Какую бы сторону американской жизни мы ни взяли, всюду ощутимо сильнейшее влияние средств массовой информации, особенно телевидения. Влияние это преимущественно леволиберального толка, потому что руководящий состав в основе своей тот же, что и в других цитаделях либерального истеблишмента США — судебно-правовой области и системе образования. Эта основа — intellectuals, люди с высшим гуманитарным образованием, выбравшие культивацию определенных идей и средств их выражения своей профессией: воспевание благ прогресса, максимального освобождения от оков буржуазной морали, но вместе с тем — назойливое морализирование по поводу прав “меньшинств”, прав человека; нападки на традиционную семью, на церковь, на полицию, на все, чем держалось и пока еще держится западное общество, — все это преобладает сегодня в идеологическо-информационном пространстве супердержавы Нового Света. Главный способ выражения — вульгаризированная, приспособленная под массовые вкусы интерпретация философии позитивизма и материализма; и эта вульгаризация позволяет ей быть максимально эффективной и широкодоступной.
Например, в кризисе американской системы охраны общественного порядка, системы правосудия СМИ играют едва ли не главную, и весьма неблаговидную, роль, оказывая усиливающееся давление на решения судей, на действия полиции, на поведение присяжных, на общественное мнение. Именно там, где более всего необходимо взвешенное, разумное, тщательное обращение с фактами, погоня за высокими рейтингами заставляет журналистов нагнетать страсти, наполнять эфир всевозможными слухами, скороспелыми заявлениями, сенсационными разоблачениями, которые назавтра оказываются блефом, но уже сегодня способны искалечить людские судьбы.
Во многих случаях действия журналистов и комментаторов по меньшей мере безответственны; порой — просто провокационны. Известно, сколь роковую роль в деле об избиении негра Родни Кинга четырьмя полицейскими в Лос-Анджелесе сыграли тысячекратные показы по телевидению случайной видеозаписи этого инцидента. В деле О. Дж. Симпсона произошло нечто схожее: само постоянное присутствие телекамер в зале суда (до сих пор разумно запрещенное в большинстве стран мира) превратило трагедию в очередную “мыльную оперу”, которую наблюдала вся страна ежедневно в течение года с лишним. В результате нелицеприятный разбор преступления оказался подменен лицемерным и демагогическим обсуждением расовых проблем Америки. В итоге вердикт сбитых с толку и запуганных прессой и защитниками присяжных вместо четкого осуждения виновника преступления в который раз расколол страну на две враждующие группировки: черных и белых.
...За последние годы необычайно распространились телевизионные шоу, где в присутствии широкой аудитории (не считая миллионов телезрителей) люди “с проблемами” мазохистски и не без гордости выворачивают себя наизнанку, со всеми своими комплексами и претензиями. Эта публичная групповая “терапия”, с энтузиазмом поддерживаемая растущей армией психологов, адвокатов, университетских профессоров, внушает участникам и зрителям только одно: никто ни в чем не виноват, не с кого спрашивать, вся вина лежит на безличных обстоятельствах или вполне конкретных социальных факторах. И вот уже двух юнцов, зверски убивших своих родителей-миллионеров, якобы по причине того, что папа и мама с ними когда-то “плохо обращались”, суд присяжных готов оправдать (дело Менендесов, лето 1993 года). А фигуристка Тоня Хардинг, пытавшаяся руками своего бывшего мужа и его дружков расправиться с конкуренткой, серебряной олимпийской медалисткой Нэнси Керригэн, отделывается пустяковым штрафом — все потому, что ее мать в детстве мало о ней заботилась, была недостаточно нежна и педагогична. С такими приговорами, да еще и учитывая, какие барыши приносит преступление, будь то торговля наркотиками, угон и продажа чужих автомобилей или миллионные гонорары за жадно публикуемые воспоминания “героев” нашумевших процессов, с последующей постановкой фильмов, — при таком подходе к наказанию как же не соблазниться?
