Дмитрий Михайлович Панин (1911 — 1987) был продолжателем той достойной русской традиции одиноких и самостоятельных мыслителей, что были во все времена: в Новгороде и Тобольске, Пскове и Москве, Перми и Нижнем... Порой их называли дилетантами, порой самоучками, иногда превозносили, чаще над ними иронизировали. Но и в XVII, и в XIX, да и в нашем свирепом XX веке они обогащали культурную картину уезда, губернии, России в целом: “В провинции любых времен есть свой уездный Сен-Симон” (Д. Самойлов). Умы, самостоятельно ищущие свой путь в этом мире, конструирующие его “модель” по своей, выстраданной, логике, достойны уважения и осмысления. И уж тем более — при тоталитарном режиме, когда воистину люди в России жили, “под ногами не чуя страны”. Но мысль, пригнетенная к земле, перемолотая, казалось бы, в лагерную пыль, — жила.
Как ни странно, именно в зоне многие политзаключенные 20 — 50-х годов могли получить более широкое представление о мире, а самое главное, в жарких спорах, дискуссиях, обмене личным опытом — попытаться переосмыслить судьбу человека в мире, судьбу России, перетряхнуть розово-оптимистические идиллии дореволюционной интеллигенции о народе-богоносце. Философы и писатели, сформированные, переогромленные лагерем... Увы, большинство их там и погибло, их творчество так и не состоялось. Вернуться на волю, высказаться честно, широко и свободно довелось очень немногим: В. Шаламов, А. Солженицын, О. Волков... — эти и другие немногие имена у всех на слуху.
Менее известен, хотя по-своему высоко значителен, духовный опыт Дмитрия Панина — оригинального инженера, самобытного философа и мыслителя, глубоко и искренне верующего христианина. Большинство его трудов опубликованы во Франции (где он жил и работал в эмиграции с 1972 года) и нам практически пока неизвестны. А жаль: это плоды зрелого и оригинального ума, чистое вино мысли. В опубликованных в России лагерных записках Панина “Лубянка — Экибастуз” (М., 1 9 90) — в отличие от множества других мемуаров гулаговцев — автор философски осмыслил лагерную жизнь как некий специфический микрокосм со своими законами и основами бытия, которыми, кстати, Панин, как прирожденный лидер, овладел весьма неплохо.
Потомок старинного русского дворянского рода, Дмитрий Михайлович даже в лагере сохранял облик, выдающий породу; близко знавший его А. Солженицын, выведший его под фамилией Сологдина в романе “В круге первом”, писал: “Лицо Сологдина, собранное, худощавое, со светлой курчавящейся бородкой и короткими светлыми усами, чем-то напоминало лик Александра Невского... С белокурой бородкой, с ясными глазами, высоким лбом, прямыми чертами древнерусского витязя, Сологдин был неестественно, до неприличия хорош собой”. Лагерная фотография Панина (в следственном деле 1943 года — анфас и в профиль), которую мне удалось увидеть, подтверждает это. Благородством и духовностью веет от облика этого человека.
В романе Солженицына отчетливо видно изумление и удивление автора, его любование (с оттенком, впрочем, в иных местах некоторого сарказма) яркой и оригинальной личностью Сологдина — Панина: “Он был ничтожный бесправный раб. Он сидел уже двенадцать лет, но из-за второго лагерного срока конца тюрьме для него не предвиделось... Сологдин прошел чердынские (неточность — вятские. — В. Б.) леса, воркутинские шахты, два следствия — полгода и год, с бессонницей, изматыванием сил и соков тела. Давно уже было затоптано в грязь его имя и его будущность. Имущество его было — подержанные ватные брюки и брезентовая рабочая куртка... Дышать свежим воздухом он мог только в определенные часы, разрешаемые тюремным начальством.
И был нерушимый покой в его душе. Глаза сверкали как у юноши. Распахнутая на морозце грудь вздымалась от полноты бытия”.
Впрочем, в своих записках Панин также с большой симпатией и несколько “по-опекунски” описал Солженицына времен “шарашки” и Особлага.
