Хочется вспомнить книгоохоту — занятие, вот уже несколько лет как исчезнувшее и, очевидно, полузабытое. Тем более, что о ней не писали, ее не обсуждали публично. Она лишь изредка упоминалась в разговорах самих книгоохотников — а это слишком скудный материал для закрепления в общественной памяти.
А между тем книгоохотой занимались сотни тысяч людей, она была безусловно главным хобби интеллигенции огромного государства. И десятилетиями продолжала таковым оставаться. Кроме того, в книгоохоте, через книгоохоту ярко проявлялись многие черты экономической, культурной и политической действительности прошлого. Что, в самом деле, говорила об эпохе рыбалка? Или собирание марок? Коллекционирование монет? Почти ничего.
По этим причинам книгоохота, ей-богу, заслуживает воспоминания и подробного описания. Это один из тех живописных кусков нашего ушедшего в историю бытия, забывая которые мы утрачиваем ощущение прошлого — без чего историческая память становится засушенной и искаженной.
Начинать разговор надо с того, чем была книга для людей тех неотдаленных времен, — без этого смысл книгоохоты не уразуметь.
Книга была сказочно популярна, имела высочайший престиж. Тогда часто можно было увидеть в книжных магазинах транспарант: “Книга — лучший подарок”, — она действительно таковым и была. Ее дарили чаще, чем что бы то ни было из тогдашнего скромного набора возможных подарков — галстуков, носков, рубашек, духов, одеколонов. Убежден даже, что книгу дарили чаще, чем все эти виды подарков вместе взятые. Я, например, только книги и дарил — что особам женского, что мужского пола. И всегда чувствовал, что попал в точку: понравилось. Если вы, скажем, шли в гости к малознакомым людям и не знали, какое подношение придется по вкусу, выход из положения был безошибочным: подарите хорошую книгу — безотказная палочка-выручалочка.
Столько накопили люди книг дома, что это стало определенной общественной проблемой: как обратить неимоверный запас на пользу обществу? Ведь хорошие книги почти невозможно было купить в магазинах или достать в библиотеках (обычных, рядовых, небольших — а в большие, знаменитые было очень сложно записаться), все сконцентрировалось в домашних библиотеках. Кажется, “Литературка” подняла разговор о том, что неплохо бы накопителям делиться с остальными — хотя бы выдавая книги для прочтения. Запомнилось письмо-отклик, где автор рассказывал, что именно этой практикой занимается уже много лет (был даже опубликован снимок самодельных формулярчиков, изготовленных им для выдачи). Запомнилось и гордое письмо еще кого-то откликнувшегося, извещавшего, что он тоже несколько лет дает на прочтение свои книги — и без формулярчиков, под честное слово, причем ни разу не был обманут. Но вширь кампания не пошла, заглохла как-то сама собой. Впрочем, в 50 — 6 0-е годы книги давали читать охотно. Где-то к 80-м стали прижимистее. Просить прочитать книгу стало как-то неприлично. Вы немножко странно выглядели, обращаясь с такой просьбой. Трудно объяснить, почему это происходило, возможно, отчасти потому, что из общества вымывалось постепенно чувство коллективизма, и последствия этого процесса были очень неоднородными.
Аттестацией популярности книги было и ее воровство — вещь для сегодняшнего дня диковинная (если не считать, конечно, особо ценные книги, которые крали и будут красть всегда, как крадут предметы искусства). Тогда довольно часто можно было слышать, как в результате квартирного ограбления наряду с деньгами, кольцами, серьгами и проч. умыкались и книги. Очень страдали от краж библиотеки — даже те, в которых абонировалась исключительно “своя”, доверенная, культурная публика. Автор этих строк довольно долго проработал в Институте истории АН СССР. И до сих пор не забыл жалобные восклицания ведавшей на общественных началах библиотекой месткома сотрудницы: “Ну, товарищи, нельзя же так! Десять минут назад здесь лежал Пикуль”. Или: “Сколько сил мы ухлопали, чтобы добыть этот пятнадцатитомник Бальзака, — и смотрите: уже четырех томов не хватает”. А народ в институте был в целом исключительно порядочный. Забудешь в столовой кошелек — на следующий день на доске объявлений обязательно бумажка: “Потерявшего кошелек просим зайти в комнату № ...”. И в таком-то коллективе — книги уворовывались! Существовала какая-то странная убежденность, что “увести” интересную книгу — это не кража или в худшем случае только отчасти кража, воровство извинительное, даже благородное. У меня из домашней библиотеки за разные годы было уведено знакомыми десятка два-три книг. И я тоже хоть и выходил из себя, но не рассматривал это как настоящее воровство. Странным образом любовь к книге, преклонение перед книгой смягчали суть поступка. Ведь не из корысти — по любви получалась кража.
