1
Твой дом на снегу — как храм!
И еще он мне кажется белой высокой свечой. Она горит в ночной тьме и не сгорает.
И еще белый, холодный, неуютный куб твоего дома похож на глыбу льда, на айсберг. Он неприступен.
И еще он твоя обитель, хранитель твоего очага, крыша над твоей головой.
Он становится твоим телом. А сам ты в нем — душа и сердце.
И стена под моей рукой теплеет, как будто это твое плечо, или, может быть, стены передадут мне твое касанье.
Все-таки ты там дышишь, ходишь, живешь, все углы обжил.
Каждый предмет ты трогал, каждый клочок стены, зазубрины на полу, выступы — все твое, во всем — ты.
2
И вдруг ты идешь мне навстречу и я воочию вижу твое лицо.
И я могу смотреть и не ослепнуть, а только водить по нему взглядом.
Кто счастливей меня, кто безумней?
Кто не позавидует мне, тот пуст, как барабанная шкура!
Я тебя увидела! И не могу поверить и все повторяю в уме твое лицо, и голос, и речь, полные чуда и радости.
А я уже не знала, что мне и делать в последние дни. Путь мой был во что-то черное и безвыходное, куда и заглядывать невозможно постороннему человеку.
Я была мертва и только обманывая окружающих двигалась как кукла, с пустыми, выжженными глазами.
А теперь у меня ничего нельзя отнять, ни этого ликования, ни моего безмерного богатства.
Ты — больше самой жизни. Ничего больше нет.
3
Все в тебе, и хорошее, и плохое, я принимаю как должное.
Все люблю, всем дорожу. На всю жизнь ты один. И сейчас последний час, последний раз в жизни я люблю.
Без тебя я бедна, нища, слаба. С тобой была бы немыслимо высоко!
Ты — моя вершина, потолок, верх надо мной.
А кроме тебя за всю жизнь никто не был верхом. Ты надо мной, как небо!
4
К сожалению, меня нельзя остановить, как поезд на полном ходу, как самолет на лету. Поезд врежется в насыпь. Самолет упадет в чащу и поломает фюзеляж и крылья, и сгорит в воздухе или на земле.
Какая разница? Он летит!
5
Сказать, что я люблю, значит ничего не сказать.
Я люблю все, что застала, что еще есть и сохранно в тебе. Что будет и развернется... Тысячу раз жалею, что не дано было видеть тебя и знать всегда, раньше, раньше и совсем рано.
А какая глупость! Пятнадцать лет мы ходим по одной дороге.
Мы, наверное, видели друг друга мельком, проходя мимо, и сейчас мимо.
6
Вся моя любовь не в состоянии растопить маленький кубик льда в твоем сердце. От него горят руки, он быстро тает, вынутый из холодильника...
7
Целые дни я ликую, что ты у меня есть, что тебя не отнимут никакие обстоятельства, что любовь моя независима.
Она ни в чем не нуждается. Ей нужен только ты, а ты существуешь.
Я знаю, что ты есть.
Глаза мои все время видят тебя, не налюбуются твоей некрасивостью, твоей дивной природой.
Солнце, весна и ты, ты, солнце и весна — все это во мне.
Мой тихий оркестр из камерного превратился в симфоническую громадину.
Да еще орган, да еще человеческий голос!
Что за чудо такое, чтобы поднять на дыбы мою душу, такую сморщенную, ссохшуюся, давным-давно мною истребленную за ненадобностью?!
Как славно говорить о тебе, заливая нежностью, как зарей, все вокруг до макушек высоких сосен!
8
Минутами мне кажется, я начинаю понимать, что означает “не любит”.
Это холод, подобный антарктическому айсбергу, вечной мерзлоте, ничем не растопимой, холоду Заполярья, запредельному холоду, неподвластному человеческой воле. Моей слабой, теплой, но бесполезной воле. Такой человеческой и малой...
9
И подумать только! Ты есть, ты светишь, ты сияешь, а я, как слепец, в темноте. Я тыкаюсь в углы своей холодной комнаты и не нахожу тебя.
И весь город, и весь мир — одна холодная комната, где нет тебя, где я тебя не нахожу, а мне так необходимо видеть тебя — стать зрячей!
10
Когда ты уходишь, прощаешься так резко, как будто обрываешь ниточку и конец ее уносишь с собой. Хотя другой конец у меня, но его не привяжешь.
Ты и руку не подаешь, а убираешь, чтобы не оставить случайно.
Будто я могу ее схватить и не отдать.