...Значительная часть мемуаров Панина (более трети объема книги) посвящена пребыванию автора в Вятлаге — крупном лагерном комплексе севера европейской России, одном из десяти лесных (то есть лесодобывающих) лагерей гулаговской империи. Там Панин провел годы Великой Отечественной войны: работал инженером в механических мастерских 5-го ОЛПа (отдельного лагпункта) Вятлага НКВД СССР (так официально именовался лагерь).
Именно в Вятлаге в 1943 — 1944 годах было сфабриковано второе следственное дело Панина — а это одиннадцатимесячная тюрьма, допросы, новый срок и полная дистрофия, выжил после которой Дмитрий Михайлович только чудом. Панин и двадцать семь его подельщиков обвинялись в подготовке к вооруженному восстанию и побегу из лагеря (статья 58-2 — расстрел или десять лет лагерей).
Очевидно, что следователям очень хотелось громкого дела и соответственного вознаграждения за усердие. Пока их сверстники гибли на фронтах Отечественной войны, они выслуживались подобным образом. Трехтомное следственное дело сохранилось. И можно сравнить воспоминания Панина на склоне дней в мемуарах — с кровавой вязью допросов, очных ставок и признаний подследственных.
“На следствии, — писал Панин, — я не скрывал свои взгляды. Я знал, что если расстрел наш состоится, то я умру с сознанием, что... возможно, будущий историк скажет спасибо, когда в ворохе лжи и глупых выдумок наткнется на искреннее мнение человека той эпохи”. Час пробил — следственное дело Панина в руках историков.
19 марта 1943 года в одну ночь, в лучших чекистских традициях, как иронизировал Панин, чекисты Вятлага (а так они, кстати, назывались на вполне законных основаниях, так как были сотрудниками оперчекистского отдела) произвели на нескольких лагпунктах аресты двадцати восьми заключенных. Поводом для ареста, по мнению Панина, послужила неразумная болтовня одного из участников подготовки к побегу — Павла Александровича Салмина. “Несомненно, Салмин трепал языком сверх меры, — писал впоследствии Дмитрий Михайлович, — хотя я не обвиняю его в провокации. Иногда мне даже казалось, что он “травит баланду” с целью сшибить себе лишнюю пайку и талон на обед. Ужасно то, что он своей болтовней запутал многих людей и потом всех назвал на следствии”.
Трехтомное дело действительно открывается обильными и пространными материалами допросов Салмина. Нам сложно представить себе живую атмосферу этих допросов. Но очевидно, что Салмин просто раскололся и начал говорить много лишнего — того, о чем его и не спрашивали. Очевидно, что с явной подачи следователя звучат такие слова его признания: “Мне хочется предотвратить еще большие подозрения и излишние аресты. Поэтому из соображений практической целесообразности (ох, сколько людей эта чеканная формула подвела под монастырь. — В. Б.) я решил дать исчерпывающие показания по делу и назвать всех людей, причастных к антисоветской повстанческой деятельности, но до сего времени скрывавшихся мною” [1].
Показания Салмина — это, как всегда и бывало, труд двух человек: заключенного и следователя. Следователь подскажет, намекнет, проведет нужную мысль и необходимую формулировку, сломленный подследственный согласится. Отчетливо видно, что Салмин сотрудничает со следователем. Первым в списке четырех человек, выданных Салминым на этом допросе, стоит “Панин Дмитрий Михайлович — инженер-механик, осужденный по ст. 58-10 УК к 5 годам лишения свободы, работавший в механических мастерских в качестве начальника отдела технического контроля. Из общения с Паниным я знал, что он враждебно настроен к советскому строю и к мероприятиям Советской власти”. В последующих показаниях Салмин рассказал, что в сентябре 1942 года, общаясь с Паниным, он узнал о подготовке им группового побега из лагеря (в составе группы из пяти человек — заключенных 5-го ОЛПа). Во время другого своего приезда в мехмастерские Салмин, по его словам, устроил настоящее совещание этой группы в инструментальном цехе, где изложил свой план восстания заключенных всего лагеря. Участники вполне справедливо посомневались в реальности этого прожекта и настаивали на своем варианте группового невооруженного побега. Материалов Салмин дал очень много, недаром впоследствии Панин назвал его “романистом” и бойкотировал при встрече уже после приговора.
