Драматичная жизнь Анны Васильевны Сафоновой-Тимиревой, гражданской жены легендарного адмирала А. В. Колчака, все более привлекает к себе литераторов, исследователей, читателей. Недавний объемный том переписки адмирала и Тимиревой, ее творческого наследия и воспоминаний о ней, сопровожденный обширным комментарием, — несмотря на немалый для наших дней тираж — разошелся быстро [1].
Среди фотографий книги есть снимки и сына Анны Васильевны от первого брака, Владимира Сергеевича Тимирева (1914 — 1938), моего двоюродного брата, который был старше меня на двадцать три года... В книге упомянута и его оборванная энкавэдистской пулей молодая жизнь. Владимир Сергеевич — Одя, как называли его в семье, — одна из бесчисленных, несметных жертв коммунизма; каждая такая судьба по праву нуждается пусть в запоздалом, но скрупулезном по мере возможности “некрологе” — как еще можем мы почтить память невинных?
Мой же семейный долг — написать об Оде все, что мне удалось узнать (мать его, Анна Васильевна, ничего точно о гибели сына узнать не успела)...
Начну — по хорошему старинному правилу — с родословной; не грех лишний раз помянуть замечательных русских людей. Предки Володи как по материнской, так и по отцовской линии известны нам не Бог весть как далеко в глубь времен, но зато достаточно выразительно. Так, преимущественно офицерская линия Тимиревых восходит к подполковнику Ивану Степановичу, сын которого Иван Иванович, будучи в чине капитан-лейтенанта, в 1845 году получил дворянское звание и стал, таким образом, родоначальником дворянского рода Тимиревых (в 1857 — 1859 годах был избран предводителем дворянства Тихвинского уезда). Один из двух его сыновей, также ставший капитан-лейтенантом, Николай Иванович Тимирев, женился на Лобойковой Екатерине Порфирьевне, а уж одним из сыновей этого семейства и был Сергей Николаевич Тимирев — отец героя нашего рассказа, впоследствии морской офицер, ставший контр-адмиралом и скончавшийся в эмиграции. Мать Сергея Николаевича, Е. П. Лобойкова, состояла в родстве с семьей Вышнеградских — вышневолоцких священников: она была родной племянницей И. А. Вышнеградского и, следовательно, двоюродной теткой Володиной матери Анны Васильевны. Таким образом, Володины родители состояли в неблизком, но и не в таком уж дальнем родстве, восходящем по материнским линиям каждого: они были троюродные брат и сестра.
Теперь линия материнская. В 1831 году в семье вышневолоцкого священника Алексея Вышнеградского родился сын Иван. В 1843 году он, следуя семейной традиции, поступает в Тверскую духовную семинарию. Однако вскоре дала себя знать тяга к точным наукам, и в 1846 году Иван Алексеевич поступает на физико-математический факультет петербургского Главного педагогического института. Там в это время преподавали такие крупные ученые, как М. В. Остроградский и Э. Х. Ленц. В частности, лекции и беседы Остроградского нашли благодарного слушателя в лице Ивана Вышнеградского и сыграли роль катализатора в развитии его научных интересов. Выйдя на дорогу самостоятельных научных исследований, И. А. Вышнеградский наравне с Д. К. Максвеллом и А. Стодолой стал одним из основоположников теории автоматического регулирования, заложив в своих трудах ее фундаментальные основы. Позже он проявил также и незаурядный административный талант, возглавив Министерство финансов в правительстве Александра Третьего, где и осуществил весьма важные для России реформы ее финансовой системы.
У одной из дочерей И. А. Вышнеградского — ее звали Варвара (она впоследствии стала бабушкой Володи Тимирева по материнской линии) — обнаружились отличные вокальные данные, и по окончании Петербургской консерватории она стала концертирующей и подающей большие надежды певицей. Однако посвятила себя Варвара Ивановна семье, выйдя замуж за Василия Ильича Сафонова. Здесь мы затрагиваем еще одну из славных русских фамилий, на пересечении которых и родился Володя Тимирев.
В. И. Сафонов был родом из семьи терских казаков. Его отец, Илья Иванович, поступил в казачью службу в 1845 году и прошел путь боевого казачьего офицера. Он принимал участие во всех военных кампаниях, которые имели место на Кавказе с 1845 по 1861 год, некоторое время являлся комендантом Пятигорска, состоял в различных высоких командных должностях, последней из которых было командование бригадой Терского казачьего войска в чине генерал-лейтенанта.