Само понятие ответственности, вины за содеянное находится под постоянным прицелом либеральной критики. Заслуженна вина или не заслуженна? А может быть, все дело в обществе, в его несправедливом устройстве? Или в какой-то психологической аномалии? Преступников, насильников, убийц начинают оправдывать под предлогом “временного помешательства” — “преступник в момент совершения преступления не мог отвечать за свои действия”. Смысл всего этого: все — жертвы, никто ни за что не отвечает. Моральный релятивизм продолжает приносить свои плоды, его влияние повышается при активном участии средств массовой информации.
И дело не только в погоне за сенсациями и рейтингами. Можно просто перечислить темы передач новостей Би-би-си или “Голоса Америки”, да и главных коммерческих каналов, чтобы понять, что мы имеем дело с пристрастной, узкоидеологизированной трактовкой событий и проблем. Все освещается с релятивистских и “политически корректных” позиций: в международных новостях обязательно выпячиваются такие темы, как нарушения прав человека, причем главными нарушителями обычно бывают те страны, где у власти находится сильный, зачастую авторитарный режим, как, например, Сингапур или вот теперь Белоруссия. Никакие другие показатели — уровень преступности, темпы роста или падения уровня жизни, степень стабильности и народной поддержки правительства — не интересуют либералов. Или вот осуждается смертная казнь, применяемая к торговцам наркотиками в Саудовской Аравии и Малайзии; или критически освещается нежелание Исландии вступить в Европейский союз; или сочувственно и многократно рассказывается о трудностях, с которыми сталкиваются гомосексуалисты в России, — и так до бесконечности. И за столь, казалось бы, разнообразными темами — общая идеологическая леволиберальная спайка.
Конечно, сильнее всего СМИ влияют на молодежь. “Исследования показывают, — пишет прославленный доктор Спок, — что сегодня множество детей и молодежи черпают свои нормы поведения преимущественно из фильмов и телевидения. Эти средства воздействия настолько сильны, а их форма настолько убедительна, что только очень сильные родители с твердыми убеждениями способны противостоять тем внеморальным или аморальным ценностям, которые часто там подаются. По существу, кинопродюсеры и сценаристы, а в телевидении еще и рекламируемые ими компании стали сейчас главными источниками мнений, источниками ценностей для значительной части общества. Но мало кто из них проявляет хоть немного чувства ответственности, соразмерного их огромному влиянию”.
Реклама — один из главных экономических рычагов современной цивилизации. Но помимо пропаганды безудержного потребительства, составляющей ее raison d’etre, реклама давно занимается и пропагандой идей. Уже недостаточно, что эротический элемент, всегда эксплуатировавшийся творцами рекламы, выродился в полупорнографию “на грани фола”. В последнее время стали назойливо муссироваться уже давно знакомые нам лозунги “освобождения” от всех ограничений, особенно влияющие на юные души. Например, лозунг спортивной фирмы “Нике”: “Just do it!” (то есть действуй инстинктивно, не думая; как левая нога захочет); или “Бургер Кинг”: “Sometime you just gotta break the rules” (“Иногда нужно просто нарушить правила”); фирма “Ральф Лоурен”, одежда серии “Сафари”: “Living without boundaries” (“Жить без границ”); виски “Джонни Уокер”: “It’s not trespassing when you cross your own boundaries” (“Это не нарушение, когда преступаешь собственные границы”) и т. п. И вот уже в московском метро красуется такой призыв от фирмы “Кэдбери”: “Делай то, что тебе нравится вместе с шоколадом” — не очень по-русски, но смысл понятен.
При этом рекламирование полной раскрепощенности отнюдь не исключает цензуры самой рекламы. Например, постоянно слышишь протесты против показа объявлений, где женщина фигурирует в традиционной роли хозяйки дома (готовка, стирка, уход за детьми). И хотя в реальной жизни до сих пор превалирует именно такое распределение ролей в семье, считается, что это положение нуждается в исправлении и средства массовой информации обязаны всячески способствовать этому. Так чем это лучше приснопамятного соцреализма, теоретики которого настаивали, что жизнь надо изображать не такой, какая она есть, а “в ее революционном развитии”?
