Форель разбила лед?

Том Кузмина стал третьим, после однотомника Мандельштама и двухтомника Вяч. Иванова, выпуском "Новой библиотеки поэта"1, что внушает надежду на возрождение этой научной серии - великого начинания историков литературы 30-х годов. Реанимация, понимаю, дело нелегкое - и вставший из гроба Лазарь несет неизбежные следы тления: не все клетки восстановились, координация движений нарушена, мозг полуспит. Хочется все же думать, перед нами не зомби, а человек, возвращающийся к нормальной жизни.

Последствия книгоиздательского и филологического распада, столь заметные в комментариях к корпусу Мандельштама, где, например, государь "Алексей Михайлыч" из савеловских стихов рукой составителя А. Г. Меца подписывает отречение в пользу писателя Алексея Михайловича Ремизова, и в композиции ивановского двухтомника, где при сохранении всей головокружительной иерархии эпиграфов и заглавий нет и половины самих стихов, - последствия эти дают о себе знать и в "Стихотворениях" Кузмина. Как и в предшествующих томах, внешность книги поражена художественным некрозом: набор кажется механически вынесенным с компьютерной дискеты, не оживленным рукой художественного редактора. Нет тех "неточных" пропорций и интервальных смещений, без которых произведение искусства, в данном случае - книга, производит впечатление гипсового слепка. Мы словно забыли, что ценность издания вовсе не ограничивается его научностью.

Суждение о научной ценности богомоловской работы оставим специалистам-кузминоведам: они придирчиво сверят все отсылки к архивам и номера единиц хранения. На взгляд же простого читателя, эта долгожданная книга, впервые в России (но не впервые вообще - как преувеличенно сказано в аннотации) объединяющая одиннадцать прижизненных сборников и избранные стихотворения из числа не вошедших в них, достаточно фундаментальна, содержательна и культурна.

Жаль, конечно, что объем издания, как всегда, не дозволил исчерпывающей полноты: за бортом в итоге остался ряд замечательных текстов - например, написанное в декабре 1917 года стихотворение "Двенадцатая петля круга...". Необоснованным, излишним и даже жеманным представляется репринтное выделение (с утратой при этом нумерации произведений) "Занавешенных картинок" (1920) - сборника весьма случайного и "коммерческого", если и отличающегося от прочих прижизненных книг Кузмина своим эстетическим уровнем, то - в худшую сторону; сказанное касается и довольно посредственных рисунков В. Милашевского. Досадно (но как привычно!), что издание не лишено технических сбоев и опечаток - отмечу бросившиеся в глаза: "Я вспоминаюнежные песни" (вместо верного "вспомню", стр. 97, 811, 814); "К. А. Бальмонт" (стр. 692); реальная часть комментария к № 6 на стр. 697 оказалась в комментарии к № 5, в результате чего разъясняются слова, которых нет в этом стихотворении; на стр. 775 перепутана нумерация комментируемых текстов; наконец, воспроизведенная в книге обложка первого издания "Глиняных голубок" (СПб., 1914) работы А. Божерянова приписана второму изданию этого сборника (Берлин, 1923) и Н. Альтману, а само это второе издание ошибочно датировано в перечне иллюстраций 1921 годом (стр. 789).

При всей очевидной солидности комментария, некоторые утверждения Н. А. Богомолова вызывают недоумение. К примеру, такое, касающееся заглавия программного стихотворения "Мои предки": "Возможно, загл. не является интегральной частью текста: оно напечатано на шмуцтитуле и может быть воспринято как название раздела, состоящего из одного ст-ния - „Моряки старинных фамилий..."" (стр. 689). Чего стоит эта структуралистская фантазия, легко проверить, заглянув в оглавление сборника "Сети" (М., 1908): стихотворение названо там - "Мои предки", перед названием стоит арабская цифра "1" (все стихотворения этого сборника помечены арабскими цифрами, разделы - римскими), указанная страница соответствует не шмуцтитулу, а самому тексту стихотворения. Или комментатор не может безропотно перешагнуть через техническую погрешность авторитетного мюнхенского издания, в котором прижизненные книги воспроизведены фотомеханическим способом, а шмуцтитул с заглавием "Мои предки" пропущен? Проблема существует лишь в воображении кузминоведов...

"Что за мелочные придирки!" - воскликнет читатель, обрадованный выходу в свет замечательной, давно ожидаемой книги... Да я ведь тоже обрадован и искренне благодарен филологам, трудолюбиво работающим с архивными материалами, ориентирующимся в нахлынувшем море кузминоведческой литературы. Не мешает, однако же, разобраться в природе прикладной филологии, в ее сегодняшних механизмах, увидеть ее границы, понять, в каких аспектах она адекватна и ей следует доверять, а в каких - нет.