Но отчего вся эта книгомания? В этом было нечто от идолопоклонничества.
Прямо-таки культовым поклонением пользовалась классика — русские и иностранные авторы одинаково. В брежневские времена она входила в конгломерат настоящего дефицита. “Большая литература” всегда несла в себе некую “диссидентскую” силу, “диссидентскую” притягательность.
Кроме всего прочего, существовала исключительная выгодность вкладывания в книги денег. Если вы добыли дефицитную книгу за номинальную цену, вы тут же, без всяких хлопот, могли перепродать ее на вездесущем черном рынке за вдвое, втрое, вчетверо бульшие деньги. Ту же операцию можно было проделать и через три, пять, десять лет — прибыль только росла. Продержав книгу пару лет дома, вы к тому же могли продать ее через букинистический магазин, который тоже давал высокую цену (не принимались лишь книги, изданные в текущем либо прошлом году). Все это было гораздо выгоднее, чем класть деньги на сберкнижку, где за год набегало жалких два или три (на “срочном” вкладе) процента.
Я думаю даже, что вот эта уникальная выгодность инвестирования денег в книги — все больше уяснявшаяся населением — и была решающей причиной стихии массового книгособирательства, невиданного от сотворения мира. Ведь в ту пору вкладывать-то больше было практически не во что.
И огромный слой людей, не зная, куда пристроить деньги, обращался к книге.
Причем — тоже уникальная черта тех лет — ни у кого ни на секунду не возникало мысли: да ведь в один прекрасный день государство может резко расширить книгопроизводство, завалить страну интересной книгой — и весь материальный смысл данного собирательства пропадет, накопленное обесценится. Но все были уверены, что социализм всерьез и надолго, а следовательно, на наш век книжного дефицита как непременной составной советской жизни за глаза хватит.
Охота за книгами — охота азартная, возбуждающая, темповая, требующая сообразительности, маневренности, наблюдательности. И сверх того — определенного профессионального уровня, то есть знаний по части книг.
...Каждое утро перед дверями тысяч книжных магазинов огромной страны, в сотнях городов и городков кучковалась напряженная, наэлектризованная толпа. Физическая сила была дополнительным нужным качеством книгоохотника: при прочих равных условиях физически сильные добывали больше, так как протискивались первыми в открывшийся магазин. Ведь после открытия дверей счет шел на секунды. Надо было пробежать — не пройти, а именно пробежать — туда, где мог быть выложен дефицит, споро занять место в мгновенно образовавшейся очереди к прилавку.
Но проворность еще не была гарантией успеха, особенно если хотели приобрести несколько экземпляров. Продавцы зорко следили, как бы кто не купил два-три экземпляра, запоминали лица и сразу: “Я вас уже видела, верните чек в кассу!” Спорить, “качать права” — бесполезно. Законом хотя и не запрещалось отпускать по нескольку экземпляров в одни руки — реальная практика была другая.
Но надо понять и книгоохотника: уйти из магазина, где выкинули дефицит, с одним-единственным экземпляром было унизительно. И вот шли в ход особые хитрости, случайному покупателю недоступные. Одна из них — не дать продавцу запомнить свое лицо. Для этого можно было первую книгу купить отвернувшись, а вторую — глядя на продавца уже в полный фас. Великолепно выручали головные уборы. Надвинешь шапку на глаза — одна картина. Затем подойдешь к прилавку сняв ее — другая. А были и хитрецы, приносившие две разные шапки, соответственно получалось три варианта внешности. (Правда, продавцы тоже знали эти трюки и иногда разоблачали: “Хоть вы и были в шапке, но я вас запомнила”.) Уникальный прием использовал один завсегдатай Московского дома книги на Новоарбатском проспекте. Прочие охотники прозвали его “Мефистофелем”. Он наклеивал попеременно то усы, то бородку. Комбинируя их и играя вдобавок шапкой, он ухитрялся брать до пяти дефицитов там, где прочие мастера промысла могли добыть от силы три.