11
Я хотела бы с самого рожденья знать твою жизнь день за днем, быть свидетелем каждого часа.
Я пытаюсь угадывать, выдумывать, додумывать, по крохам собирать, как будто бережный археолог на месте бывшего поселения.
Черепки, черепки!..
Нет! Сосуд твоей жизни полон. Она перелилась в другую, самую большую и полную амфору.
Но я из нее не пью. Мне бы увидеть те пустые сосуды прошлого.
Они тебе, может быть, больше не нужны, а мне необходимы.
12
Огромная, не слышная никому музыка заполнила весь купол моей груди и уже, кажется, вырвалась из горла наружу, на улицу.
Она в моей руке, как в смычке.
И как будто твоя рука очертила тушью переулки, которыми мы проходили, как главные во всем городе. И там был совсем другой воздух и свет!
13
Страшно просыпаться и смотреть в лицо своей изуродованной совести!
Считать подлость подлостью. Глядеть в глаза правде. И все-таки стремиться к счастью, как будто имеешь на него право.
Я надеюсь, что у тебя не бывает таких дней, что тебе не надо растрачивать
и убивать силы на суд совести твоей.
Если же ты не прав, я прощаю тебя...
Я беру на себя твоя зло, бедный!
14
Твое лицо, твои глаза — сегодня я видела их поближе. Они были спокойно округлены, не светились, и потому их цвет выступил определеннее.
Они какие-то крапчатые, не сплошные... Где-то коричневый тон, а рядом потемнее и посветлее. А вместе — светло-карие.
Я разглядывала рельеф лица, к которому так и не успела привыкнуть.
Брови почти медно-красные. Под ними прочерчены полукружия морщин, один круг, другой. Много штрихов и линий на лбу. И уже глубоко откатившийся назад к затылку лоб. И волосы сочные, рыжие.
И прядь седины между ними. И волосок, который оторвался, но еще не опал.
И руки твои, они оказались до самых запястий в пушистой рыжеватой ровной соломке.
15
Каждый штрих твоего карандаша отлит в типографии. Кажется, что движение твоей руки еще не остыло, карандаш еще чиркает по бумаге.
Мне хочется потрогать губами страницу, как лошади руку хозяина.
16
В черной блузе с закатанными рукавами и в джинсах, рыжий, ярко-медный, с острым птичьим клювом, но очень соразмерным, плавно изогнутым, ты как будто большим ястребом летел с неба.
Оно было светлое, полное глубокой ясности, и ты был хорошо виден летящий, с распростертыми руками. А может быть, то был летящий медно-рыжий вестник неба!
17
Я стояла возле тебя, ловила твое дыханье, смотрела на то, что попадалось глазу: на блузу, на шов джинсов, линию бедра, ботинок, и снова вверх, туда, где ореол головы, где шевелятся губы!..
18
Твои глаза! Как жаль, что я не вижу ими. И как они говорят до странности ясно, осязаемо, будто словесно, расставляя знаки препинания. До чего много они могут сказать молча!
19
У тебя там, за городом, наверное, запушился лес, трава по обочинам вылезает плешью на оттаявшем снегу.
Ты выходишь, и твои меткие, жадные глаза вдыхают весенние дни.
Я давно уже не видела весны, а теперь увидела. По колено в воде породистые, густые елки. Березы полыхают тоненькими стволами.
Островки снега среди воды и прошлогодней листвы, мокрой глины и травы оттаявшей, бурой, заспанной. Застекленные льдом лунки.
Сквозь них, как сквозь хрусталь, светит вода.
А слышишь, как шлепает, всхлипывает, сопит дождь, точно у него от голода бурчит в животе, а ручьи захлебываются, как младенец соской?
20
Зачем я с таким напором пробиваюсь к твоей душе?
Я толкаюсь в нее, как в безнадежно запертую дверь. Нет, не так.
Я отпираю все свои двери, распахиваю настежь и, еще не зная, кто на пороге, говорю: “Войди, путник, погрейся, здесь тебе будет тепло. Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо”.
А сама хочу только сидеть у огня и смотреть, как играют его отблески у тебя на щеках.
21
Ты, наверное, дома. Ведь уже девять часов вечера.
А я внизу, как бродяга, вокруг дома хожу, топчусь, голову задираю.
И горько и сладко мне, что хоть стены узрела, хоть парадное увидела, хоть подержала за ручку входную дверь.
И случается же такое чудо, что ты входишь в дом, поднимаешься на лифте или едешь вниз, выходишь из дому, вот из этого подъезда.
Счастливые стены! Счастливые двери!