Володин дед по линии матери — В. И. Сафонов, — так же как и его жена, закончил Петербургскую консерваторию. Его успехи в обучении были отмечены золотой медалью. Впоследствии — в 1889 году — он возглавил Московскую консерваторию и, по существу, стал одним из ее основателей. При нем и в значительной степени его трудами и заботами было построено здание консерватории в ее нынешнем виде, он заложил русскую музыкально-педагогическую и пианистическую школу, им были выращены замечательные музыканты: Скрябин, Гедике, Гольденвейзер, Иосиф и Розина Левины и многие другие. В. И. Сафонов возглавлял также Императорское Русское музыкальное общество и был инициатором проведения так называемых общедоступных концертов, а в 1906 — 1909 годах руководил Нью-Йоркской консерваторией и филармоническим оркестром. В своей концертной деятельности за рубежом он всегда с большим успехом популяризировал русскую музыку. Роль В. И. Сафонова в развитии русской музыкальной культуры общепризнанна.
В семье Василия Ильича и Варвары Ивановны Сафоновых было десять детей — семеро дочерей и три сына. Одна из дочерей — Анна — родилась в 1893 году. На праздновании дня рождения своей бабки, Варвары Федоровны Вышнеградской, Аня познакомилась с Сергеем Николаевичем Тимиревым, за которого и вышла замуж в 1911 году, а в 1914-м родила единственного сына Владимира. Тимирев — морской офицер, ставший впоследствии контр-адмиралом, участник морских сражений во время русско-японской войны 1904 — 1905 годов и морской кампании на Балтике во время Первой мировой войны; мать — Анна Васильевна, дочь Василия Ильича Сафонова, музыканта с мировой известностью. В 1918 году родители развелись. Отец эмигрировал и скончался в Китае в 1932 году; им была написана книга “Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции (1914 — 1918 гг.)”, изданная за границей и недавно перепечатанная в России.
С 1918 по 1922 год Володя живет в Кисловодске с бабушкой Варварой Ивановной Сафоновой, а после ее смерти — с сестрой деда Марией Ильиничной Плеске. В это время судьба его матери претерпевает драматический поворот: Анна Тимирева становится спутницей жизни адмирала А. В. Колчака вплоть до самой его гибели в 1920 году. Ее удел после смерти адмирала — два года скитаний по иркутским, омским и новосибирским тюрьмам и больницам. Только в 1922 году Тимирева получает короткую передышку и перевозит сына в Москву.
Здесь через некоторое время ей повстречался добрый и умный человек, Всеволод Константинович Книпер, осмелившийся — в те годы даже просто знакомство с Анной Тимиревой было смелым поступком — стать ей мужем, а Володе старшим другом. И действительно — аресты, их ожидание, тюрьмы и ссылки определили судьбу Володиной матери на десятилетия... Тем не менее и сама Анна Васильевна, и Всеволод Константинович — оба они сумели сделать все необходимое, чтобы Володя не превратился в набычившегося и перепуганного мизантропа. Напротив, весь жизненный уклад этой семьи, хотя и существовала она под грохот строительства быстро привыкавшего ко вкусу крови “самого гармоничного и справедливого общества”, как бы напитывал кислородом и подталкивал к развитию зачатки талантов, заложенных в Володю чередой предков.
Привезенный в Москву восьми лет, Володя кончает здесь школу, поступает в Московский архитектурный институт и ощущает в себе способность к художеству. Володя начинает заниматься в студии замечательного мастера А. И. Кравченко (1889 — 1940), в 1934 году состоится первая его персональная выставка акварелей.
Володя активен, много работает, получает заказы на книжные иллюстрации (к Джеку Лондону).
Ссыльная судьба матери познакомила Одю со множеством мест ее минусового проживания: Верея, Таруса, Поленово, Вышний Волочек, Малоярославец, Николина Гора и т. д., — и отовсюду он увозил карандашные, угольные наброски, эскизы разной степени готовности — преимущественно акварельные, их было сделано великое множество. (Из тех работ, которые сохранились дома, маслом писаны только ранние этюды в окрестностях Кисловодска, куда Одя ездил навестить Марию Ильиничну Плеске — бабу Машу, родную сестру В. И. Сафонова.)
В 1937 году родился я (мои родители, Ольга Васильевна Сафонова (род. в 1899) и Кирилл Александрович Смородский (род. в 1898), — оба художники, погибли в ленинградскую блокаду в 1942 году), крестным отцом моим стал двоюродный брат Одя.