Но обратите внимание: примеру “Мефистофеля”, невзирая на эффективность метода, никто не последовал: было чувство, что это уж слишком. Хорошее чувство — отзвук смятого в людях, но все-таки не умершего окончательно собственного достоинства.
Была и еще тонкость в закупочных операциях — брать книгу только в отличном, идеальном состоянии. Отбраковывался экземпляр хотя бы с маленьким, едва заметным загибом уголка обложки, чуть перекошенной вклейкой страниц и т. п. Тут уже сказывался инвестиционный, коммерческий, а не читательский интерес: книга ценилась прежде всего как вещь, товар, как изделие. Она — на случай перепродажи — должна быть внешне безупречна. Ибо купить ее мог человек, тоже относящийся к ней как к изделию.
Хочу напомнить, что закупалась книга в лихорадочной обстановке. И собиратели нарабатывали в себе особый навык — моментально оценить состояние дефицита, заметить любые, пусть самые малые, дефекты и изъяны. Тут нужен был особый, орлиный глаз. Чуть что — и возвращает продавцу: “Замените”. Но это было чревато. Продавец заменить обязан — но делал он это сердито, раздраженно. Ибо книгопродавцы были по большей части ленивы и малоподвижны: исключая редкие и краткие периоды продажи дефицита, которые обычно длились минут двадцать или полчаса, они обычно били баклуши.
Но охота за книгами в обычных магазинах — это только часть книгоохотнического промысла. В букинистических магазинах правила игры были иными. Тут, чтобы преуспеть, надо было обладать особой, повышенной, квалификацией. Толпа у входа заранее готовилась к броску внутрь, как только откроют двери. Ибо “бук”, торговавший подержанными, сдаваемыми населением книгами, не мог продавать дефицит по двадцать — пятьдесят штук, как обычный магазин, по понятным причинам счет тут шел на единицы. И потому, когда открывались двери, книгоохотники толкались так, что на первых порах никто не мог пробиться вообще: слышалось лишь тяжелое дыхание соревнующихся мужчин — мужчин, которые не уступят и не сдадутся. Я помню завсегдатая “бука” на Ленинском проспекте — бородатого здоровенного художника, приходившего часто прямо с этюдником. Этот библейской наружности силач в момент “впуска” пихался так, что раскачивал всю толпу. Завершив закупки, маэстро превращался в милейшего добряка, галантно пропускавшего вперед себя женщин.
Пробившись к прилавку, надо было максимально быстро заметить новинку и крикнуть продавцу: “Отложите!” А иначе дело решится в пользу более шустрых. Тут надо было быть докой — и не мешкая в кассу. А то другие, услышавшие цену, могут опередить. Со мной такой трюк проделывали многократно, пока я не развил в себе высшую мобильность. И всегда выходил из “бука” с гордостью, когда “поле битвы” оставалось за мной.
Еще охотились за книгами на “черном рынке” — на толкучках, преследовавшихся милицией, разгонявшихся по десять раз на день, но восстанавливавшихся немедленно после ее ухода. Толкучек было множество. В Москве самые крупные — на Кузнецком мосту и возле вышеупомянутого “Книжного мира”. Но книгоохотники там были большей частью не приспособленные к этому ремеслу — те, кто не умел добывать книгу так, как описывалось выше, или не имел на то времени. Или, наконец, имевшие столько денег, чтобы за книгу переплатить с лихвой. Потому что на толкучке, естественно, все продавалось втридорога.
Книжные жучки — вперемежку с интеллигенцией. Наметанный глаз книжного “барыги” сразу выделял нуждающегося в книге интеллигента. Именно интеллигентные, малого достатка люди по-настоящему “за ценой не стояли”. Вообще вся цепочка перепродавцов книг, как ни странно на первый взгляд, упиралась в конце концов именно в малосостоятельную интеллигентскую массу, платившую неизмеримо больше всех остальных...
Возвращаясь к пропажам книг из библиотек, скажу, что сама ситуация частично объясняет сей вывих порядочных людей: они были загнаны по части книг в тяжелейшее положение. Книгоохота была не по ним, они не были приспособлены для нее, слишком хлипки. А на толкучке все-таки многого из желанного купить не могли по причине дороговизны. Что оставалось делать людям, для которых книга была не просто книгой, а, может быть, половиной интереса к жизни? Может быть, двумя третями этого интереса даже? Вот, прости Господи, и искушались...
