Не могу справиться с чувствами, наполнившими душу после чтения «Записок пойменного жителя» Павла Зайцева[1]. Проходят месяцы, а перед глазами стоят описанные им картины мологской жизни. И накладываются на с детства запомненные рассказы мамы.
В войну отца не призвали — часть водников имела броню: надо было осваивать Рыбинское море. В 1943 году с началом навигации открылось водное сообщение Череповец — Пошехонье — Рыбинск. В Пошехонье отца и перевели.
Следующая зима едва не стала для нас погибелью. Отца отозвали в порт, мама была в годах, да к тому же с пороком сердца, мы — слишком малы, чтоб работать. Уж сколько раз вспоминали мы той зимою нашу прежнюю живность: коз Майку и Лизку, поросенка Жильду, спущенных за бесценок при выселении нас с Мологи.
Продовольственные талоны на нас, иждивенцев, давали по месту работы отца, пошехонские магазины и лавки их не отоваривали. У отца же не было возможности привезти нам даже эти крохотные пайки: автобусной связи не было, за пять минут опоздания (никто не разбирался в его причинах) — суд и срок. Продавали последнее: это были тканные и вязанные мамой и сестрой мологские салфетки, скатерти, подзоры, прошвы, полотенца, посуда еще из маминого приданого.
Темными голодными вечерами возле печурки мама рассказывала нам свою жизнь в Мологе. Рассказы были короткие, всегда поучительные, похожие на притчи. И будто воочию видели мы мологжан, их ладные дома, справные усадьбы, сытую скотину, ухоженную землю, на которой от постоянных трудовых поклонов столько вырастало, что убрать было едва под силу. А какая лексика в обращении со скотиной: вымечко, титечки, рыльце, теленочек.
От размягченного маминого голоса тянуло нас в сон, и — снились конфеты, которыми граф и графиня Мусины-Пушкины угощали, насыпая в ладошки, когда-то маминых сверстников.
В ту зиму мы выжили еще и благодаря сестре нашей Марии: она пошла пешком в Рыбинск к отцу за продуктами, вернулась, везя на саночках спасительный хлеб. Мама всегда повторяла нам с братом, чтобы мы были благодарны Марии за спасение, не дай Бог, говорила она, обойти вам ее вниманием или как-то обидеть. Жаль, рано ушла сестрица Мария Павловна из жизни — в 48 лет.
Семьдесят километров было до Рыбинска, валенок не было, ходила Мария в материнских цыганских башмаках с высокими каблуками — зимой-то, по снегу. Когда вернулась, помню, не ступни у нее были — сплошная мозоль...
Тетка моя, Катерина, тоже не забывала Мологу. На войне потеряла сына и мужа. Доброты была необычайной, всего один красноречивый пример: на выпускном вечере в институте было у меня платье из крепдешина, ее подарок, а сама никогда выше штапеля так и не поднялась. Умерла в прошлом году, а незадолго до того связала мне из тонких ниток подзор, красивый такой, нежный. Словно неловкость какую испытывала, вручая его, ведь сейчас такие не вешают, но: «Возьми на память, у нас такие вязали». «У нас» — значит, в Мологе.
Про отца моего не раз слышала я такой рассказ.
Вскоре после войны местную пассажирскую линию Рыбинск — Пошехонье обслуживал немецкий трофейный пароход, переименованный по-нашему в... «Пятилетку». Отец как-то возвращался на нем в Рыбинский порт. Водники люди общительные, хлынули рассказы, воспоминания; за бортом катились волны рукотворного моря.
Вдруг отец встал, кивком головы указал на гармошку сидящему на кнехте матросу и в каком-то неистовом порыве пошел по кругу.
У отца был красивый голос, он знал и любил русскую песню, пел не только в застолье, но и в будние дни за работой. По осени в выходные он садился за маленький столик подшивать (ремонтировать) нам, детишкам, валенки и тогда давал волю песне. Соседи даже слушать приходили. И хорошо плясал русского.
Тогда на «Пятилетке» его словно прорвало. Здесь — на воде, над затопленною Мологою — будто сошлись два куска жизни: до и после затопления. Сошлись — и вылились в безудержный танец. Кольцом обступили пляшущего пассажиры, даже капитан вышел из рубки, отец все плясал и плясал. И, думаю, видел за кормой не белесые валики волн, а широкие богатые мологские улицы...
Сама, повторяю, я той пляски отца не видала. Но свидетели и через годы вспоминали ее. А я мысленно называю ее реквиемом: отходной по землякам и по родине.
...Пирамида — так называются большие бакены на Рыбинском море, указывающие судам опасные мели. Под восьмой пирамидой, на дне, — село Вольское, где я родилась. Здесь и после затопления еще несколько лет над водой высилась наша сельская колокольня, пока не рухнула. Здесь занимались ремонтом деревянных судов; красивая пристань называлась строгим и непонятным словом «брандвахта». Был в Вольском магазин с тяжелыми остекленными дверями и тоже со странным названием «Кооперация», были вместительная школа, амбулатория; демонстрировавшиеся фильмы в афишах наименовались «кинокартина». И в церкви — отличный хор, его голоса и посегодня со мною.
Нашу лодку отец сделал своими руками, мы рано научились сидеть за веслами, переехать на другой берег Шексны не составляло труда. Старшие дети всегда брали меня с собой, и эти незабываемые картины лугового приволья греют и теперь душу: дикий лук, щавель с сочными «столбунцами», розоватые «опестыши»... А ежевика! Темная, крупная, сладкая — сколько ее было...
Последнее перед выселением лето; родители вдруг стали немногословными, раздражительными, молча выкапывали картошку. Сновали какие-то пришельцы с портфелями. И уже по утрам и вечерам не проводили селом на лесоповал подконвойных заключенных, которых почему-то называли у нас услонцами[2].
Увели док, брандвахту, не открылась первого сентября школа, уехал магазин. Мы дотянули до последнего и оказались в завершающей партии отъезжающих. Так что нас никто уж не провожал, тогда как мы провожали многих...
И когда — теперь из-за непомерных цен все реже — несет меня «Метеор» Рыбинским морем, ищу восьмую пирамиду:
Приоткрой ты мне, море, калитку
в затонувший родительский дом!
З. П. ГОРЮНОВА.
Село Кладово,
Пошехонский район, Ярославская область.
[1] «Новый мир», 1994, № 11; полный текст: «Наш современник», 1995, № 11 — 12.
[2] УСЛОН — Управление Соловецких лагерей особого назначения; после расформирования Соловецкого концлагеря часть заключенных была переброшена в Верхневолжские лагеря на рытье котлована для будущего водохранилища. (Примеч. ред.)