Жизнь раскручивалась — хотя и на острие ножа. Сохранилась Одина сберкнижка, заведенная в начале 1938 года, в ней оприходован, например, заработок аж в 1700 рублей, правда уже к 19 марта истощившийся до семи... Больше Оде деньги никогда не потребовались: 21 марта он был арестован.
Через день — 23 марта — в Малоярославце вновь арестовали Анну Васильевну.
Синхронность действий московских и малоярославских чекистов, очевидно, не случайна. У нас есть уверенность, что причиною стал донос, но далее распространяться не будем: живы еще невинные родственники доносчика, проявим к ним милосердие. (О доносе известно со слов Е. П. Пешковой, видевшей его в деле Анны Васильевны, в судьбе которой она принимала посильное участие и, возможно, уберегла ее от казни.)
Впрочем, и без доноса вряд ли бы Одя уцелел в дальнейшем: яркий, талантливый, независимый, да еще сын такой матери — репрессии против него были лишь делом времени.
Молодой человек был осужден по статье 58-6, “за шпионаж” — “десять лет без права переписки”. Теперь мы знаем, что это означало. Тогда же — это давало надежду. И в казахстанских лагерях Анна Васильевна, получившая тоже 58-ю, но — 10-й, “за антисоветскую агитацию и пропаганду”, писала:
Если только правда, что ты жив
И что по земле ты ходишь, милый,
Чтобы эту муку пережить,
Я найду терпение и силы ...
Именно надежда на встречу с сыном (давно, как теперь мы знаем, расстрелянным) помогала Анне Васильевне выжить.
За годами идут года,
Предназначенные судьбой...
Я не знаю, где и когда,
Но я все-таки встречусь с тобой!
Лишь боюсь, в этот сладкий час —
Жду его наяву и во сне —
Я боюсь твоих синих глаз:
Что прочту я в их глубине?
Ох, как страшно будет прочесть
Про скитанье в чужом краю,
Про твою оскорбленную честь
И про юную гордость твою!
Где твой звонкий ребячий смех?
Все мне снится — в глухом лесу
Люди топчут глубокий снег
И тяжелые бревна несут.
И в свинцовой дымке утра
Сквозь покров уходящей мглы
От багрового блеска костра
Розовеют сосен стволы.
Ты идешь, и упорный взгляд
Устремлен на снег и огни,
На плечах арестантский бушлат,
За плечами черные дни.
И за днями идут года,
Нам отмеренные судьбой...
Я не знаю, где и когда,
Но я все-таки встречусь с тобой!
В 1946 году для Анны Васильевны кончился очередной срок, на этот раз отбытый в Карлаге; в 1949-м начался новый — енисейская высылка, а новостей об Оде все не было. Наступила обманчивая “оттепель”, чуть-чуть приподнялась давящая лапа режима, и Анна Васильевна (жившая теперь в условиях “минуса” в городе, который менял свое имя с Рыбинска на Щербаков и обратно) обратилась в сентябре 1955 года за справкой о судьбе сына. Ответ пришел не сразу — в ноябре 1956-го, и звучал так, будто процежен сквозь зубы. Вот как выглядели тогда “справки”, которые давали гэбисты исстрадавшимся матерям:
“Дело по обвинению Тимирева В. С. пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 27 октября 1956 года.
Постановление НКВД СССР от 17 мая 1938 года в отношении Тимирева В. С. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
Тимирев В. С. реабилитирован посмертно”.
Этот не просто стандартный, а, можно сказать, канонический текст в свое время получили очень многие семьи, и он представляется сегодня в высшей степени репрезентативным в отношении свойств произведшей его на свет тоталитарной машины. Чего стоит хотя бы концовка — “реабилитирован посмертно”; почему посмертно — несчастный случай? Объяснитесь, ведь вы же угробили человека! И вот заключительный аккорд, венчающий палаческую отписку:
ВРИО Председательствующего судебного состава
Военной Коллегии Верховного Суда СССР
Полковник юстиции (Семик).
...Надежда встретиться с сыном растаяла. Новых попыток узнать что-либо сверх уже известного Анна Васильевна не предпринимала. Да и что добавили бы они: в ту пору ничего большего от КГБ добиться было нельзя.
Только уже в перестройку на вопросы осиротевших родственников стали отвечать несколько более внятным мычанием.
В 1960 году Анна Васильевна перебралась в Москву — к своим близким на Плющиху (где я с семьей живу и поныне).