Три поля книгоохоты — магазин, букинистический магазин и толкучка — были основными. Но были еще дополнительные поля, которые полноты картины ради должно упомянуть.
Книгообмен. Где-то в 70-х государство вдруг взялось поощрять книгообмен, решив, что таким маневром искоренит черный рынок. Книгообмен был устроен в книжных магазинах: вы могли продать (по номиналу) туда свои книги с указанием, какие хотели бы получить взамен. Книги выставлялись на специальные полки, если же среди публики находились желающие обменяться, то в свою очередь продавали свои книги, покупая ваши. Вы же затем покупали сданные ими. Наваром магазину в данном случае служила наценка на книгу пятнадцать — двадцать процентов.
Обмен стал поначалу бешено популярен, но его довольно быстро подорвали хитрости и плутовство матерых книгоохотников (книгоохота, натурально, развивала эти навыки в человеке, делала их почти рефлекторными). Основополагающий принцип плутни был прост: предлагать в обмен менее дефицитные книги на более котирующиеся. Пошедший в книгообмен массовый книгоприобретатель не очень разбирался, что котируется выше, что ниже; доками тут были спекулянты. Но постепенно широкая публика стала все же обмена побаиваться. Знающие толк в книжных котировках тогда предложили такой контрход: книги — сдаваемые и запрашиваемые — стали ценить в баллах (разумеется, их исчисление было делом индивидуальным, “субъективным”). Казалось бы, что в этом нового? Что обманывали одним способом, что теперь — через манипуляцию баллами. А вот оказалось не совсем одно и то же: психологическая тут была тонкость. К баллам у не знающего книжнорыночную ситуацию человека было интуитивно больше доверия, чем к прямому запросу: я тебе эту книгу, ты мне — ту. Для наивного книголюбителя балльная система выглядела более авторитетной, он нередко полагал, что она общепризнана, почти официальна. Сколько раз приходилось собственными ушами слышать: “Тут же в баллах все размечено , обмана быть не может”.
В общем, если налицо доверчивый, наивный человек, то есть много крючков, подчас на диво незамысловатых, на которые его можно поймать. В недавние годы великих финансовых, банковских, фондовых жульничеств мы в этом вполне убедились.
Но все-таки обмен покатился в конце концов под гору из-за явного и неявного плутовства. К середине 80-х его стали уже опасаться, избегать, а магазины, видя, что падает спрос, принялись книгообмен ограничивать, уменьшать, а то и вовсе прикрывать.
Совсем малым полем книгоохоты были попытки пробиться в закрытую систему номенклатурного снабжения книгами. Здорово номенклатура устроилась по этой части (как, впрочем, и по всем другим тоже). Для начальства самого высокого уровня существовали ежемесячные бюллетени выпускаемой книгопродукции, рассылавшиеся закрыто, конспиративно. Пометив галочкой заинтересовавшие его издания, большой начальник затем получал (привозили на работу или на дом — по желанию) сверток с заказанными книгами.
Начальство поменьше, до уровня “бюллетенеполучателей” не дотягивавшее, самоорганизовывалось иначе: оно прикрепляло себя к книжным магазинам, куда входило через черный ход, выбирало в подсобках-складах нужное и через тот же ход убывало.
Понятно, влезть в такую систему шансов у книгоохотников было не много. Но некоторые все-таки ухитрялись! Всяческими способами старались завоевать расположение секретарш большого начальства, а завоевавши его, могли рассчитывать “дозаказаться” — отметить себе в бюллетенях что-нибудь из того, что начальство не заинтересовало. Там, где я работал, — в Институте мировой экономики и международных отношений Академии наук — такое практиковалось. Во-первых, секретарша книголюбителям сочувствовала. Во-вторых, директор института получал два экземпляра бюллетеней сразу — один как директор, другой как член ЦК. В такой “околобюллетенной” среде активно и сплоченно паслось человек пятнадцать. Правда, с какого-то момента все резко ухудшилось: двое из замдиректоров тоже включили себя в число пользующихся после директора. И после них (а они, естественно, стали первоочередниками на дозаказывание) не оставалось уже ничего стоящего. Но и тут удалось переломить ситуацию. По абсолютно тайной договоренности с секретаршей Верой Алексеевной (книгособиратели до сих пор вспоминают ее добрым словом) она сначала показывала бюллетень рядовым книголюбам, а затем, после их разметок, точно копировавших почерк директора, — замдиректорам. Те, конечно, заметили странно возросший интерес шефа к книгам, но поднять с пользой для себя этот вопрос перед ним не решились, на что и был весь расчет Веры Алексеевны. Слишком грозен и вспыльчив был директор, и его замы старались попадаться ему на глаза как можно реже.