Когда заходит речь об ограничениях показа насилия или откровенно сексуального материала, все либералы дружно возмущаются и утверждают, что факт влияния телевизионных программ на поведение зрителей, особенно подростков, еще надо научно доказать. Или вот словесное хулиганство “рэп-артистов” вроде Айс-Ти, Систа Соулджа и им подобных: их “песни”, открытым текстом призывающие к убийству полицейских или извращенному, садистскому обращению с женщинами, считаются вполне допустимыми и цензуре не подлежащими как “художественное выражение социального протеста”.
На протяжении последних десятилетий журналистская “корпорация” была самой громогласной в защите неограниченной свободы слова. И на сегодняшний день почти уже не существует запретов на разглашение государственных тайн, на откровенные обсуждения всех вопросов секса, на употребление самого изощренного сквернословия. Но зато всячески изгоняются любые критические замечания в адрес “меньшинств”, искусственно вводится “пропорциональное” национальное “представительство”. Например, на радио Би-би-си часто с недоумением слышишь дикторов, говорящих по-английски с сильным акцентом, — типичный пример либерального заигрывания с “меньшинствами” вкупе с релятивистским отрицанием культурных норм и стандартов.
Главное для “четвертой власти” — власть, основывающаяся на популизме и доверии публики. Если оно оказывается подорванным, за этим неизбежно падают доходы, влияние; утрата доверия влечет за собой падение числа телезрителей или подписчиков. А за этим прямо следует снижение числа и платежного потенциала корпораций, пользующихся газетой (или телевизионной сетью) для рекламы. Нет рекламы — нет денег, коллапс. Потому и спекулируя на “праве публики знать” (the public has the right to know), органы информации готовы почти на все; высокопарные фразы, поза защитников свободы слова, поборников справедливости, бесконечное морализирование странным образом сочетаются с безжалостностью и полным цинизмом.
Когда речь идет о лицах популярных, известных и высокопоставленных, СМИ не брезгуют ничем: для раскапывания “грязного белья” пускаются в ход все мыслимые методы — от нелегального подслушивания, слежки и т. д. до подкупа и шантажа; и все это — во имя “информирования народа”. Такая бесцеремонность уже никем, кроме самых непримиримых критиков, не ставится под сомнение: даже суды США, включая Верховный, дали свою санкцию этому журналистскому разбою под предлогом Первой поправки к Конституции США, говорящей о свободе слова и прессы; цель якобы оправдывает средства.
Но попробуй только обнародовать что-то не очень похвальное из личной жизни самих журналистов или их боссов. Тут уж ни в каком суде не отвертишься! То есть право на “неприкосновенность частной жизни”, о котором так много кричат либералы, распространяется только на работников СМИ да на их шефов. Все остальные, особенно люди знаменитые, лишены такого права, как в “Скотном дворе” Оруэлла: одни “более равны, чем другие”.
Разумеется, предвзятость, склонность к искажению, к замалчиванию одних фактов и выпячиванию других, очевидно, вещь неизбежная, порою невольная. Относиться всерьез к гордым заявлениям газетчиков или телевизионщиков о собственной объективности может лишь простак. Но в разноголосице мнений, комментариев, партийных пристрастий “плюралистических” средств информации мы всегда улавливаем одну — уже знакомую — леволиберальную тенденцию. Достаточно упомянуть отношение американских журналистов к Рональду Рейгану. Как его только не третировали, как не издевались, изображая то маразматиком, который ничего не знает и не помнит, потому что засыпает на совещаниях, то каким-то допотопным монстром, не понимающим тонкостей внешней и внутренней политики, патологическим ненавистником красных, прислужником богатеев, врагом всех обездоленных и так далее. А все только потому, что Рейган — убежденный консерватор и никогда не считал нужным это скрывать. С его приходом начался бурный подъем в экономике. Но на протяжении всего президентства Рейгана американские СМИ замалчивали этот успех или продолжали кормить публику негативными новостями; информация отрицательного характера по объему в семь раз превышала хорошие новости. И это — в разгар экономического подъема! Продолжались все те же либеральные стенания о том, что богатые становятся богаче, а бедные все беднеют. На самом деле число бедных при Рейгане хотя и незначительно, но снизилось, а средний доход беднейших американцев увеличился с 7008 до 9431 долларов. Снизилась инфляция, уровень безработицы, снизились проценты на банковские ссуды — по всем показателям, — такого бурного расцвета не было с 60-х годов. Но это ничуть не повлияло на позицию либеральной прессы и телевидения.