А вместе с ней вернулся и Одя — ее памятью, рассказами о нем, своими работами на стенах, наконец, друзьями, ставшими здесь завсегдатаями. Но никогда не говорилось о произошедшей трагедии, Анна Васильевна несла ее глубоко в душе, не позволяя выплескиваться наружу. Можно только представить себе, чего ей стоила мысль, что и ее судьба была отчасти причиной гибели сына. Хотя, повторяю, в сталинской казарме ни ей, ни ему все равно не было бы места.
Иногда на Анну Васильевну, как правило жизнерадостную, накатывали мрачность и замкнутость, такое чаще всего бывало в памятные Одины даты и когда обстоятельства слишком явственно напоминали о сыне.
В 1975 году Анна Васильевна умерла. Через пять лет скончалась усыновившая меня сестра ее Елена Васильевна, а в 1989-м — последняя из сестер Сафоновых, Мария Васильевна. Ей в свое время удалось бежать от большевиков из Кисловодска, сначала в Италию, а потом — в США, где она долгие годы занималась успешной концертной деятельностью. Даже до нее в Штаты доходили легенды о трагической гибели Оди (якобы забитого в камере уголовниками); страшно подумать, ежели нечто похожее слышала и Анна Васильевна.
1989 год: “ускорение”, “перестройка”. В запросе, направленном мной в Военную коллегию Верховного Суда СССР, в частности, говорилось:
“Лаконизм и мимоходность сообщения о гибели молодого и талантливого человека, члена нашей семьи, всегда вызывали у нас чувство глубокого и горького недоумения. Теперь в условиях демократического обновления общества мы рассчитываем на получение от вашего ведомства более обстоятельной информации по этому поводу.
Хотелось бы знать, кем и каким образом было инициировано дело Тимирева, каковы предъявленные ему обвинения, как и где он погиб и где место его захоронения”.
Ответ был таков:
“На Ваше заявление сообщаю, что В. С. Тимирев, 1914 года рождения, Постановлением НКВД и Прокурора СССР от 17 мая 1938 осужден к расстрелу по обвинению в шпионской деятельности в пользу немецкой разведки, которую он якобы проводил по заданию Линка.
...Военная Коллегия точными данными о месте и времени приведения приговора в отношении Тимирева В. С. и о месте его захоронения не располагает. В тот период подобные приговоры исполнялись немедленно в населенном пункте, где выносились, а места захоронения не фиксировались.
Эти и другие сведения находятся в прекращенном деле на Тимирева В. С., которое в ноябре 1956 года было направлено в архив КГБ СССР и куда Вы можете обратиться. Позвольте выразить Вам...” и т. д.
Новый запрос по адресу, указанному в приведенном выше тексте, привел первоначально к результату несколько даже комическому, если такое возможно в подобном деле. Мы с женой были приняты в приемной КГБ чиновником, дела нам не показавшим, но зато вольно и со всеми признаками вранья его пересказывавшим. Ему, по-моему, специально поручили “паблик рилейшенз”, чтобы убедить эту самую “паблик” в полной бесполезности попыток пробиться к архивам, хотя прежние страсти заменились вроде бы облегченным комизмом.
Участие в этом спектакле (чистый Станиславский и Немирович-Данченко в декорациях госбезопасности, только так можно обозначить дурацкую беседу), где я — о, позор! — подыгрывал гэбэшному шуту, задавая вопросы, было вознаграждено: мне вернули Одино фото из уголовного дела. Чтобы завершить локальную процедуру “восстановления справедливости и ленинских норм” мажорным аккордом, меня надоумили получить двухмесячную зарплату Оди в Загорском институте игрушки, где он работал непосредственно перед арестом, и даже дали справку, что я действительно его брат и что госбезопасность знает о работе В. Тимирева в этом институте. Дескать, “нечего-нечего, раскошеливайтесь, деваться-то некуда!”. Деньги я получил — чтобы быть точным, 352 рубля, не так уж и мало для начала 1990 года, но не деньги интересовали меня — дело, дело мне было нужно!
В конце концов после новой серии запросов, затяжек и телефонных переговоров я получил-таки желанную папку, и что же — тоненькая кипа бумажек, вот и все, что там было! Не передать досады и разочарования, охвативших меня при виде столь жалкого следа страшной деятельности. Слова слишком истерты для рассказов об этом совсем недалеком прошлом, поэтому ограничусь фактами — по возможности без оценок.