Способна ли прикладная филология трактовать, толковать текст - иными словами, от категорий "когда" и "где" переходить к категориям "как", "зачем" и "о чем"? Опыт со стихотворением "Мои предки" показывает: не способна, даже формально. И не должна. Судить о тех или иных свойствах текста, судить "выше сапога", не есть ее сфера: как только возникает суждение, тотчас же исчезает "научность", а подчас и простое здравомыслие. Вот, да простится мне обширнейшая цитата, стихотворение "Конец второго тома" (1922):

Я шел дорожкой Павловского парка,
Читая про какую-то Элизу
Восьмнадцатого века ерунду.
И было это будто до войны,
В начале июня, жарко и безлюдно.
"Элизиум, Элиза, Елисей", -
Подумал я, и вдруг мне показалось,
Что я иду уж очень что-то долго:
Неделю, месяц, может быть, года.
Да и природа странно изменилась:
Болотистые кочки всё, озерца,
Тростник и низкорослые деревья, -
Такой всегда Австралия мне снилась
Или вселенная до разделенья
Воды от суши. Стаи жирных птиц
Взлетали невысоко и садились
Опять на землю. Подошел я близко
К кресту высокому. На нем был распят
Чернобородый ассирийский царь.
Висел вниз головой он и ругался
По матери, а сам весь посинел.
Я продолжал читать, как идиот,
Про ту же всё Элизу, как она,
Забыв, что ночь проведена в казармах,
Наутро удивилась звуку труб.
Халдей, с креста сорвавшись, побежал
И стал точь-в-точь похож на Пугачева.
Тут сразу мостовая проломилась,
С домов посыпалася штукатурка,
И варварские буквы на стенах
Накрасились, а в небе разливалась
Труба из глупой книжки. Целый взвод
Небесных всадников в персидском платьи
Низринулся - и яблонь зацвела.
На персях же персидского Персея
Змея свой хвост кусала кольцевидно,

От Пугачева на болоте пятка
Одна осталась грязная. Солдаты
Крылатые так ласково смотрели,
Что показалось мне - в саду публичном
Я выбираю крашеных мальчишек.
"Ашанта бутра первенец Первантра!" -
Провозгласили, - и смутился я,
Что этих важных слов не понимаю.
На облаке ж увидел я концовку
И прочитал: конец второго тома.

Как же комментирует эти стихи Н. А. Богомолов? А вот как: "Название связано со вторым томом лирики А. Блока (ср. пейзаж ст. 12 - 17), но одновременно и со "вторым томом" Библии - Новым Заветом. В этом контексте "конец второго тома" означает приближающееся наступление царства Третьего Завета. Элиза - по предположению О. Ронена - героиня не названного им романа Н. Ретиф де ла Бретона. Более вероятным кажется предположение, что это - героиня выдуманного сентиментального романа из пушкинского "Графа Нулина"... Элизиум - вероятно, отсылка к первой строке ст-ния Ф. И. Тютчева: "Душа моя, элизиум теней". Стаи жирных птиц. По предположению О. Ронена, отсылка к роману А. Франса "Остров пингвинов"... "Ашанта бутра первенец Первантра". Глоссолалическая фраза, подражающая санскриту (за разъяснение приносим благодарность В. Н. Топорову). Библейские тексты, входящие в подтекст ст-ния, - Быт. гл. 1; 2-я Парал. гл. 32; Дан. гл. 5; Откр. 8, 6 - 13; Ин. 19, 27" (стр. 764).

Между тем для всякого непредубежденного читателя, не принадлежащего к "клану кузминистов" (выражение Богомолова2), ясно, что в этих стихах описано или смоделировано сновидение. Отсюда и свойственные снам нелепые метаморфозы образов и картин, и кричащая квазибиблейская "живописность", и специфическая речеподобная абракадабра - "ад аллигаторских аллитераций" (согласно Набокову): "Элизиум, Элиза, Елисей", перси персидского Персея и, наконец, как апофеоз - фраза, "подражающая санскриту".

Не менее очевидно, что Блок (якобы рисующий в "Пузырях земли" или "Вольных мыслях" австралийский пейзаж - разве болот, кочек и тростника не существует помимо Блока?), Ветхий, Новый и Третий (?) Заветы ("в саду публичном / Я выбираю крашеных мальчишек"?), "Граф Нулин" (там - роман "нравоучительный ичинный", здесь - "забыв, что ночь проведена в казармах"!), строка Тютчева (совсем уж плачевно!), Анатоль Франс (пингвины - "взлетали невысоко и садились"?) и, увы, санскрит, ради которого тревожили языковедов, - все это имеет к тексту и подтексту кузминского стихотворения ровно такое же отношение, как, скажем, пушкинская "История Пугачева" или "Персидские письма" Монтескьё.

(Плодотворней, по-моему, сравнить эти великолепные белые стихи Кузмина с "Обезьяной" В. Ходасевича, где тоже "была жара", где есть "тяжелый крест" на груди "худого и черного" серба, и Дарий, и Александр, и "глубокой древности сладчайшие преданья", и видения, и "индийский магараджа", а главное - то же самое предвоенное предапокалиптическое - "ангелы с трубами"! - лето 1914 года. Но этого кузминоведы, кажется, пока не заметили.)