Поучительно и то, как СМИ освещали экономические вопросы на подступах к президентским выборам 1992 года и сразу после них. Стараясь всячески помочь Биллу Клинтону, газеты и телеканалы рисовали мрачную картину американской экономики при Джордже Буше, хотя уже со всех сторон поступали данные о начавшемся экономическом подъеме. Когда же к власти пришел их фаворит, тон экономических репортажей мгновенно изменился. В экономике сразу наступил расцвет. Хотя все знают, что экономические спады и подъемы не могут чередоваться каждые три-четыре месяца, но ангажированную прессу это не смутило. Короче говоря, хотя все делается якобы во имя правды, публика худо знает, что же реально происходит в стране и мире.
Настоящая жажда общества знать истинное положение дел ярко проявилась в феномене неожиданного взлета популярности радио, особенно так называемых “talk-shows” — открытого эфира, где любой человек из любой точки страны и даже мира может позвонить на станцию и высказаться. Как это произошло? Из-за популярности телевидения радиостанции на какое-то время оказались вне сферы интересов крупных медиа-империй: Эй-би-си, Эн-би-си, Си-би-эс и т. д. Одно время казалось, что радио уходит в прошлое или будет в основном обслуживать автомобилистов. Получить контроль над радиостанцией стало гораздо проще и дешевле, чем влезать в телевизионный бизнес. Благодаря этому многие радиостанции сохранили относительную независимость, позволяя себе программы, которые ни за что не прошли бы на большом телевидении. Либеральная “цензура”, таким образом, в какой-то момент проморгала пропагандистский потенциал радио. Вот тут-то и обнаружилось, что миллионы американцев предпочитают не “видеть”, а слушать и склонны соглашаться с консервативной точкой зрения на проблемы, волнующие общество; спрос на консерватизм не замедлил породить предложение — так консервативные ток-шоу стали расти как грибы после дождя.
Общепризнанный король консервативного радио сегодня — Раш Лимбо, ведущий ежедневную трехчасовую передачу из Нью-Йорка. Ее транслируют более пятисот местных радиостанций по всей Америке и за ее пределами, на всех возможных диапазонах, включая коротковолновые. Число слушателей продолжает расти и сейчас составляет порядка 25 миллионов человек — цифра просто неслыханная для радио. Он ведет также ежевечернюю телевизионную передачу, пишет книги и издает журнал. После пяти лет собственного шоу Раш Лимбо — это теперь разросшаяся империя, которая держится на уникальном таланте ее владельца. Каждый день он демонстрирует высокий уровень осведомленности и эрудиции, не уступая политологам с университетских кафедр и превосходя их здравым смыслом. Удивительная уравновешенность и способность к цивилизованному спору с оппонентами тоже выгодно отличают Лимбо от вечно негодующих и нетерпеливых либералов; одно из самых привлекательных качеств Лимбо — неистощимое чувство юмора: он прирожденный сатирик, и объектом его сатиры нередко служат клишированные мозги либеральной интеллигенции. Он доказал, что претензии журналистского истеблишмента на выражение интересов общества лживы. Заправилы американской прессы и телевидения живут в собственном мирке, имеющем крайне мало общего с нуждами и чаяниями рядовых американцев . Они весьма эффективно формируют общественное мнение и манипулируют им, пользуясь своим численным и финансовым превосходством, но когда появляется кто-то, говорящий о наболевших вопросах простым, доступным (но не вульгарным) языком, убедительно аргументируя свою позицию, — тут крыть нечем.