С этими показаниями следствие и обрушилось на Панина. Поставив дело Панина вторым — после Салмина — в томе, чекисты ясно показали этим, что считают его важным и опасным лидером заговора. Но если в деле Салмина более ста шестидесяти страниц текста и документов, то в деле Панина чуть более двадцати.
Его поведение на следствии кардинально отличалось от поведения Салмина: это была глубоко продуманная и достойная линия поведения уверенного в себе человека. В деле, кстати, хранится и выписка Особого совещания от 15 марта 1941 года, по которой Панин получил пять лет лишения свободы (считая срок с 18 июля 1940 года — с момента ареста). Показательно, что допросы Панина ведет капитан госбезопасности Романенков — зам. начальника оперчекистского отдела Вятлага: система званий в НКВД была иной, чем в армии, и звание капитана госбезопасности примерно соответствовало армейскому полковнику.
Оставив в покое несговорчивого Панина (чекисты прекрасно разобрались, что с ним каши, то бишь дела, не сваришь), следователи сосредоточились на более податливых. Как писал впоследствии Дмитрий Михайлович, анализируя опыт следствия: “Чекисты, создавая абсолютно вымышленные дела, запутывали людей, которые под давлением „неопровержимых улик” из арсенала Вышинского — Берия давали „искренние и чистосердечные показания””.
Более месяца (с марта по май) Панина вообще не допрашивали, накапливая против него материал. В протоколе допроса от 5 мая 1943 года читаем: “Вопрос: Следствием установлено, что вы проводили активную антисоветскую повстанческую деятельность в лагере. Намерены ли вы дать правдивые показания по этому вопросу? Ответ: Я все время даю следствию совершенно правдивые показания о том, что никакой антисоветской деятельностью в лагере не занимался. В данное время могу повторить лишь то же самое . Вопрос: В антисоветской повстанческой деятельности вы уличаетесь показаниями ряда лиц, проходящих по этому делу в качестве обвиняемых, в том числе показаниями Салмина и Сучкова, которые вам зачитываются. Намерены ли вы и дальше скрывать свою преступную деятельность? Ответ: Зачитанные мне показания Салмина и Сучкова являются сплошной выдумкой, и я не верю, чтобы они могли давать подобные показания”.
Заключенных во время следствия просто ломали, у палачей для этого были неограниченные возможности. Панин вспоминал про начальника следственного отдела Вятлага Курбатова: “Это он, якобы чужими руками, подводил нас к расстрелу, держал меня все одиннадцать месяцев с уркаганами, настоял на продлении следствия после первого приговора и по этапу отправил на смерть наиболее ему неугодных”.
Обложенный показаниями своих подельщиков, как волк в загоне, Панин принял продуманное решение — отмести обвинения в организации восстания и признать участие в подготовке побега. “В июле 1942 года, — показал он наконец на следствии, — в связи с переводом механических мастерских на 5-й лагпункт я тоже был переведен вместе с ними туда же. Здесь на 5-м лагпункте я снова встретил Сучкова (своего однодельца 1940 года. — В. Б.), и наше общение с ним стало регулярным. В процессе обмена мнениями мы установили, что ввиду продолжавшейся войны продовольственное положение в стране с каждым днем будет ухудшаться, а положение заключенных в связи с этим к зиме 1942/43 года станет критическим. Оба мы пришли к выводу, что если на зиму мы останемся в лагере, то неизбежно от недостатка продуктов питания умрем. Единственным выходом для спасения своей жизни мы считали побег из лагеря”.
Решение вполне здравое, учитывая, что предыдущей зимой 1941/42 года от голода и непосильного труда на лесоповале вымерло значительно более половины заключенных Вятлага.