Никакой анонимки среди документов не было, как, впрочем, не было хотя бы чего-нибудь, что можно было бы расценить как толчок к возбуждению дела — не шутка! — о шпионаже. Резидентом германской разведки, завербовавшим Одю, в деле назван Павел Фердинандович Линк. В деле самого же Линка, однако, В. С. Тимирев не упоминается ни разу (справка об этом появилась в Одином деле в 1956 году в процессе отработки заявления Анны Васильевны), что не вяжется с обычным здравым смыслом: такие операции, как создание и развертывание шпионской сети, вербовка агентов и проч., никак не были бы упущены следователем, ведшим дело Линка. Спрашивается: откуда же органам стало известно об Одином участии в “шпионской” деятельности Линка — участии, о котором и сам вербовщик Линк понятия не имел — даже в соответствии с той липой, которой было и его дело? Откуда вообще возник Линк, почему и как Одя был односторонне пристегнут к его делу?!
Линк вместе с семьей жил в нашем доме на Плющихе в коммунальной квартире на четвертом этаже. Среди его детей был Кирилл — живой мальчишка, которому Одя покровительствовал, — тот бывал у нас в гостях, а Одя, соответственно, у него дома. Кирилл некоторое время был в детской группе, которую организовала и вела Анна Васильевна, — память об этих временах и вообще о детстве привела Кирилла к нам в 60-е годы. Он рассказал о своей непростой судьбе, о том, как он — сын “немецкого шпиона” — добровольцем ушел на фронт, прибавив себе годы в метриках, как прошел через всю войну чудом не раненный, как работал шофером в послевоенной советской оккупационной зоне Германии у самого Василия Сталина, как тот выслал его домой после шоферского инцидента, когда Кирилл едва не ответил ему оплеухой на оплеуху.
Приходится заметить, что подобные вопросы — откуда и как возникло дело — без большого труда можно усмотреть в девяноста девяти из ста судебных дел, возбужденных в то черное время. Человека, которого по каким-то причинам надо убрать (донос, личная неприязнь, хорошенькая жена, антипатия, заинтересованность в имуществе, жилплощади, ботинках — в чем угодно), нужно было провести по бумагам так, чтобы имелся любой, пусть слабый, намек на виновность. В Одином деле знакомство с семьей Линка, территориальная близость с вымышленным “шпионом” оказались удачно подвернувшимися обстоятельствами для пристегивания его к этому делу. Трудно сегодня представить себе, что кому-то из работников органов могло прийти тогда в голову, что их каракули, определявшие людям жизнь или смерть, станут предметом раздумий потомков...
В Одином деле есть несколько протоколов допросов с самооговорами, признания Оди, что Колчак его отчим, и т. д. Значит, Одю пытали. Но как бы эти оговоры ни были ужасны сами по себе, ведь все это случилось уже после ареста. Что же явилось причиной самого ареста — на такой вопрос ответа в деле нет.
Опять мы возвращаемся к доносу, но тогда — где же он? Ответить можно догадкой примерно такого рода: какой, спрашивается, смысл (с точки зрения спецслужб) в том, чтобы среди материалов следственного, то есть в какой-то мере общедоступного, дела (давайте обсуждать наш вопрос в терминологии правового общества) хранились материалы и документы, выявляющие одно из самых, может быть, драгоценных достижений кропотливой работы с людьми — личности сексотов, добровольных помощников, да назовите их как угодно! Не-е-т, подобным бумагам не место там, куда могут дотянуться длинные ручищи правдоискателей, их лучше припрятать подальше — среди оперативных дел, рабочих материалов, документов для служебного пользования и т. п.
...И, наконец, финал: постановление ОСО НКВД СССР от 17 мая 1938 года — приговорить к высшей мере. 28 мая приговор приведен в исполнение.
Сейчас любое, сразу вслед произнесенное, слово рискует оказаться близким к кощунству, так что просто помолчим минуту, прежде чем продолжать. Царствие Небесное тебе, Володя...
Не исключено, что приведенные в деле даты тоже вранье: бумага у них говорила одно, язык другое, руки делали третье, — так лучше: следы путаются, понять ничего невозможно! Неужели кто-то все же заметал следы перед будущим? Очевидно. А чем еще объяснить, что в том же деле, вслед за сообщением об исполнении смертного приговора, хранится справка о... смерти Владимира Тимирева от крупозного воспаления легких в 1943 году! Массовые расстрелы конца 30-х списывали на “естественную смертность” во время войны.
...Ныне сохранившиеся работы Оди зажили своей (точнее, его продленной) жизнью. Они — в музеях Москвы, Перми, Брянска, других городов (деньги от продажи Одиных работ пожертвованы “Мемориалу”).
1996.
[1] Рецензия на книгу опубликована в этом номере “Нового мира”. (Примеч. ред.)