрастет помощник — тоже станет главой... то-то лихо будет нашему брату просителю!
И вот что интересно: во сколько миллионов рублей обходится бюджету города (налогоплательщикам!) содержание одного чиновника или двух? Вот, скажем, еще одного заместителя главы и еще одного помощника? И что мне, гражданину города, от того, что в администрации появились новые должностные лица? Один на меня кричит, другой ножкой топает... следующие, по-видимому, будут выталкивать в шею или, чего доброго, побьют.
Стоило ли мне ранее взывать к работникам горкома партии: не много ли вас там и какая от вас конкретная польза? Теперь в “белом доме” еще больше народу и еще меньше толку. Прежние хозяева кабинетов хоть вежливы и обходительны со мной были...
Теперь вот думаю: ну ладно, я — все-таки писатель, звание лауреатское имею и в высокие кабинеты, случается, захожу без учащенного сердцебиения... а если в наш “белый дом” придет робкий или старый, слабый человек? Какая-нибудь старушка, которой за своей фамилией после запятой и слова “пенсионер” или “инвалид” нечего поставить, — каково ей попасть на прием... попросить, чтоб выслушали... Придет — и лишний раз узнает на своей шкуре, что такое демократия в действии.
Ранними утрами зимой и летом я просыпаюсь оттого, что дворники усердно скребут лопатами бетонные плиты подъезда Дворца культуры и площади перед ним, метут вениками и метлами — смотря по сезону. Обычно их двое, мужчина и женщина, уже пожилые люди, а работают они вот именно усердно и старательно, а потому и безжалостно по отношению к спящему напротив жилому дому.
Особенно много работы у них наутро после праздничных, субботних да воскресных дискотек. Для нас, жителей дома напротив, это страдные вечера — до полуночи во Дворце культуры творится озадачивающее действо: недра его рокочут, гудят, громыхают; слушая эту мощную, прямо-таки титаническую работу, я живо представляю себе чудовищной величины кривошипно-шатунный механизм, который мерно, раз за разом на протяжении всего вечера опускает многопудовый молот на чугунную наковальню: ух! ух! ух! Если мимо идешь, то даже жутковато немного.
Надо отдать должное строителям дворца: полтора десятилетия назад они поработали на совесть, воздвигая это здание, — ведь не обрушилось до сих пор от воздействия тяжких децибел! А могло бы и рухнуть. Наверно, его очень предусмотрительно спроектировали и воздвигли с двойным или даже тройным запасом прочности.
Директору дворца Николаю Михайловичу Макееву впору заводить толстую тетрадь под названием “Криминальная хроника Дворца культуры”. Я как раз и советую ему это — хорошо шутить постороннему человеку вроде меня! — но директору не до шуток. Он озабочен: как удержать молодежную стихию? Обычно ему помогают в этом деле две-три смиренные и испуганные пожилые женщины — их лица не покидают выражения тревоги и ожидания чего-то страшного.
Приехала однажды милицейская машина, рассказывает Николай Михайлович, зашли, посмотрели: “Ничем не можем помочь”. Сели и уехали. Я — дежурному по городу: не может ли он повлиять на милицию? А тот: с этим не ко мне — обращайтесь к главе администрации. Но как звонить главе на квартиру, если уже вечер... у него выходной, он тоже человек.
В полночь толпа ошалевших молодых граждан начинает вываливаться из дверей Дворца культуры на площадь с сумасшедшим хохотом и истерическими визгами, устрашающими воплями, матерщиной.
Если драка почему-либо не состоялась, то обязательно воспоследует какое-нибудь хулиганское действо: иной доброхот поднимет металлическую урну для мусора и шарахнет ею в витринное окно гостеприимного дворца; звон разбитого стекла вызывает в этой толпе восторг, вот другой молодец запустил пустой бутылкой в фонарь на столбе.
Первыми жертвами обычно становятся дюралевая будка автобусной остановки и краеведческий музей — смиренная пристройка к нашему дому; оба эти объекта как раз напротив Дворца культуры, через дорогу. Ребристую дюралевую будку лупят кирпичами и бутылками, вопя победно и торжествующе. Наш дом, пережидая этот “театральный разъезд”, терпеливо слушает гулкие удары. Никто не решается подать голос и урезонить добрых молодцев, пристыдить их. Впрочем, иногда “не выдерживает сердце” у храброй женщины, живущей в нашем подъезде на пятом этаже, — Зинаиды Матвеевны.
— Что ты делаешь, бессовестный! — кричит она из своего окна. — Чем тебе будка-то помешала?
Ей отвечают словами, которые я тут привести не решаюсь. Самые приличные из них:
— Молчи, тетка! Башку размозжу!
И добрые молодцы принимаются за краеведческий музей. У него раньше были широченные — во всю стену — окна, с одной стороны и с другой. Не могу судить с уверенностью, но так полагаю, что кому-то, наверно, приятно шарахнуть в такое окно кирпичом или бутылкой. Иначе чем объяснить упорство, с каким разбивали окна этого учреждения культуры, предназначенного пробудить в согражданах любовь к родному краю, к родному городу. Разобьют — музей вставляет новое стекло размером в несколько квадратных метров; на следующий вечер его опять разобьют... Теперь оконные проемы наглухо закрыты кирпичной кладкой, музей стал похож на крепость, не хватает только орудий в окошках-бойницах; он отгородился от нашествия диких орд чугунными тумбами и металлической оградой, но... тумбы выворачивают вместе с их бетонными фундаментами.