Затушевывая расстрельный для себя прожект вооруженного восстания, Панин рассказал о проделанной практической подготовке к побегу. При этом он не выходил за рамки информации, уже выданной следователю Салминым и Сучковым — двумя “романистами” этого следствия. С показаниями именно Салмина и Сучкова, данными против него, следователь предварительно ознакомил Панина. Опираясь на уже известные следствию факты, Панин и сообщил: “Для совершения побега нами было сделано следующее: Сучков заготовил до 15 килограмм муки, по нескольку килограмм гороха и сухарей. Он же достал административную карту Кировской области. Лично я достал котелок, один или два мешка и изготовил компас. В части подбора людей для побега мною было проделано следующее: в конце августа 1942 года я склонил на побег из лагеря мастера механических мастерских з/к Заморуева Василия Александровича, осужденного по ст. 58 УК РСФСР. Я долго убеждал Заморуева в безвыходности его положения и в необходимости совершения побега из лагеря, и наконец после нескольких бесед мне удалось его уговорить. Заморуев согласился с нами бежать. Совершение побега мы наметили на 6 сентября 1942 года, причем условились встретиться втроем на ж. д. линии между станцией Лесной и совхозом 5-го лагпункта, откуда направиться в лес и держать маршрут на город Киров.
В назначенный день мы с Заморуевым явились в условленное место, но Сучков почему-то задержался и в условленное время не явился, поэтому мы с Заморуевым возвратились в мастерские, и побег был отложен до 20 сентября. 20 сентября 1942 г. Сучков сообщил, что заготовленные им для побега продукты питания исчезли, поэтому побег из лагеря нам снова пришлось отложить.
После этого я стал обрабатывать на побег из лагеря местного жителя з/к Бажина Александра, работавшего в механических мастерских в качестве слесаря-лекальщика. Бажин изъявил согласие бежать с нами из лагеря и в свою очередь предложил привлечь к побегу его приятеля фрезеровщика Михуткина Михаила. Я возражал против привлечения к побегу Михуткина, мотивируя это отсутствием у последнего пропуска, что приведет к быстрому обнаружению его побега военизированной охраной (заключенные, не имеющие пропусков, часто проверялись охраной. — В. Б.), а следовательно, и к провалу организуемого побега. Бажин не соглашался с моими доводами, а впоследствии он поставил непременным условием своего побега обязательное участие в нем Михуткина”.
...В общем, насколько можно судить, дальше разговоров и неудачных практических приготовлений дело не пошло. Вся затея скоро б стерлась из памяти причастных к ней заключенных, отчетливо осознававших, что болтать об этом в лагере, наводненном доносчиками, смертельно опасно, если б не Салмин. Панин был знаком с ним с конца 1941 года, вел довольно откровенные беседы о многом. “Поэтому, когда осенью 1942 г. он приехал в командировку на 5-й л/пункт, я при встрече с ним сразу же информировал его о подготовляемом мною групповом побеге из лагеря и предложил ему бежать вместе с нами. Салмин в беседе со мной наедине выразил свое согласие бежать из лагеря, однако вечером этого же дня, когда в помещении инструменталки мехмастерских собрались участники подготовлявшегося побега Заморуев, Бажин, Михуткин и я, Салмин стал возражать против простого побега, доказывая невозможность побега без оружия. Салмин заявил, что невооруженных беглецов может задержать всякий случайный стрелок охраны или любой активист населенного пункта. Поэтому Салмин предлагал совершить вооруженный побег, а оружие отобрать у стрелка охраны, несшего службу по охране механических мастерских, а также у стрелков, конвоировавших бригады заключенных мимо механических мастерских. На этом же совещании, развивая свою мысль дальше, Салмин выдвинул идею вооруженного восстания заключенных всего лагеря. При этом Салмин изложил следующий план восстания заключенных:
На 1-м лагпункте подготовленные Салминым решительные люди из числа заключенных захватывают оружие в военизированной охране, ими освобождаются все заключенные этого лагпункта, прерывается телефонная связь с другими подразделениями лагеря, захватывается ж. д. транспорт, на ж. д. поездах повстанцы следуют на другие лагпункты, где, по мнению Салмина, к восстанию присоединяются все заключенные, восстание охватывает весь лагерь, на месте создается власть из восставших заключенных, а для борьбы против частей НКВД создаются соответствующие войсковые соединения из повстанцев. Излагая этот план, Салмин убеждал присутствовавших в том, что на 1-м лагпункте им уже все подготовлено к восстанию. Я и Заморуев доказывали невозможность организации восстания в лагере, но Салмин настаивал на своем. В связи с такими разногласиями на совещании к определенному решению мы не пришли.