Но если в Америке в последние годы все-таки заметны некоторые мировоззренческие сдвиги в сторону традиционной морали, то в современной России положение иное. Хотя поверхностность, с одной стороны, и предвзятость — с другой, отличают средства массовой информации и здесь, общая ситуация намного острее. Экс-советские люди инерционно приучены относиться с уважением ко всему, что напечатано в газетах или высказывается по радио и ТВ. Раз что-то предано гласности — значит, правда. С таким пусть наивным, но прочно устоявшимся доверием к печатному и “эфирному” слову последствия внушения становятся просто гротескными. Достаточно указать и на феноменальный успех рекламы, побудивший миллионы вкладчиков поверить жуликам типа Мавроди, на популярность Жириновского и других политических примитивов. Но, обладая такой потенциально огромной властью и не скрывая желания пользоваться ею, российские СМИ, по примеру своих западных коллег, начисто забыли о своей ответственности перед обществом в период беспрецедентного кризиса: они слышат и выражают в основном себя самих, своих хозяев, свою клановую, “тусовочную” точку зрения. Для них главное — продолжать пользоваться своей недавно обретенной свободой и влиянием, невзирая на последствия для всей страны. Корысть и самоуверенность здесь завязаны в крепкий узел.
Общее падение уровня культуры — даже в сравнении с тоталитарными временами — явление из того же ряда. При советской власти культура определялась границами официальных запретов, они стали точкой отсчета: кто дальше шагнет за “запретку”. Но когда есть свобода самовыражения, нужно точку отсчета иметь внутри себя. Здесь невозможно обойтись без того, что называется твердыми убеждениями, — необходимо нечто большее, чем простое желание творческой раскрепощенности, известности и достатка. Какие же убеждения способны сейчас споспешествовать солидаризации и выздоровлению общества?
...Позволю себе поделиться впечатлениями моего первого — после семилетнего перерыва — приезда в Москву еще в апреле 1988 года. Уже тогда самым разительным, непривычным было отсутствие страха у большинства еще вполне советских людей, свобода, с какой они позволяли себе судить обо всем. Однако, разумеется, все еще существовали кое-какие табу, поскольку коммунизма никто официально не отменял, и видно было, как “творческая интеллигенция” буквально соревновалась между собой: кто позволит себе первым преступить еще один запрет, что еще такого можно сказать, дабы раздвинуть рамки дозволенного? Никто не думал о тех дисциплинарных механизмах, которые должны прийти на смену коммунистическим, но только — о свободе без берегов.
Никто не задумывался, что если интеллигенция худо-бедно соответствует “международному” уровню, то уж народ наверняка еще не “созрел” для того, чтобы без ущерба для своей “экологии” разобраться во всей красиво упакованной, пряной, но внутренне пустой продукции новейшей культуры и шоу-бизнеса. И вот мы имеем то, что имеем: высокая культура остервенело вымывается из сознания. Бесконечные игры и анекдоты; атмосфера ёрничества никак не соответствует драматизму реального бытия; хохма заполонила экраны и страницы прессы. Но как, скажите, воспитывать детей в стране воров, да еще в условиях гласности, когда вся гадость, подлость сразу вылезают наружу, когда в полунищей стране издаются наглые журналы для богатых и для них же открыты шикарные магазины, казино, ночные клубы и т. д., а возле побираются нищие, сгорбленные старухи с благородными лицами?.. Номенклатура, имевшая свои спецпайки и распределители, стеснялась такое социальное расслоение афишировать; при коммунистах была своя логика во всеобщей лжи: правду просто нельзя было рассказать — тут же все сразу бы развалилось (так оно и случилось в конце концов). Но либеральная “правда”, питаемая иллюзиями, что частная собственность и свобода сделают всех гражданственными и добродетельными, не намного лучше лицемерия коммунистов.
