В ту пору у Масича была идея, что он барабанщик (впоследствии не подтвердившаяся), и я записал с ним некоторое количество песен. Существуют или существовали древние африканские племена, уникальность которых, сначала описанная, а затем на корню изведенная миссионерами, заключалась не столько в обрядах, масках и половых извращениях, сколько в присущем всем этим племенам (стало быть, не такая уж это уникальность, а отличительная черта) понимании мира как своего рода житницы духов. Существовал также подкласс этих племен, к духам по своему состоянию наиболее приближенный — не в смысле зрелости и готовности к обмолоту, а в смысле близости и готовности к общению. Так вот, способ общения с духами у всех этих кастовых племен был, в сущности, один и тот же — в одном слове его можно охарактеризовать как пение. Масич всех поил чаем. Он был патологически гостеприимен. Многие удивлялись, что нас связывает. Я был тем человеком, который приходил к нему не пить чай, но работать. Вот именно, он меня боялся. Но, возвращаясь к нашей работе, я думаю, он понимал, что это единственный для него шанс войти в историю. И мы действительно вляпались с ним в одну.
Холодно было, я бежал. Звонок, Масич посмотрел в глазок и спросил, кто там. Он не узнал меня в тот вечер, вот что странно. Теперь я думаю, может, это был не я? И мне плохо так думать.
А у Масича был накрыт круглый стол и играли в карты. Увидев меня, все поскучнели и стали собираться. Вы думаете, меня это когда-нибудь обижало? Нет, я привык, я был рад самоустранению помех. Я не любил их — людей, игравших у Масича в карты; может быть, я хотел немного, чтобы они любили меня, но с чего бы это они стали любить меня? У меня были на этот счет некоторые теории. Но они ведь не знали моих теорий? Во всяком случае, я не хотел бы, чтобы они их узнали. Мы же убрали со стола. В жизни я услужлив и покладист. Может быть, кто-то считает даже, что использует меня, — это смешно. Мы же начали играть и петь.
Ля-ля-фа. GmF = BmF. Формула оказалась проста. Я попросил Масича, и мы сидели без света, он зажег свечку. И духи вошли. Они есть — вот что было очень страшно. И еще было очень страшно, что они заполнили всю квартиру, даже чулан, — и все они светились, они шептали, и их было видно сквозь стены, так что казалось, что не в маленькой квартире человечка мы, а в огромном подземном коридоре, где они — дома, а мы — непрошеные, отвратительные пришельцы; и чувствовалось, как им надо сдерживаться, какие чудеса нечеловеческого такта проявлять, чтобы не выдавить с брезгливым наслаждением жизнь из наших неповоротливых теплых тел. Они отворачивались от нас, но иногда, не стерпев, бросались вперед в приступе неуправляемого гнева и ломали нам пальцы. Мне сломали два, Масичу — четыре. Трудно что-нибудь сообразить, когда вам ломают пальцы.
Только страшно. Очень страшно. Ничего, кроме страшно.
Вы понимаете, Масич не был мне особенно дорог как барабанщик. Но он был полезен. Я всегда дорожил вещами, людьми и ситуациями, которых не пришлось добиваться. Которые сами появились и попались. Масич был такой вещью, давно. По прошествии такого количества времени любая безделушка окрасилась бы в сентиментальные тона, а уж Масич прямо-таки переливался. Я сказал бы, что Масич был дан мне Богом — если бы я верил в Бога и в то, что Бог дает Масичей. Тогда в конце рассказа я сказал бы: Бог дал — Бог взял. Это было бы красиво, потому что неправда. Потому что духи...
Упоминают ли миссионеры о зеркалах? Духи толпятся, но особенно они толпятся у зеркал. Не заглядывают — смотрят; стоя вплотную, туманя стекло своим утробным дыханием, поверх голов, случайно наткнувшись мертвым взглядом из другой комнаты, застыв — а в зеркалах темные коридоры и еще толпы тел.
Оказывается, пишут исследователи, один я не вызвал бы духов, а уж Масич тем более. С другой стороны, любая пара Масичей вызвала бы духов запросто. В то время как двойка, по сообщению исследователей времен, есть самое неэффективное число. Поэтому в Африке не бывает дуэтов.
А бывает так: колдун, пользуясь исторически данной ему властью, собирает племя на полянку. Племя, руководимое мелкими шаманами и отчасти от скуки, поет. (Шаманы выходят вперед, но это ничего не значит, им тоже страшно.) ТОЛЬКО СПЕЦИАЛЬНО ПОДГОТОВЛЕННЫЙ КОЛДУН МОЖЕТ СОВМЕСТИТЬ СЕБЯ С ДУХОМ.
Духов нельзя вызвать, говорят ученые, — закон сохранения. Можно, говорю я. Просто за это им нужно отдать человека.
Трагедия этого мира в том, что с помощью логики нельзя доказать ничегошеньки. Учение, что у каждой палки есть два конца, самим своим порочным появлением изрядно повыкосило бушевавшую в телах наших предков животную жизнерадостность. Теперь, на исходе двадцатого века, надежда еле теплится — ее хранят самые тупенькие. Последний шанс на спасение у них, родимых. Образованное общество брезгует понять это — и полтора столетия бьется в предсмертной судороге. Ничего нельзя доказать.