После этого Салмин, приезжая в командировки на 5-й лагпункт, в беседах со мной наедине пытался склонить меня на участие в восстании, и в одной из бесед по этому вопросу я высказал ему свое недовольство тем, что вместо действия мы много занимаемся разговорами, и заявил ему, что время кончать с разговорами и начинать действовать, а когда они начнут на 1-м лагпункте и прибудут на 5-й лагпункт, то мы к ним присоединимся.
Вопрос: Склоняя Салмина на активные действия, вы имели в виду восстание?
Ответ: Я имел в виду получить от Салмина определенный ответ, будет у них восстание или нет, а если оно будет, то когда именно, чтобы в день восстания воспользоваться замешательством администрации лагеря, совершить побег из лагеря в составе подготовленной мной группы.
Вопрос: Вы дали Салмину согласие присоединиться к подготовлявшемуся им восстанию в момент, когда повстанцы прибудут на 5-й лагпункт. Почему же вы сейчас скрываете свои повстанческие намерения?
Ответ: Я говорил Салмину, чтобы он перестал заниматься разговорами и начинал действовать, но присоединяться к восстанию не обещал”.
Следователям очень хотелось раздуть болтовню Салмина о восстании как серьезный практический план большой тайной организации заключенных, где “серым кардиналом” — мозгом восстания — им виделся именно Панин. С целью “дожать” Панина с ним было проведено несколько очных ставок во всем сознавшихся и расписавших все как надо однодельцев. Механика и техника чекистской работы тех лет отчетливо проявилась на этом следствии. Панин писал на склоне дней в мемуарах: “Мои отказы отвечать на допросах привели к серии очных ставок, на которых подобия людей, доведенные почти до состояния невменяемости, изобличали меня в выдуманных чекистами преступлениях. Я чувствовал себя на спектакле китайских силуэтов: тени людей, тени преступлений. Но так или иначе, на бумаге обвиняемый оказывался опутанным какой-то паутиной, невзирая на несогласие. Стряпня выглядела неубедительной и жалкой, но в тридцать седьмом такого материала хватило бы для расстрела целого лагпункта...”
В 1943 году расстреливали уже с оглядкой. Не потому, что режим стал человечнее, просто приток свежей рабсилы в лагеря сильно поубавился по сравнению с мирным временем. А лагнаселение (официальный термин тех лет) сильно сокращалось из-за огромной смертности и отправки на фронт части неполитических заключенных. Производственный же план с лагерного начальства требовали по-прежнему жестко, система была жестока и к своим и к чужим, угроза оказаться на фронте, потерять такую синекуру заставляла чекистов беречь рабочую силу, видеть в зеке прежде всего работника.
10 июля 1943 года была проведена очная ставка Панина с Салминым. В начале текста протокола идет трафаретная, но обязательная фраза, что оба подследственных “друг друга хорошо знают и в ссоре между собой не состояли”. В первом же вопросе Салмину капитан Романенков четко дал ему главную установку этой очной ставки: “На допросе 19 мая сего года вы показали об антисоветской деятельности сидящего здесь Панина Дмитрия Михайловича и о ваших поручениях ему по антисоветской повстанческой деятельности. Повторите свои показания в этой части. Ответ: Мои показания от 19 мая с/г в отношении Панина Дмитрия Михайловича я полностью подтверждаю и в его присутствии заявляю, что в конце 1941 и в начале 1942 г. он в беседах со мной неоднократно высказывал свое враждебное отношение к Советской власти. Панин считал, что постоянными спутниками Советской власти будут: недостаток продовольствия и недоедание населения, низкая производительность труда, отсталость в области науки и искусства. С Паниным мы весьма часто вели беседы на разные темы антисоветского характера, он неоднократно высказывал свои намерения о совершении побега из лагеря, склоняя меня совершить побег вместе с ним. Я же, создавая антисоветскую повстанческую организацию в лагере, хотел во что бы то ни стало привлечь Панина для участия в восстании, изложил ему свои повстанческие взгляды на одном совещании повстанческой группы 5-го лагпункта осенью 1942 года в присутствии Бажина, Заморуева и Михуткина. Я изложил подробный план организации восстания в лагере. Панин, в принципе, был согласен принять участие в восстании, но считал это дело более трудным и был за групповой побег из лагеря.