...Мои московские друзья расспрашивают: не провинциальна ли Австралия, где я прожил первые годы эмиграции? Вот Франция — наверняка не провинция. Или Англия. А все остальное “под подозрением”. Должен сказать, что одна из самых провинциальных стран в сегодняшнем мире — “капиталистическая”, а точней будет сказать, колониальная Россия. В центре Москвы шокирует количество безграмотных вывесок на иностранных языках. Не в обиду будь сказано, я бы не удивился, увидев то же самое в Вышнем Волочке или Хвалынске, где нет ни институтов иностранных языков, ни МГИМО, ни тысяч переводчиков высокого класса. Неужели поленились или пожалели средств для грамотного английского? А новые российские почтовые марки? Почему там написано “Rossija”, а не “Russia”? Даже если хочется дать название в транскрипции, чего, конечно, никто еще не делал, то почему транскрипция должна быть немецкой? (Но тогда уж надо было писать “Russland”. ) Во всем, буквально во всем — дремучая провинциальность: в кино, эстраде, рекламе, самом тоне радиопередач, телевидения, в прессе. Да иначе и быть не может, потому что массовая культура посттоталитарной эпохи рабски ориентируется на образцы, возникшие в совершенно других обстоятельствах, в других культурных условиях.
Современная Россия подключилась к “закатной” цивилизации в наивном убеждении, что ее плоды осчастливят всех. И вот — семимильными шагами движется к полному экономическому и моральному упадку, к нравственной деградации общества, чья пища — масскультура и выставленные на всеобщее обозрение криминальные разборки в верхах. И все это — под сладкие песни о “демократии”, которая у нас скорей напоминает пограничные времена Веймарской республики, чем что-то, что пойдет всем во благо. (И объяснимей становится страшный урок фашизма как уродливой реакции на антипатриотический беспредел, политическое и моральное разложение.)
...Но на протяжении последних тридцати — сорока лет мир имел возможность убедиться воочию, что простое провозглашение демократии или даже приверженность всем процедурным формальностям демократического строя не только не гарантирует построения более справедливого и процветающего общества, а, наоборот, может повлечь за собой ужасающие нарушения законности, порядка и даже самых примитивных представлений о справедливости. У всех перед глазами трагическая и до сих пор не решенная судьба африканских стран, освободившихся от ига колониализма под победные клики всего “передового” человечества и оказавшихся ввергнутыми в кровавый кошмар “независимости и демократии”, понесших такие человеческие жертвы, о которых и помыслить было нельзя в колониальное время. И все — своими руками, по новому, “демократическому” уставу...
Да и почему “готовность к демократии” должна быть единственным критерием зрелости того или иного общества? Может быть, готовиться к демократии нужно совершенно другим путем — изнутри, а не заимствуя всё и вся? Косвенно это подтверждается и неудачами практического применения новой либеральной концепции американской внешней политики — так называемой nation building (“строительство нации”). Смысл ее в том, что “передовые” демократические государства, США в первую очередь, должны взять на себя строительство новых, неокрепших демократий, которым самим такая задача не по плечу (“не доросли”). Либералы настолько ослеплены своим желанием научить всех демократии и уважению к правам человека, что даже не заметили, насколько колониалистской по сути является nation building: эта концепция, по существу, повторяет старую идею “бремени белого человека”. И первая же попытка осуществить новый лозунг на практике окончилась симптоматичным фиаско — в Сомали, откуда американцам пришлось быстро ретироваться, так ничего и не добившись. Следующая попытка — на Гаити — пока еще продолжается, но результаты, мягко скажем, не впечатляют.
Принцип nation building использован и по отношению к сегодняшней России; президентская избирательная кампания Ельцина планировалась при активном участии американских консультантов, так же как и “реформы” в целом. Беда в том, что методы и подходы, принятые на Западе, по-прежнему воспринимаются как единственно универсальные, применимые к любым социальным, историческим и культурным условиям — отсюда и неудачи.