Каждому свое в этот поздний час: те, кто помоложе, раскурочивают автобусную будку или музей, а те, кто постарше, послужившие в морской пехоте и десантных войсках, оттачивают специфические приемы ближнего боя...
— Что вы делаете! — кричит Зинаида Матвеевна в окошко, видя, что какого-то бедолагу повалили и бьют ногами впятером или вшестером. — Вы же его убьете!
— Заткнись, тетка! А то и тебя так же!
...Третьи, самые “благовоспитанные”, садятся в собственные “Жигули” и “мерсы” (откуда у молодых людей такая собственность?) и лихо крутят вокруг фонарного столба в центре площади, гоняясь за приятелями и приятельницами с целью их маленько подавить. Попутно происходит “разбор товара”: парни тащат в свои машины девиц, те отбиваются с той или иной степенью ожесточения, взывают о помощи — думаешь, то ли они это ради приличия, то ли действительно попали в беду: вот одну увезли недавно за город и убили. Девиц запихивают в автомобили, потом устраивают рокировку-пересортировку, учитывая симпатии и запросы, после чего “мерсы” и “Жигули” разъезжаются, посвечивая фарами, — едут на берег Волги, в кусточки.
“Джигитуют” на площади и лихие мотоциклисты, разогнавшись, поднимаются на дыбы, наезжая на компании девиц, — дикий визг и отчаянные крики. Но самый высший шик — ворваться на площадь, сняв предварительно глушитель, — вот тут рев мотоциклетного мотора, отдаваясь от стен, особенно впечатляющ.
С площади толпа растекается небольшими компаниями по улицам притихшей Новой Корчевы. Особой “любовью” молодых вандалов пользуются газетные киоски — у них всегда разгромленный, жалкий вид. Уже высажены окна ближнего почтового отделения, книжного магазина, прочих магазинов, расположенных далее по центральной улице, — они тоже закрываются фанерными или стальными листами, кирпичной кладкой.
Город одевается в броню, город держит оборону.
Вакханалия эта сопутствует свободе и демократии, провозглашенным в нашем Отечестве, а следовательно, и у нас в Новой Корчеве. Случайность или закономерность? Лет десять назад такого не наблюдалось: ну, разобьют, бывало, стекло по нечаянности, напишут матерное слово на стене дома из озорства, но чтоб вот так сокрушать все подряд, справлять большую и малую нужду возле памятника, с потрохами отдаваться стихии изничтожения — нет, тогда социальная дисциплина была покрепче.
Что в них пробуждается, в этих молодых варварах, — протест? озлобление? отчаяние? Или это обыкновенная распущенность в условиях ослабевшей государственной власти, когда дают волю инстинктам, дремавшим в хромосомах со времен каменного века?
Но вот гаснет свет на всех этажах Дворца культуры, меркнут и окна кафе “Ассирия” — о, это загадочное кафе, занявшее место обыкновенного буфета во Дворце культуры! О, его самоуверенные завсегдатаи-“ассирийцы” с крутыми стрижеными затылками, с мощными шеями, с внушительными бицепсами! О, их шикарные подруги с крашеными волосами, декольтированные и сверху и снизу! То мир, недоступный простому смертному, как то из баснословных времен государство, имя которого стало названием заведения, заменившего скучный буфет.
Последним из дворца уходит его директор — Николай Михайлович Макеев. Вижу в окно, как он дает последние наставления старичку сторожу, который будет сидеть там в страхе всю ночь; выйдя на улицу, директор сокрушенно стоит перед разбитым витринным стеклом: где теперь достать новое или хотя бы фанерный щит? Постояв, он удаляется по опустевшей площади, как капитан судна, более или менее благополучно причалившего к пристани после бурного плавания.
Дворец культуры погружается во мрак и тишину.
Я так полагаю, что для ночной хулиганствующей пьяни Макеев Николай Михайлович представляет сейчас собой желанный объект. Именно интеллигентные люди почему-то раздражают пьяных негодяев и пробуждают в них злобный азарт. Впрочем, это не раздражение, а уверенность, что как раз от интеллигента они не получат должного отпора.
Одно из самых распространенных развлечений в Новой Корчеве: идет по улице мирный человек, навстречу ему двое-трое; ни о чем не спрашивая, они бьют его изо всей силы кулаком по лицу, сбивают с ног и, если жертва окажет сопротивление (впрочем, даже если и нет сопротивления), бьют ногами до потери сознания.
...С некоторых пор меня занимает вопрос: если об убитых и раненных в Чечне каждый день докладывают нам по телевидению, то почему не говорят о людских потерях у нас в Новой Корчеве и прилегающем к ней районе? Здесь урон в иные сутки ничуть не меньше.
А каковы потери по всей России?..
1996.
[1] К сожалению, автор забыл упомянуть многотрудную и плодотворную работу отца Бориса (Нечипорова) с детворой: прекрасный певческий класс, мастерские и т. д., организованные при городской школе . (Примеч. ред.)