В октябре 1942 года я находился в командировке на лагпункте, и перед своим отъездом по окончании командировки я встретился с Паниным около центральных механических мастерских. И в беседе с ним заявил, что руководство восстанием он должен взять на себя. Одновременно я дал ему указания, как практически организовать восстание, как расставить своих людей, чтобы обеспечить успех восстания. Я же обещал Панину после успешного восстания на 1-м лагпункте захватить ж-д состав и вместе с повстанцами приехать к нему на помощь. Панин не возражал против моего предложения, но поставил передо мною условие, чтобы я как можно больше набрал повстанцев на 1-м лагпункте, чтобы можно было оказать ему (Панину) более эффективную помощь в случае организованного сопротивления на 5-м лагпункте со стороны охраны и вольнонаемного состава лагеря. Здесь же Панин спросил у меня, кто будет возглавлять восстание в масштабе лагеря, причем он высказал отрицательное мнение о названном мной одном из руководителей восстания — Леймере Георгии Людвиговиче — как о человеке нерешительном и трусливом”.
Панин подтвердил показания Салмина лишь в той части, “что в беседах со мной он действительно излагал свой план организации восстания в лагере и на 5-м лагпункте. Бесед по этому вопросу у нас с ним было много, и я допускаю, что он делал мне предложение возглавить восстание на 5-м лагпункте, но оно мною принято не было, так как я настаивал на групповом побеге из лагеря и склонял на это Салмина”.
Твердая, хорошо продуманная линия поведения Панина дала свои плоды, и Салмин вынужден был снять некоторые свои очень опасные утверждения. Это нашло отражение в протоколе очной ставки. Салмин вынужден был уточнить, что “совещание в механической мастерской происходило всего один раз, поэтому правильнее будет записать не „на одном из совещаний”, а просто „на совещании” и, поскольку присутствовавшие на совещании лица повстанческой группы собой тогда еще не представляли, правильнее будет записать не „повстанческой группы”, а просто „группы””.
Панин, как прирожденный лидер, мог своим авторитетом повести за собой многих. На очной ставке Панина с А. М. Бажиным 11 июля 1943 года последний дал против него такие показания: “Сидящий здесь Панин Д. М. принадлежал к числу руководящего состава контрреволюционной повстанческой организации. Данный вывод я делаю потому, что он (Панин) проводил вербовку новых лиц в повстанческую организацию и неоднократно пытался вовлечь в нее лично меня. В начале октября 1942 года Панин вызвал меня к себе в кабинет по служебному делу (для проверки измерительных калибров)... Я ему ответил, что Салмин говорил со мною о повстанческой организации и о восстании в лагере... Панин говорил, что участники этой организации на всех лагерных пунктах, уговаривал меня примкнуть. Говорил, что намечено поднять вооруженное восстание одновременно на 1-м и 5-м лагерных пунктах, где повстанцы в первую очередь нападут на военизированную охрану, личный состав которой будет уничтожен. После захвата оружия повстанцы лагпункта возьмут в свои руки ж. д. транспорт и на паровозах двинутся на 5-й лагпункт. По словам Панина, захватив телеграф, штаб охраны, оперчекистский отдел, — далее действуют сообразно обстоятельствам... На второй или третий день после этого он говорил, что если вооруженное восстание не удастся, то придется бежать отсюда небольшой группой и я, как местный житель, принесу большую пользу в качестве проводника. Во время этой беседы Панин еще раз предупредил меня, что если эта тайна мною будет разглашена, то я буду убит” . Панин в ответ подтвердил лишь то, что “изложил ему план восстания в лагере, но сам отрицательно относился к восстанию”. А “угроз с моей стороны не было. Бажина я неоднократно склонял на побег из лагеря и в этом принимаю на себя ответственность в полной мере”.