Можно только показать. Можно только воспламениться. Можно только поверить. Можно только заставить поверить.
Разговоры о том, что человечья жизнь ничего не стоит, — это журналистика. Стоит, стоит. И там знают, чего она стоит. Духи знают.
Случалось, что колдун отдавал вождя. Был властен. Не более чем случалось — колдуны по праву считались прогрессивными людьми своего времени и, что подтверждают даже странствующие христианские проповедники, не поощряли ненужные жертвы. А вождя, если уж так он несносен, можно и отравить. Скормить собакам, а не потустороннему сонмищу. Не играть попусту холодным адским огнем.
Никогда не играйте попусту холодным адским огнем .
Духов нельзя вызвать, говорят ученые. Но лучше бы они говорили, что духов нельзя вызывать.
Я не оправдываюсь. Перед кем мне оправдываться. Думаете, легко было отдать Масича?
Думаете, легко было догадаться, чего им надо?
Человеческая мораль, может быть, и хороша, и полезна, и удобна — но почему никто не учит, что существуют ситуации, в которых ее надо немедленно отбросить? Почему никто не учит, что мораль не универсальна? Что она может стоить жизни?
Не надо думать, что лирический герой исповедуется. Он пишет инструкцию по выживанию. Воспоминания о боли. Необратимом воздействии. Страх остается навсегда. Вам не почувствовать этот страх, не понять, не пережить его, сколько бы я ни рассказывал о нем абстрактным злым голосом. Боюсь, теперешний человек (не тип, а вид я имею в виду) не наделен такими фибрами души, в которые стоило бы совать электроды художественного слова о страхе, — а только так я могу представить себе доставку информации о невероятной физиологической интенсивности этого чувства. Функция плоти, властный вопль тела, абсолютное и не терпящее отказа или отсрочки требование. Страх раздает пощечины рассудку, интеллекту, душе, морали — приводит в порядок всю эту зазнавшуюся требуху. Страх немилосерден. Страх несентиментален. Страх созидателен. Он уничтожает личность, нимало не заботясь о всяких там дорогих ее сердцевине тряпочках и фантиках; он разрушает “я”, потому что “я”, забыв, зачем взращено, платит лютой неблагодарностью родному телу, собираясь бросить его на какую-нибудь сиюминутную амбразуру.
Следует напомнить человечеству: накормить, защитить и спасти себя человеку разум дан, а не генерировать абстрактные суждения. И если разум — что мы наблюдаем с развитием так называемой цивилизации — отказывается исполнять свои непосредственные обязанности перед организмом, то теория естественного отбора его, естественно, у человека отберет. Мыслительный аппарат интеллигента ни с чем иным нельзя сравнить, как с раковой опухолью: он так же живет по своим законам, так же паразитирует на организме и так же способен довести оный до скорой гибели, которая ни племени, ни роду, ни виду никакой пользы не приносит — напротив, служит неизъяснимо притягательным примером для молодых особей. Нас убили бы обоих. Страшный всеобщий вопль — густое пламя взялось кольцом, с Масича сорвали рубашку, майку, тускло блеснувшим кривым ножом вспороли живот и выгребли на пол, оторвали кишки, желудок, почки; какой-то маленький первым успел залезть и, выбрасывая что-то еще, видимо, прокладывал себе путь к голове, а живот уже споро за ним зашивали, получавшийся крученый шов белел салом, кровянился мясом. Сонмище сгрудилось вокруг Масича, захлебнувшегося надсадным криком, и только один высокий из дальнего угла пошел в мою сторону, неприятно кивая головой, — как нищий по вагону. С грохотом взорвалось пустое зеркало за моим плечом, а он, подойдя вплотную, вдруг шутовски споткнулся и, падая, повис на мне; я — не я закричал дико, раздирающе, когда, прижимаясь все тесней и отрыгивая на грудь ледяную блевотную водицу, он полез мне в пах своими мертвыми руками.
В заморозок, когда неширокие лужи покрываются перепонками, а широкие обмерзают с краев. Апрельским утром, когда грязь не пачкает, а хранит ряд вчерашних подошв.
Я встречаю Масича. Он идет здороваться, взлетают руки на поворотах. Здороваться, ведь мы друзья и принуждены совершать рукопожатие всякий раз, когда просто знакомые могли бы просто раскланяться. Я жду, покинув тротуар, — и все равно мешаю людям. Встал, когда все продолжают идти, — теперь они цепляются за меня взглядами и сбиваются с шага. Готовлюсь к встрече.
Что же ты не заходишь, заходи, будет говорить он мне, долго и зловеще улыбаясь. Не отпуская мою несчастную руку. “...Как там ребята?” — спрошу я. “Отлично. Заходят. Заходят часто”, — скажет он, сладострастно теребя вату моих пальцев, — и еще минуты полторы содрогаться от немого крика моей душе. Ребята. Бедные ребята.
Конечно, людей непоправимо много. Если бы нас было человек восемнадцать во всем человечестве, представьте, как бы мы друг друга лелеяли. А так везде и во всем присутствует иллюзия (иллюзия ли?) заменимости.
Юрий Цаплин родился в 1972 году. Живет в Харькове. Рассказ “Дух вместо человека” — первая публикация автора.