Главная задача России заключается в необходимости воспитания общества. И сильная власть нужна ей не затем, чтобы принудительно навязывать куцую, карикатурную демократию подавленному народу, а для того, чтобы готовить его к полноценному самоуправлению. Не обучаться из-под палки внешним демократическим ритуалам, не зомбироваться потребительской идеологией, а учиться тем личным качествам, какие только и делают народоправство вообще возможным и жизнеспособным. Главное, чтобы власть действовала в интересах всей страны, а не в интересах бюрократии и прослойки нуворишей. Иначе неизбежны массовый цинизм и безнравственность, как это, собственно, сейчас здесь и происходит.
Кстати, когда в России обсуждаются “испанская” и “чилийская” модели, крайне мало говорится об их воспитательной стороне, о том, что демократические ограничения там существовали на фоне последовательно улучшавшегося экономического положения, что позволило охладить горячие головы, приучить большинство населения к дисциплине и законопослушанию, показать на деле, что и диктатура может способствовать повышению жизненного уровня, и т. д. Только после этого стала возможна демократия. Ничего подобного в России мы сегодня не видим.
...Похоже, что демократия, взятая сама по себе, — довольно шаткое основание: на нем очень трудно строить. Удобна и благодетельна она только тогда, когда уже существует другая, более фундаментальная и общепринятая основа. Благотворная стабильность (которую не следует путать со стагнацией, или, как у нас это определили, “застоем”) покоится не только на чисто политических или правовых институтах — первоосновой, базисом всегда была и будет общая идея (религиозная, патриотическая, социальная) и основанная на этой идее общепринятая этика. Позволим себе сформулировать одну историческую закономерность в развитии европейского (и американского) общества: степень его стабильности зависит от христианской морали: чем слабее влияние христианства, тем больше становится в обществе трудноразрешимых противоречий между отдельными людьми, группами, классами. Указанная закономерность безусловно относится и к России, где Церковь на протяжении столетий — правда, с переменным успехом — цементировала социально-общественную мораль.
Именно внутри христианской цивилизации происходит сегодня глобальный кризис, вызванный разрывом между современным истолкованием таких понятий, как свобода, равенство, справедливость, и их изначальным христианским смыслом.
Страны Азии, чья духовная закваска иная, к этим понятиям в значительной степени равнодушны. Потому, например, в Китае оказалось возможным совместить коммунистическую власть и технократическую цивилизацию без каких-либо особенных социальных потрясений, идеи эмансипации в Азии столь же поверхностны, сколь и принятые там демократические ритуалы. Там не было своего “века просвещения” и воинственной секуляризации жизни. И по той же причине, очевидно, и в исламских странах, даже в Турции и Алжире, степень европеизации оказалась слишком незначительной, чтобы противостоять консервативной фундаменталистской реакции (хотя, впрочем, идея равенства — полноправная часть мусульманского мировоззрения)...
Свое исконное мирочувствование было и у России. Вместо его осознания скороспелые реформаторы пошли “другим путем”, пытаясь сначала робкой, а потом и поднаторевшей рукой “срисовывать” западную цивилизацию. Как верно недавно объяснил Солженицын: “Весь разрушительный ход событий в России за последние десять лет произошел от того, что власти... полностью пренебрегли как самодеятельностью народа, так и его менталитетом и всеми многовековыми духовными и общественными традициями России. Только освобождение этих путей может вывести страну из нынешнего предгибельного состояния”.
Драма в том, что нынешние “властители дум” не имеют ни культуры, ни воли, ни убеждений для проведения этой линии.
Чикаго, США.
Владимир Ошеров — публицист, переводчик, занимается историей и социологией США, идейно-политическими особенностями западного консерватизма. Живет в США. Печатался в журналах “Новый мир”, “Новая Европа” и др.