И эта очная ставка была несомненно выиграна Паниным. Во многом благодаря его твердости даже в отстаивании нюансов и смысловых оттенков слов этот пухлый следственный трехтомник представляется дутым, шитым белыми нитками, грубой и откровенной фальсификацией усердствующих лагерных чекистов, тоскующих по довоенным временам больших “вредительских” организаций и массовых расправ. Особое совещание дало на основании этой “стряпни” всем участникам заговора только по пять лет. Следователи восприняли такой маленький срок как личное оскорбление и добились пересмотра дела, получив для этого дополнительные показания Салмина и Сучкова (основных “романистов” следствия). В результате большинство из двадцати восьми подследственных (в том числе и Панин) получили новые десять лет. Лишь пятеро из группы, даже и не слыхавшие о побеге, получили пятилетние срока. Только один из двадцати восьми умер в тюрьме. Это было даже странно, поскольку одиннадцать месяцев следствия (с 19 марта 1943 года по 19 февраля 1944 года) все они провели в лагерных тюрьмах и изоляторах, особенно голодных в военное время.
На допросах Панин действительно вел себя, судя по документам, очень спокойно и с большим достоинством, не раз переходя в наступление и не скрывая своего неприятия существующего режима. Так на допросе 21 мая 1943 года ему был задан вопрос: “Следствию известно, что по своим политическим убеждениям вы являетесь монархистом. Подтверждаете ли вы это? Ответ: Каких-либо законченных убеждений в этой части у меня не имеется, но иногда в своих рассуждениях я склонялся к монархизму, ибо считал, что Русское государство было бы наиболее устроенным, жизнь людей наиболее стабильной именно при монархическом строе. Я отрицательно относился к Советскому строю и в антисоветском духе высказывался об отдельных мероприятиях Советской власти. Мои конкретные высказывания в этой части я припомнить не могу. Вопрос: До вашего заключения в лагерь вы проживали в гор. Москве. К какой монархической организации вы принадлежали там? Ответ: В Москве я ни к какой монархической организации не принадлежал”.
Даже по неполным, частичным, записям протоколов мы отчетливо видим, что вятлаговские чекисты схватку с Паниным проиграли.
В тяжелейших испытаниях тюрьмы и следствия, дистрофии и голода он проявил себя настоящим лагерным зубром и вожаком, спасшим своих товарищей от расстрельной статьи. Духовных сил, мужества, чтобы продержаться, надо было очень много. Например, протокол допроса Панина 21 мая 1943 года состоит из двух неполных машинописных страничек. Но в начале протокола мы читаем: “Допрос начат в 9 часов. Закончен в 18 часов”. Таким образом, здесь лишь ничтожная часть говоренного, на что же ушло столько времени? Какую бы паутину хитросплетений и лжи ни громоздили чекисты, Панин отстоял свою линию поведения. И именно это было настоящим восстанием Дмитрия Панина против гулаговской системы и коммунистического режима. Восстанием — в отличие от мифического проекта, инкриминируемого ему в вину, — в котором он победил.
...Внутренняя свобода, поразившая Солженицына в Сологдине, была приобретена тяжким и мучительным духовным осмыслением лагерного опыта, обретением той внутренней высшей свободы, которую дают только бесстрашие и внутреннее достоинство. Дух может одолеть даже сверхмощную систему насилия и террора. Вся последующая деятельность христианского мыслителя Дмитрия Михайловича Панина опиралась на эту самостоятельно обретенную им духовную крепость.
[1] Архив Управления ФСБ по Кировской области. Следственное дело Салмина П. А., Панина Д. М., Бажина А. М. и других. В дальнейшем все материалы, относящиеся к следствию, цитируются по этому делу.