Между прочим, в корсете разгульной Элизы, разбуженной поутру горнистами на солдатских нарах, читательская рука могла бы нащупать маленький ключик от комментаторских тайн. Ссылка на "Графа Нулина" некритически перенесена сюда Богомоловым из примечаний его предшественников, объяснявших другие, ранние, стихи Кузмина - из "Прерванной повести": "Известно - кто Арман, и кто вдова, / И чья Элиза дочка"3.

Замечу, что большинство расшифровок аллюзий и реминисценций кузминского текста, равно как большая часть фактических сведений, приводящихся в комментариях Богомолова, - отнюдь не новы, восходят к мюнхенскому трехтомному Собранию стихов, подготовленному Дж. Малмстадом и В. Марковым (1977), и к ленинградскому изданию 1990 года. Впрочем, итоговые комментарии - а том в "Новой библиотеке поэта", несомненно, некий итог - и должны быть компилятивны. Главная же новизна богомоловских примечаний, главное, чем они замечательны и интересны, - это многочисленные и обширные выписки из знаменитого, до сих пор не опубликованного (за малыми исключениями) Дневника Кузмина. Может показаться парадоксальным, но именно с ними, с наиболее увлекательным компонентом комментария, сопряжена и самая существенная наша претензия - не к книге даже, а к "клану" кузминоведов. В чем состоит эта претензия?

А в том, что нынешние филологи, которым, по-видимому, осточертело горбатить на "мертвых авторов" и на читателей, крепко усвоили одно золотое правило: ни в коем разе не выпускать из-под спуда неизвестный публике текст до тех пор, пока он содержит неопубликованную информацию.

В идеале, думаю, такой филолог хотел бы публиковать кузминские тексты в качестве их соавтора. На практике же он начинает с конца - с мелочей, с распечатки наименее интересных фрагментов, с публикации примечаний, поправок и замечаний к еще не введенному в читательский оборот произведению. В течение нескольких лет рачительный публикатор печатает в различных журналах и сборниках многочисленные статьи, так или иначе предвосхищающие появление неведомого шедевра, прилюдно ведет высокоученые споры с коллегами, допущенными в святая святых рукописных отделов. Затем, лет через пять, он собирает эти свои "заметки" во внушительный том, который и издает4. Следующим шагом может быть беллетризация опубликованных сведений, расположение их в иной, скажем - биографической, последовательности, - и вот перед нами еще одна книга потенциального публикатора, стремящегося заместить собою изучаемого писателя, своим текстом - его текст5.

Проблема не в том, что литературоведение "паразитирует" на литературе, а в том, что степень филологической "утилизации" полуоткрытого кузминского наследия до неприличия интенсивна. За истекшее десятилетие кузминоведение стало едва ли не самым престижным занятием "новых литературных обозревателей" - если сложить вместе их ученую переписку в одном только "НЛО", то она, вероятно, составит два или три объемистых выпуска, - и, казалось бы, такая активная деятельность должна принести реальные издательские плоды. Но не тут-то было. Между 1990 и 1996 годами в России вышла в свет одна-единственная "научная" книжка кузминских текстов, настолько экстравагантно составленная А. Г. Тимофеевым, что ее вряд ли можно считать изданием6.

"Переплетчик забыл о шагрени", текстолог эмансипировался, публикаторы взбунтовались. Свобода, конечно же, хороша. И равенство тоже. Но что делать освободившемуся от иерархии вольноотпущеннику с алмазом "Великий Могол", ежели тот ненароком окажется у него в кармане? Выбросить или распилить.

И вот богомоловские примечания напоминают бриллиантовое колье, в которое вставлены осколки кузминского Дневника. Стоит ли удивляться тому, что эти фрагменты замечательно, ярко и живо комментируют реалии стихотворений? Это ведь Кузмин комментирует Кузмина. И когда читатель сможет положить перед собой два авторских текста - один из них он, после долгих мытарств, получил в руки, дело лишь за вторым, - все сразу же встанет на свои места. Исчезнет потребность в филологе-медиаторе, толкующем Кузмина Кузминым. Работа биографа и комментатора войдет в предначертанное ей русло. Вернется иерархия ценностей.

Дождемся же выхода в свет кузминского Дневника.

Алексей ПУРИН.

С.-Петербург.

1 Эпитет "новая" - следствие правовых тяжб между петербургским отделением издательства "Советский писатель", которому принадлежала "Библиотека поэта", и редколлегией этой серии, вынужденной обратиться к услугам другого издательства из-за неповоротливости прежнего.

2 "Новое литературное обозрение", 1995, № 11, стр. 335.

3 См. комментарий А. Лаврова и Р. Тименчика в кн.: Кузмин М. Избранные произведения. Л. 1990, стр. 505.

4 Например: Богомолов Н. А. Михаил Кузмин. Статьи и материалы. М. "Новое литературное обозрение". 1995. 368 стр. Тираж - 3000 экз. Кстати сказать, в этом сборнике, за год до выхода в свет тома "Новой библиотеки поэта", опубликована тамошняя вступительная статья.