Также активно искались подходы к ведомственным киоскам — в первую очередь в ЦК КПСС, — где дефицит лежал свободно; пройти в те здания можно было только по специально заказанному разовому пропуску, добиться которого просто так было невозможно: нужно, чтобы кто-то в аппарате ведомства захотел с вами встретиться. Имеющие на Старой площади знакомых решали , конечно, эту проблему просто. Поток приходящих не иссякал. И каждый второй приходящий обязательно в киоски заглядывал. Тут уже для киоскерш возникали проблемы — дефицит у них был, но не в неограниченном же количестве! И предназначен ведь для “своих”, работающих в аппарате — распродавать его приходящим они, естественно, не хотели. Но просто отказывать тоже было нельзя — особенно в ЦК; там велась особая политика: приходящих по возможности не раздражать, а привилегии цекистов не афишировать. Я совершенно убежден: попробуй какая-нибудь киоскерша сказать “не своему”, что данные книги, мол, не про вас, ей бы за это попало. Потому делалось так: распознав наметанным глазом “не своего”, она отвечала по поводу выложенных книг, что это лишь образцы, настоящий товар будет завтра, заходите, милости просим.
Я на такие штуки, изредка бывая в Отделе пропаганды ЦК, нарывался регулярно. Причем если одновременно со мной к киоску подходил “свой”, то с ходу включался в игру, делая вид, что не покупает, а тоже только знакомится с образцами.
Вот в такое многоцветье усилий и сфер деятельности выливалась книгоохота. У меня же лично было еще и свое персональное поприще, на котором книгоохотников было мало. Чуть не четверть века подвизался я лектором российского и союзного обществ “Знание”, рассылавших пропагандистов по всей стране. Серьезно была поставлена работа — лекторы попадали даже в такие точки, куда только на упряжках можно добраться.
Потому нашему брату лектору были доступны такие книжные магазины, до которых книголюбам — кроме крайне ограниченного круга местных — никак было не добраться. Там можно было с ходу купить такое, за чем в Москве пришлось бы месяцами гоняться. Более того, лектору был всегда открыт особый путь, ставивший его в привилегированные условия: надо было напроситься прочесть лекцию в книжном магазине — в обеденный перерыв, для продавцов, на полчасика, пусть бесплатно. Лишь бы потом услышать от директора желанное: “Хотите заглянуть к нам в подсобку, выбрать себе что-нибудь интересное?” И ни в какой аудитории я не лез так из кожи вон, как перед пятью — десятью пташками продавщицами книжного магазина. И когда в “Знании” мне предлагали поехать куда-нибудь в Армавир или Полоцк, первой мыслью всегда было: ура, побываю в книжных. И из каждой поездки действительно привозил что-нибудь первоклассное.
Правда, изредка случались проколы. Например, в Рыбинске. Отобрав в подсобке несколько книг, в том числе пользовавшегося тогда жадным спросом в Москве “Бухарина” С. Коэна, я было вышел через черный ход, но был у самого порога перехвачен директором. Оказывается, там на всех выходах дежурили посты местного общества книголюбов, пытавшихся положить конец блатной продаже книг. То была пора старта перестройки, когда люди находились в разгаре веры в наступающую справедливость. Пришлось сдать книги обратно и выйти, что называется, чистеньким, с пустыми руками. Правда, к моему удивлению, вечером того же дня одна из продавщиц занесла мне мои книги в гостиницу — и общественность с ее гражданственными намерениями была посрамлена. Как была посрамлена потом и в миллионах других случаев, так что теперь, кажется, общественности как таковой и вовсе не существует.
Так в чем же глубинная суть феномена книгоохоты? Ведь ежели брать объем книгопроизводства при коммунистах в чистом, так сказать, виде, то он был чрезвычайно велик, тиражи его ныне поражают воображение: они были абсолютно достаточными для насыщения любого книжного голода самых прожорливых читателей. Издавалось просто чудовищное количество книг. Наши книжные магазины той поры были забиты книгами под потолок, а в подсобках повернуться нельзя было из-за громоздившихся сотен пачек новых поступлений, ждущих выноса в торговый зал.
И книгопроизводство было предельно легко перестроить на выпуск качественной продукции. Ясно, например, что для производства качественной, а не корявой обуви следует менять оборудование, закупать иное сырье, переобучать рабочую силу. Ничего этого не надобно было делать в производстве книги. Просто перестать печатать одни книги (неходкие) и начать издавать другие (ходкие ) . Вот и весь фокус.
Чтобы оттенить абсурдность ситуации посильнее, добавлю, что государство в те времена отчаянно нуждалось в такой простенькой перемене. Сейчас уже подзабыто, что в последний, закатный, период социализма возникла острейшая и важнейшая проблема: как добиться реализации денежных накоплений? Деньги мертвым грузом лежали на сберкнижках и просто дома, “в чулках”, как тогда говорилось, — а госбюджет задыхался от недостатка средств. Специалисты ломали голову: что предпринять, чтобы люди стали покупать — то есть отдавать государству деньги? И не могли найти выхода, потому что товарная масса была неудовлетворительна, а как сделать ее лакомой — вот на это ответа не было. Это действительно выходило за возможности тогдашней системы.
За одним, может быть, исключением — книгопроизводством. Тут все было волшебно просто: заполони торговлю интересными книгами, теми самыми, ради которых люди пускаются во все тяжкие, — и миллиарды потекут в карман государства. Помню, в одной статье тогда прочел, что “отложенный книжный спрос” исчислялся не менее чем в 15 — 20 миллиардов рублей.
Чудовищная сумма по тем временам! Способная сразу облегчить жизнь государству.
И вот в таких-то императивных условиях — ничего или почти ничего не было сделано государством, чтобы открыть этот простейший кран дохода! Ей-богу, это выглядит чистой воды абсурдом. Ну кому бы мешали, кажется, большие тиражи Гоголя или Мельникова-Печерского вместо бесконечных поделок соцреалистов?
Нет, в ущерб государственным интересам, казне страны принципиальной ориентацией книгоиздательского дела при социализме была ориентация идеологическая (да не в коня оказался корм: вавилонская башня совкового агитпропа рассыпалась в одночасье, когда пришло время, ибо возводилась-то без фундамента здравого смысла!). Советское книгопроизводство было занято, так сказать, тавтологией, поточно производя одно и то же. Ибо идеологизированная продукция тавтологична по сути, повторяя на все лады одни и те же симулятивные мысли, идеи, на которые работал гигантский штат корыстной обслуги: литераторов, идеологов и т. п. Все же остальное — то есть собственно литература как таковая — присутствует при социализме постольку поскольку, ибо несет в себе ценности, по большому счету для него неприемлемые. Номенклатура укрывалась от мира за сотнями тонн книгомакулатуры!
...Помню разговор пятнадцатилетней давности — с тогдашней замдиректоршей издательства “Наука” Пряжниковой, мимоходом, как само собой разумеющееся, бросившей, что две трети продукции издательства обречены на утиль. На мой наивный вопросец, можно ли что-нибудь изменить, она лишь слегка передернула плечами и поскорей перешла к другой теме, словно спеша замять неприличие.
Для хорошей книги не хватало ни бумаги, ни денег, ни мощностей. Один абсурд порождал другой — щедрое дотирование книгоиздательского дела. Это выдавалось за присущую соцреализму заботу о культуре, за нечто такое, чем социализм может гордиться перед лицом всего мира, ибо такого — нет нигде. Запомнились слова главы Госплана Байбакова: “Книжное дело будем субсидировать крупно, это для нас святое. На чем угодно сэкономим, на культуре — нет”.
Только вот культуру-то товарищи байбаковы понимали по-своему.
...Пройдет всего несколько лет — и на место их “культуры” на книжные прилавки в гигантских объемах ляжет бульварщина, среди которой теперь культурную книгу разглядишь не сразу... Книгоохота продолжается!
Юрий Федорович Олещук (род. в 1931) — кандидат исторических наук, политолог, научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН.